Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум
Высокие часы с длинным маятником мелодично пробили пять раз. В это время Квашонкин дежурит в ризнице или на выставке картин. Историк дружески простился с Передольскими и быстро зашагал к центру города. На углу Московской он вспомнил Фому. Тот обещал опознать «могутного бородача». Выручила «пушка» — тумба: оставил в ней записку.
В картинной галерее Квашонкин пребывал в праздничном настроении: живописец Браз обнаружил в запаснике музея «Портрет патриция» кисти самого Рубенса. Калугин поздравил с находкой:
— Голубчик, еще раз спасибо за «встречу с боярином». Кстати, — он указал на перстень екатерининского времени, — откуда у вас?
— Жена подарила, когда еще любила меня.
— А ей кто преподнес?
— Только не Морозов! Мясник повесил ей брелок — свою харю в сердечке, — добродушно засмеялся Квашонкин и прибавил анекдот про себя: — Извозчик втащил пьяного Квашонкина в его спальню, а там парочка. Хозяин пояснил провожатому: «Моя жена, а рядом с ней — я».
Калугин не сдержал смеха, а король бильярда повторил:
— Только не Морозов! В тот вечер жена подъехала не на рысаке, а на кобыленке Фомы. Помню, картину привезли…
Василий Алексеевич, провожая историка до парадной, умиротворенно заявил:
— Сегодня мой дом без сюрпризов: хозяйка укатила в Питер…
Вестью Калугин не огорчен: понимал, что цыганка не выдаст снабженца. Теперь надо ждать Фому, только ему известен адрес владельца сокровищ графини Орловой, а может быть, и золотого сиона.
Возле старой крепости промелькнула алая косоворотка. Завтра лучший оратор города рассчитывает убедить всех членов комиссии смести с лица земли памятник России. Разумеется, перемены в губкоме в его пользу. Бой предстоит не из легких.
Дома сын попросил мать подать ужин на троих. Опечаленная, старушка перекрестилась:
— Фома не приедет. Скончалась Степанида. Сегодня похороны. Звонил сын. Просил извинить отца: сможет заехать завтра…
«Значит, — смекнул он, — „могутный“ опознан».
— Еще звонили с кирпичного. Мастер, приглашенный тобой из Боровичей, грозится уехать. Ему негде жить, — она открыла окно на дворик, где рядом с сараем сохранилась времянка. — Пригласи к нам. Ведь жил в ней хозяин, пока ставил дом. Я приберу, обставлю…
— Спасибо, родная! — сын поцеловал мать и с облегчением подумал: «Без меня не будет одинокой». Он ловко метнул панамку на олений рог, прошел в кабинет и сел за рабочий стол.
Что успел за новгородский год? Руководил Контрольной комиссией. Докладывал на Бюро губкома. Шефствовал над кирпичным заводом (наконец-то он задымил). Выступал на заводах, в деревнях. Содействовал автопробегу. Пристроил шестерку беспризорников. Развенчал легенду о «золотой модели», отвел подозрения от непричастных к спекуляции золотом. Вывел чекистов на золотой сион, орловский перстень и картину Лямпе. Подключил Фому к поимке «чудотворца». Пропагандировал диалектику: помог Передольскому. Учил Глеба. Приблизил Шарфа к России. Продвинул «Логику открытия». Нащупал заговор зиновьевцев; установил связь с Ларионовым и наблюдение за аптекарем. Написал письмо в ЦК. Да! Прочитал курс лекций по истории.
Немало, но сколько еще впереди?! А ему «отвалили» только три дня. Успеть бы отвоевать памятник Родине, разоблачить Пискуна, отстоять музей Передольского и дом Масловских…
Впрочем, можно многое успеть, если времени в обрез: именно в критические минуты работа на редкость спорится.
Раздался стук в дверь. Мать решительно переступила порог. У нее распущены волосы и неестественно выпучены глаза…
МАТЬ ТРЕБУЕТМатеринским сердцем она чувствовала, что завтра комиссия решит судьбу не только микешинского памятника. А тут еще звонок Пучежского. Он сказал правду: «Если ваш сын выступит против большинства — ему придется сменить место жительства».
Страшно подумать об одинокой старости. Нет сил последовать за сыном. Ему надо отступиться. В конце концов, одним монументом меньше — не велика утрата: здесь хватает старины. Вот убрали обелиск «Народным ополченцам» — ну и что? Поставят другой, более созвучный эпохе.
А микешинской громоздильней она никогда не восторгалась — этакая мешанина: сколько скульпторов приложили руки к памятнику. Но разве сына убедишь? Он весь в отца. Тот один вышел к троим браконьерам и сложил голову. Давно известно: один в поле не воин. Чует сердце — быть беде.
Безжалостна к ней судьба: мечтала до гроба не расставаться с мужем, а прожили вместе шесть лет; мечтала увидеть сына знаменитым историком, а он — провинциальный краевед, боже мой!
Из рамочки, висевшей над кроватью, смотрит на нее большелобенький крепыш с черными глазами. Сколько раз материнские руки гладили смышленую головку. Рано овдовев, Анна всю свою неуемную любовь перенесла на единственное дитя. Задумчивый мальчик радовал ее вниманием, заботами и редкостными успехами в учении. Все преподаватели пророчили Коленьке славу ученого. Одаренному мальчику, без отца, местный меценат пожаловал стипендию. Золотой медалью проводила его гимназия.
Она, учительница, боготворила Ушинского. Николай, не без влияния матери, избрал учительскую семинарию. И там его недюжинный ум поражал педагогов и однокашников.
Какое счастье иметь мыслящего сына, и какое горе матери, понимающей, что сыновний разум в тупике: им владеет идея фикс, подобная мечте о вечном двигателе. Лучшие часы отдыха сын убил на «Логику открытия». Фантазер, верит, что какими-то «ключами» можно открыть тайны мироздания.
И вот ему — полвека, а у него ни печатного труда, ни признания, ни семейного счастья: не раз влюблялся — и все безответно, одно слово — неудаха. Правда, Николай — старый революционер, глава многих комиссий, преподаватель истории, всеми уважаем, но кому нужны его философские ключи?
Ей-богу, обидно! Все новгородцы пользуются его изречениями. Профессор подарил ему свою книгу «На челне по Енисею» и сказал: «С нетерпением жду сборник ваших афоризмов». А сын упрямится: «Я не Толстой и не Гете». Долг матери — помочь. Ныне возможно издать книгу на свои деньги. У нее есть небольшое сбереженьице. Она спрятала его тетрадь и выпишет все афоризмы.
Расставив чистую посуду по кухонным полкам, она сбила прическу и, минуя столовую, бойко вошла в кабинет сына.
— Коля, прости! — Ее дрожащая рука тянется к телефону: — Позвони Луначарскому или Крупской. Они знают тебя…
— Разумно, голубушка! Я подумал о Куйбышеве…
— Почему о нем?
— Председатель Центральной Контрольной комиссии ЦК. И обязательно свяжусь, но не сейчас, — он усадил старушку на диван рядом с собой и задушевно продолжал: — Учти, душа моя, Новгород подчинен Ленинграду. Я, коммунист, не должен действовать в обход Смольного. Другое дело, если комиссия заупрямится…
— Еще как! Председатель комиссии — Пучежский. Он презирает старую Русь. Даже Александра Невского называет ханжой!
— Вот Пучежского я и постараюсь в первую очередь образумить.
— Не образумишь! Не ходи! Только озлобишь, — она обняла сына. — Прошу тебя, езжай в Москву. Сегодня же ночным пароходом.
— Пойми, мама, если станем нарушать Устав — развалим партию. Да и не в моем характере бежать с поля боя.
— Твой отец так же говорил, — она сухой щекой прижалась к груди сына. — Загонят тебя на север. Опять разлука. Я уж стара, не могу с тобой. И дом не оставишь — хозяйство. Да и тебе без всех нас будет тошно. Не ходи: одному не под силу…
— Со мной Воркун и Семенов.
— Все равно их больше! И Клявс-Клявин с ними. Отступись, родной. Даже Стасов, великий критик, недолюбливал памятник…
— Мама, Стасов, как и Герцен, настолько ненавидел самодержавие, что не мог поддакивать придворным — восторгаться памятником. Да! Микешин не Плеханов! Но дело не в этом, а в той борьбе, которая ведется из-за монумента. Величие России, ее славную историю мы, коммунисты, не можем отдать реакционерам. А Пучежский и прочие леваки…
— Пучежский — партиец, свой…
— Свой уже не свой, если обходит ЦК! Он слепо выполняет волю Зиновьева. А тому не дорога русская культура. — Сын читал в глазах матери надежду. — Пойми, душа моя, наш долг ленинцев спасти бронзовую летопись Отчизны, венок дружбы народов. Ты первая перестанешь уважать меня, если я не дам бой вульгаризаторам. Так или не так, дорогуша?
Вытирая слезы, старушка все еще сомневалась в победе сына:
— Ты лектор, а Пучежский — трибун. Ему здесь нет равных. Забьет тебя демагог. Боюсь за тебя, сынок.
— А ты не бойся! Красноречию я противопоставлю железную логику. Она не раз выручала меня.
— Ой, дай-то бог! — смирилась она, любуясь сыном.
АЛЕКСАНДР ПУЧЕЖСКИЙНэп, диковинный и обоюдоострый, вызвал спор по всей стране: дискуссировали с троцкистами, вели дебаты за правильное понимание новой экономической политики сторонники свободной торговли и государственного контроля; по-своему «резались» кооператоры и частники. Весь мир следил за этим противоборством!
