Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи
Испытатель не оставляет своего корабля.
Ты прочел первую строчку в букваре, ты запомнил первое стихотворение, и это как высота, как тот холодок под сердцем, перед тем как кинуться вперед, лицом навстречу летящей земле.
Мы учимся жизни по жизни других. По их поступкам, делам, словам их.
Слово. Оно приходит к тебе из букваря, из книжки, из сказки, из уст отца, деда, матери, бабушки, от людей, окружающих тебя и делающих тебя собой.
— Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней…
— У лукоморья дуб зеленый…
— Здесь Русский Дух, здесь Русью пахнет…
— Безумству храбрых поем мы песню…
— Ты мало прожил, но в песне смелых ты будешь вечно живым примером…
Сергей Поярков, твоя жизнь мала. Но оглянись назад. Как стремительно время. Сколь колоссален тот шаг, то движение твоей Родины за маленькую твою жизнь.
Самолеты уходят за облака, и выше, и дальше, и дальше.
Голубой искрой по проводам мелькают электропоезда, турбины, сила рек твоих питает горячие сердца цехов и печей и сердце той печи, что не выдержало в ту роковую для Гоши и тебя минуту.
Движение вперед — ему отдавали и отдают все, что имеют, и все, на что способны твои родные люди, твои соотечественники.
Движение. Звуковой барьер. Тропинка к звездам — ты уже знаешь, что это значит, Сергей. Ты лежишь на больничной кровати, медленно и стремительно отсчитывает мгновения время. Он все короче и короче, этот отрезок, до того мгновения, когда снимут с твоих молодых глаз повязки.
Свет или темнота?! Темнота или свет?!
Рубеж. Ты стремительно летишь к этому рубежу. Как встретишь ты его, Сергей Поярков? Свет или тьма?!
Ты лежишь на больничной кровати и ничего не знаешь о том, другом, почти твоем ровеснике, который взлетает высоко над землей, стремительным просверком молнии, о том, который падает вниз, лицом к земле, широко раскинув руки и прогнувшись навстречу полям и лесам, линиям железных дорог и плотин, он парит в небе несколько стремительных и медленных мгновении, пока не раскроется над ним ромашковый венчик парашюта. Он летит в центрифуге и надолго погружается в гробовую замкнутость сурдокамеры. Он улыбается друзьям и близким такой своей, такой русской улыбкой. Он — Человек нашего племени. Человек поколения, делающего сказку былью.
— Здесь Русский Дух, здесь Русью пахнет.
И его губы и твои повторяли эти такие непритязательные и такие огромные слова.
Дух. Нет, не божество, не демон, властвующий над миром, но то, что поднимает людей с тяжелой и такой надежной земли в атаку, что бросает их на огненное рыло пулемета ничем не защищенной грудью, открытым, величиною с кулак, живым комочком сердца. То, что собирает людей воедино, перед угрозой, перед лютым ворогом, и ни голод, ни холод, ни лишения, ни смерть не в силах побороть то, что называем мы Духом.
И сколько бы ни смеялись, ни косноязычили и издевались над святым, нашим, что есть, несомненно должно быть в каждом русском человеке, а он властвует, побеждает, ведет нас через боли, страдания, поражения к победе, к светлому, радостному, тот Русский Дух, где Русью пахнет.
— Все отдам, не пожалею, буйну голову отдам, — не привык жалеть себя, свою голову Русский Человек, не привык, и не приучить его к этому, потому что безумству храбрых поем мы песню. И нет ничего святее того, чтобы сгореть на костре за свой народ, за свою Родину, в малом и большом, в буднях и мировых потрясениях, спасая от гибели свой и любой другой, нуждающийся в помощи народ.
Дорога начинается с одного следа, с тропинки в один след, и слава им, первопроходцам, что торили, торит и будут торить новые пути. Слава!
Мы не знаем их до поры до времени, мы вспоминаем о них порою спустя многие времена, по они всегда в чести, всегда глубоко в сердце народном, и, как бы то ни было, имена их — суть Русского Духа.
И где бы ты ни был: у пускового пульта ракеты, нацеленной к звездам, в облаках ила среди пустоты мироздания в тесной кабине реактивного самолета, где ты на «ты» с небом, или на больничной койке, лишенный света, везде опорой и надеждой — несгибаемый Дух твоего народа, твой предтеча, твое прошлое и твое будущее.
И если смерть, то смертью смерть поправши.
Октябрь. Он озарен и озолочен, певуч, как дедовские гусли. Словно бы отмытое тягучими сентябрьскими дождями, поднялось над белыми стругами стремительных облаков солнце, выплеснулось в седое от утренних морозов утро, высветило в багрец и пламень убранную тайгу, пролилось в темные, влажно-холодные пади. Когда так крепок дух осенний.
Выйди в леса, в расчерченные прямыми стрелами лучей молочно-белые на закате березовые рощи, в малиновые сосновые боры, выйди в мир, настоянный на таежной силе, на живице смол и здоровье земли, заразись этим здоровьем, заряди им каждую капельку алой крови. В октябре возвращается лето…
Сашенька пришла в клинику задолго до начала утреннего дежурства. Ночная сестра, медлительная после бессонных часов, с чуть припухшими веками, простоволосая, без косынки и шапочки, встретила ее в коридоре.
— Ой, Сашуха, ты молодец какая! На дежурство уже? А мне нынче во как раньше убежать надо. У Валюхи моего выходной, договорились вместе в тайгу шишковать ехать. Тут все в порядке. Твой спит, кажется. Я побежала, ну?
— Беги.
— Вот спасибо! — И обхватила Сашеньку руками, вся такая рыхлая, теплая, пахнущая палатой. — Ты ознобла? Холодущая! Настыла, — охнула, отрываясь. — Я побежала, ну?
Сашенька тихонечко проскользнула в палату. Сергей не спал. Улыбнувшись так, что дрогнули его тонкие губы, впервые на «ты» сказал:
— От тебя, Сашенька, захолодавшим кедром пахнет.
Сашенька тоже улыбнулась, близко подошла к изголовью кровати и, пересиливая какую-то неизбывную радость и стыд, тоже ответила на «ты»:
— Здравствуй, спать еще надо.
— Не спится. — И снова на «вы»: — Присядьте.
Сашенька обошла кровать и присела у него в ногах.
— Что вы, Сережа?
— Давайте на «ты». Я впервые в жизни так долго на «вы» разговариваю.
— Давайте.
— Давай, — поправил Сергей.
— Давай, — тихо повторила Саша.
— Утро нынче ясное, да?
— На сосны чечетки высыпали и стрекочут.
— Я их все утро слушаю. Птиц под окном всегда очень много. Почему?
— Не знаю.
— А я знаю. Ты, думаешь, хитрая? Нет, я все знаю.
Снова чего-то застыдившись, Сашенька спросила:
— Что знаете?
— Знаешь, — поправил Сергей.
— Что знаешь?
— А то, что ты их кормишь под моим окном. Что, попалась?
Сашенька смутилась и покраснела.
— Попалась?
— Они… тебе мешают?
— Да что ты, глупенькая! — Сергей произнес так просто и так нежно это слово, что сам тоже смутился, помолчал и добавил: — Я птиц люблю, я их по голосам различаю. Меня этому дед выучил.
И, уже справившись с неожиданным смущением, продолжал в присущем ему веселом, бесшабашном тоне:
— Они все время стрекочут: Са-ша, Са-ша, хо-ро-ша, ка-ши, Са-ша, нам кро-ша, — все время только о вас и говорят.
— О тебе, — вдруг неожиданно для себя поправила Сашенька и легко рассмеялась.
— Правильно, о тебе. Почему так рано сегодня, Сашенька?
— Не спалось. Встала чуть свет. А Поля собралась с мужем шишковать в тайгу, вот я ее и сменила пораньше.
— Хорошо, что подменила.
— А что, Поля что-нибудь не так сделала?.
— Да нет. Просто не виделись давно с тобой, — вдруг очень серьезно сказал Сергей и повторил: — Не виделись. — Он притронулся ладонью к бинтам на лице, словно бы провел пальцами, как после сна, но глазам. — Скажи, Саша, сегодня, да?
И Саша, не в силах сказать ему неправду, ответила:
— Да, Сережа.
— Когда?
— Сейчас. Александр Александрович уже в клинике.
— Нынче четвертое, да?
— Четвертое.
— Встать разрешат?
— Да. Пойдем вместе в операционную.
— Спасибо, Сашенька.
— За что, Сережа?
— За то, что сказала.
В восемь Губин вызвал к себе Сашеньку.
— Сообщите больному, что сегодня снимаем повязки, — официальным тоном сказал Александр Александрович. — В операционную пускай сам идет, поможете с санитаркой дойти. — И улыбнувшись мягко: — Ну как он там? Чувствует?
— Чувствует, настроение хорошее.
— Во сколько в клинику сегодня пожаловала сестра Закатова?
Сашенька смутилась, покраснела и, по-ученически уткнувшись взглядом в пол, прошептала:
— В половине седьмого. — И поправилась: — В шесть.
— Молодец, — неожиданно похвалил Губин. — В восемь тридцать больной должен быть в операционной.
Они шли по коридору медленно. Сашенька и нянечка по бокам, Сергей посередине, положив руку на плечо сестре, неестественно прямо держа голову. Он чувствовал неуверенность своего шага и выпрямился, стараясь ступать как можно шире и тверже. Но шаги почему-то получались очень мелкими, и громко стучали шлепанцы.
