Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум
В кабинет стремительно вошел Клявс-Клявин (от него пахнуло больницей). Острый взгляд латыша задел рукопись Зиновьева:
— Прочитал?
— Как самочувствие супруги?
— Благодарю за рекомендацию: Масловский — виртуоз, блестяще владеет скальпелем. — Он снова обратился к рукописи: — Отличное заглавие… «Философия эпохи»!
— Слишком претенциозно.
— Нет! Оно оправдано подзаголовком, — Александр Яковлевич взял рукопись и прочитал: — «В ожидании четырнадцатого съезда партии».
— Люди! Смотрите — какая глубоко продуманная платформа!
— Только так! — Латыш потряс рукописью: — Автор призывает к борьбе за равенство!
— Батенька, борьба за равенство — длительная борьба, а нам нужен мобилизующий лозунг.
— Разве это не мобилизация — даешь равенство?!
— Между кем? — Историк указал на окно, смотревшее через крепостную площадь на здание редакции. — Между наборщиком и безработным? Между кулаком и батраком? Между нэповским сыночком и беспризорником? Нет, друг мой, мы сейчас не имеем базы для ликвидации торгашей, мироедов. Мы пока не можем всех обеспечить работой. А тут крик о РАВЕНСТВЕ! Это не мобилизация, а дезорганизация. Лозунг Зиновьева не облегчит, а усложнит нам работу как в городе, так и на селе…
— Равенство на знамени коммунизма! — выкрикнула Зелуцкая, врываясь в кабинет. — Понимаете, на знамени коммунизма!
— Верно! Но сейчас не коммунизм. Поэтому Ленин против тех, кто в наше время обещает равенство. Он сказал: «Равенства между рабочим и крестьянином на время перехода от капитализма к социализму быть не может…»
— Что-о?! — поперхнулась дымом Зелуцкая. — Откуда цитата?
Калугин напомнил о ленинской статье «Речь об обмане народа лозунгами „свободы и равенства“». И осуждающе покачал головой:
— Как случилось, что инструктор Смольного не читает руководящей литературы? Нуте?
Она явно обрадовалась длительному, резкому телефонному звонку и демонстративно повернулась к аппарату, давая понять, что будет говорить с начальством и что Калугин здесь лишний…
В коридоре историка настиг Клявс-Клявин и, обняв его, отвел на лестничную площадку:
— Николай, дорогой однополчанин, поверь мне: я ценю твой ум. Твоя оценка нэпа правильна: одни ищут работу, другие — развлечения. И Ленин прав: нам сейчас не до равенства. И текущий лозунг — «Лицом к деревне!» Москва не прозевала. Все это так…
Латыш ухватился за бородку, выражая сомнение:
— Но одни факты бытия не вызовут международного резонанса…
— Надо обобщить их?
— Вот именно! — оживился Клявс-Клявин. — Представить нашу эпоху философски! Показать свою партию как самую мудрую, богатую крупными теоретиками…
— Голубчик, — улыбнулся Калугин, — прочитай статью Зиновьева: автор претендует на роль мыслителя в одном лице…
— Ну зачем так?! — обиделся секретарь. — Григорий сколачивает кадры из одаренных партийцев. Среди нас ты бесспорный философ. Он высоко ценит тебя. Доверяет тебе курс диалектического материализма! Будешь жить на Невском. Рядом Публичка! Кругом институты, музеи, журналы, издательства. Примешь участие в дискуссиях, напечатаешь свой труд. Наконец-то сбудется твоя мечта! Пойми, тебе покровительствует сам Григорий! Цени!
Вечное заблуждение! Высокий пост не признак высокого ума. Зиновьев скорее ловкий организатор, чем теоретик. На предстоящем съезде ему нужен ГОЛОС за его «платформу», а не калугинский ум. Историк, разумеется, не соблазнился посулами.
— Скажи откровенно, к чему клонишь, голубчик?
— Не упрямься. Соразмерь силы. Здесь мы в большинстве. Так будет и на партсъезде.
— Не будет, батенька!
— Время покажет! — Он прислушался к шагам в коридоре и прошептал: — Не спеши с ответом. Даю три дня…
РАССЛЕДОВАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯТри дня. Мало это или много? Ответить не просто. Все же он ответит в конце дня. А сейчас историк, не выходя из губкома, по телефону объяснил Ивану, где находится архив комиссии по изъятию церковных ценностей:
— Наведи справку: сколько сионов взято в Юрьеве? А завтра ровно в три будь на Контрольной комиссии.
И тут же позвонил матери: предупредил, что пообедает у Передольских.
Дождевая тучка опять обошла Новгородчину, а север, край Ладоги, полыхал радужным сиянием. Там все напоено, а тут сохнут яблони. Ныне только лен выстоял. Удивительная культура! Рыли колодец, и в слое X века блеснули темно-коричневые скользкие семена. Местный природолюб Борис Константинович Мантейфель посеял древние зернышки в горшке, а те, пролежав в земле десять веков, к великой радости натуралиста проклюнулись, зазеленели, распустились голубыми соцветиями; лишь пятизвездная коробочка не созрела — силенок не хватило.
Жалея родную землю и любуясь далекой радугой, охотник прислушался к свисту утиных крыльев. Его потянуло на Ильмень, и он решил ускорить поход с ребятами на озеро. В прошлом году весь сезон охоты ездил по деревням: поднимал авторитет сельской власти. А нынешняя рыбалка, похоже, будет прощальной…
По Волховскому мосту он шел с командиром местного гарнизона. Знакомый военачальник обсуждал возможность войны с американцами ради спасения Китая.
Вспомнился китаец, в буденовке, с кружкой на ремне. Красноармеец, поклонник Конфуция, охранял железный сундучок военного трибунала, охранял надежно, но часто вздыхал: «Ходя любит крепко чай». После гражданской войны Линь Цю бо прислал Калугину свои иероглифы с русской припиской: «Я очень скучай». Он зазывал «начальника» к себе во Владивосток. Калугин улыбнулся: «Пусть меня ушлют к Золотому Рогу».
С такой мрачной шуткой он подошел к дому Передольского. Поваленное бурей дерево распилено на чурки; без коры они походили на ленивых боровов, лежащих на дворе.
Профессор пригласил гостя в сад. Настойчивые лучи солнца пробивались через листву яблонь и световыми зайчиками прыгали на цветной клумбе, обложенной кирпичами на манер кремлевской стены с башнями. Видимо, она в глазах хозяина маячила мечтой о заповедном городе-музее.
В круглой беседке с круглым столиком любители старины, угощаясь душистой малиной, вели беседу о новгородских древностях. Калугин незаметно стал выведывать судьбы достопримечательностей Юрьевского монастыря царского времени:
— Там был музей Аракчеева. Часть его архива приобрел ваш отец. Каким путем, голубчик?
— Распродажей аракчеевских вещей занимался какой-то монах. Отец купил у него письма, документы, протоколы допроса…
— По делу убийства любовницы графа?
— Да. В шести кожаных переплетах. Хранятся у меня на ленинградской квартире…
(Дорогой читатель, любопытна судьба этого архива. Вдова Передольская продала его ленинградскому коллекционеру Лесману; а у того эти шесть томов выкрал блокадный вор и взял немалый куш с Публичной библиотеки, где они ныне хранятся в фондах.)
— Друг мой, вы знаете бывшего хранителя юрьевской ризницы Александра Павловича Иванова?
— А-а, Пискуна! После семнадцатого года он в стенах монастыря водил экскурсии, смаковал тайную связь Фотия с Анной Орловой, удачно разоблачал поповские махинации. И что странно, настоятель Никодим…
— Который сопровождал царя по Японии?
— Да. Образованный, культурный, набожный, а к Пискуну благоволил. Чем объяснить?
— На фоне черных невежд Пискун — светоч. К тому же, бестия, остроумен: «Учение — свет, а неученых тьма!»
— Монахи — гунны! — Профессор гневно тряхнул бородой: — Юрьевские получили указ: «Разобрать и описать старину в кладовых». Они увязали в тюки пергаментный, рукописный «хлам» — и в Волхов.
— Да еще ворье! Известно, графиня Орлова — миллионерша. При ней ризница серебрилась, золотилась. Одна панагия, осыпанная бриллиантами, целое состояние! А личные вещи — кресты, иконки, кольца, картины! Ведь императрица сокровищами одаривала своего фаворита, отца Анны. Кстати, вам не известна судьба картины Лямпе-старшего «Екатерина на белом коне»?
По лицу коллекционера пробежала тень смущения. Хозяин пригласил гостя к столу. И только на лестнице он признался:
— Видел у Квашонкиной, но не спросил откуда.
— Голубчик, это Любовь Гордеевна добыла секретку «Н. Ф.»?
— Коллекционеры не подводят своих посредников, но вам, милейший, скажу: случайно обнаружила в купленной шкатулке…
— «С двумя донцами», — улыбнулся гость, радуясь удачному визиту и большим шкафам, забитым новгородикой…
Высокие часы с длинным маятником мелодично пробили пять раз. В это время Квашонкин дежурит в ризнице или на выставке картин. Историк дружески простился с Передольскими и быстро зашагал к центру города. На углу Московской он вспомнил Фому. Тот обещал опознать «могутного бородача». Выручила «пушка» — тумба: оставил в ней записку.
