Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 3.
Самоваров зашипел. Терентий Петрович посмотрел на него. Попов нажал звонок и говорит:
— Продолжайте.
— Товарищи! — начал снова Терентий Петрович. — У нас совещание лучших людей. Мы приехали поделиться опытом и отметить недостатки. Я сперва дам наводные вопросы и буду на них отвечать. Я спрашиваю, зачем нам понаписали вот эти шпаргалки? — Он потряс «речью». — Ведь все читаем готовое, всем понаписали. Или мы маломысленные люди? Это ж обидно, товарищи! (Зал гудит одобрительно.) Мне надо говорить о качестве сева, а меня заставляют читать «последовать нашим стопам». Да на что они мне сдались, эти «стопы», прости господи?! Отставить такую моду, товарищи. Это раз. Еще наводной вопрос к самому товарищу Недошлепкину: может ли председатель райисполкома нарушать агротехнику и заставлять сеять по грязи?
Зал гудит, волнуется. Недошлепкин потянулся к звонку, но Попов придвинул звонок к себе.
— …Отвечаю, — продолжает Терентий Петрович. — Не может! А вы, товарищ Недошлепкин, лезли к агрегату по грязи, даже калошку свою утеряли и вынесли ее, несчастную, на руках. Вы что ж думаете, мы сеяли после вас? Да нет же, не сеяли. И вы думаете, меня накажете? Нет, точно вам говорю. С работы меня снять невозможно: я с поля не пойду. А я спрашиваю, когда мы перестанем для сводки нарушать агротехнику и понижать урожай? Это же делается без соображения. Точно вам говорю, товарищи, без со-обра-же-ния!
Бурные аплодисменты. Терентий Петрович поднял руку. В зале тихо.
— …Каждый из нас, товарищи, — хозяин своего дела. Я, прицепщик, хозяин, а почему Недошлепкин не хозяин своего дела, а всю нашу жизнь хочет превратить в сводку? Почему он болтается по колхозам, как пустая сумка? Нельзя так, товарищи, нельзя! Партия от нас требует, народ требует отдать все силы на строительство коммунизма.
Гром аплодисментов то затихает, то усиливается вновь. Попов восторженно аплодирует. Недошлепкин отодвинулся со стулом назад и в сторону и таким манером скрылся от взглядов публики. С него пот ручьями. Он тоже аплодирует, но ладони не соприкасаются.
Терентий Петрович спустился по ступенькам. Зал притих. Попов говорит:
— На вопросы, поставленные товарищем Климцовым, постараюсь ответить в конце совещания. Его выступление — свидетельство глубокого понимания и поддержки народом решений нашей партии. Терентий Петрович поставил чрезвычайно важные вопросы. Но сейчас скажу от имени райкома партии одно: спасибо вам, Терентий Петрович! За правду спасибо! Райком партии вас поддержит. Мы решительно будем освобождаться от бюрократов в агротехнике.
Кабинет Попова. Попов за столом. Перед ним, съежившись, Недошлепкин. Попов говорит:
— Вы потеряли чувство ответственности. Изображали из себя районного бога, безгрешного и всемогущего… Да-а… Да что теперь говорить! Вот ваши документы. Решение бюро состоялось, новый председатель исполкома избран на сессии. Прощайте! — Он встал.
— Разгоните настоящие кадры, товарищ секретарь! — проговорил Недошлепкин вставая.
— Настоящие не разгоним.
Вдруг Недошлепкин изменился и гордо пошел к двери. Там, остановившись, он оборачивается к Попову и говорит:
— Я этого дела так не оставлю. Напишу в Москву — как вы подрываете авторитет руководящего состава.
Попов покачал головой.
— Эх-хе-хе! Ничему-то вы не научились.
В кабинет Попова входит Самоваров.
— А-а! — произносит Попов.
Не понимает этого восклицания Самоваров. Смущается. Достает «послание», кладет перед Иваном Ивановичем и говорит:
— Вот он… «манифест»!
Иван Иванович все время внимательно смотрит на Самоварова. Но когда начинает читать «послание», неожиданно хохочет до слез.
Самоваров в сторону, тихо:
— Либо умом рехнулся, либо тронулся мозгами. Чего смешного?
— И подпись-то, подпись-то ваша! — в изнеможении хохочет Иван Иванович. Наконец он успокаивается. Отходит к окну. Помрачнел. Спрашивает: — С этим и пришли?
— Да. Один подрыв. Мошенники и жулики оба бригадира. А подлей всех Шуров. Этот и под землей обманет. Снимать надо. Всех снимать! Согласовать пришел, поскольку товарища Недошлепкина… того…
Иван Иванович сел в кресло. Смотрит в середину стола и говорит, перебивая Самоварова:
— Нам колхозники доверяют всей душой. А мы? И как это вас рекомендовали, Самоваров, в председатели? Я здесь новый человек. Как? Кто?
— Недошлепкин… Признаю! — заныл Самоваров, почувствовав момент для признания. — Тяжело сознавать вину. Допустил ошибку! Каюсь!
— В который раз?
Самоваров жует губами. Попов продолжает:
— Видимо, столько было покаяний, сколько раз снимали?
— Гм… — произносит Самоваров.
— На вас насчитала ревизия три тысячи рублей. Растрата. Такие-то дела, Самоваров… Собрание завтра будем проводить… Будем рекомендовать… Шурова…
— Ка-ак? Агроном — председатель?! — встрепенулся Самоваров.
— Да, — отвечает Попов. — О вас же будем решать вопрос на бюро. Хорошего не предвижу. Видимо, будет суд.
Поле. Лесная полоса. Шуров и Евсеич идут вдоль полос. Шуров смотрит на буйные хлеба. Евсеич весело говорит:
— Хлеба-то, хлеба-то какие! И сушь нипочем!
Шуров восхищенно смотрит в поле, на лесную полосу и говорит:
— Семнадцать лет полосе-то. Хороша!
— С самого начала помню. Вот такусенькая была! — показывает ладонью от земли Евсеич.
Оба входят в лес.
— И лес Не тот, и люди не те стали, — говорит Шуров. Осматривает деревья. — Растут и растут все выше.
Вдруг лицо Евсеича резко меняется. Он остановился как вкопанный, снял кепку, мнет ее в руках и восклицает в тоске:
— Петр Кузьмич!
Мы видим два пня от свежесрубленных деревьев. Евсеич как-то сразу постарел, морщинки обозначились четко. Два пня сиротливо белеют среди полосы. Потянул легкий ветерок, ветви слегка зашуршали, будто жалуясь… И мы видим: капли сока, как слезы, текут из пня.
— Сук-кин сын! — произносит Евсеич в негодовании.
— Его работа, — мрачно говорит Шуров, — Больше некому.
Шуров стучит в калитку Хвата. Алеша рядом с ним. Залаяла собака, захлебываясь и надрываясь. Кто-то цыкнул на нее во дворе. Калитка открылась, и перед пришедшими стоит Гришка Хват. Он в недоумении переводит взгляд с одного на другого.
— Милости просим! — наконец говорит он, пропуская их во двор.
Огромный пес, такой же рыжий, как и хозяин, оскалив пасть, бегает вдоль протянутой через двор проволоки, на рыскале цепи.
— Уйми ты его, Хватов! — просит Шуров.
На крыльцо выходит Матильда и говорит:
— Здравствуйте! — но это звучит, как «уходите». — Чего же в хату не зовешь начальников? — Голос ее стал чуть приветливее: — Небось в хате и поговорить лучше. Заходите!
Во дворе колесо плужка с номерком и свежее сено люцерны. Шуров и Алеша обмениваются взглядами и всходят на крыльцо.
В хате Хват говорит жене:
— Собери закусить.
Та выходит в сени, а Хват за ней.
— Ну? — спрашивает тихонько Алеша.
— Подождем, что дальше будет, — шепчет Шуров. — Не бойся! По стопам Прохора Палыча в бутылку не полезу. У меня план.
Входит Хват. Он уже улыбается. Тяжело ступая и сотрясая телесами, вошла Матильда и засуетилась:
— Заведи пока патефон, Григорий Егорович! Выбери, какую покультурней.
Гришка заводит патефон, который сначала зашипел, а потом мы слышим романс в исполнении Леонида Утесова:
Луч луны упал на ваш портрет,
Милый друг давно забытых лет,
И во мгле… гле… гле… гле… гле… гле…
Игла запала в одной строке. Матильда стукнула по мембране деревянной ложкой, и игла проскочила дальше.
На столе — колбаса, огурцы и крупные ломти хлеба. Хват достает из-под кровати литровую посудину, заткнутую кукурузным початком, ставит ее на стол и садится сам, пододвинув стакан к себе.
— Самогон. Купил? — говорит Шуров, нюхая бутылку.
— Эти дела, как бы сказать, не покупаются, — почти равнодушно отвечает Хват.
— Своего изделия? — спрашивает Алеша.
Хват кивает головой.
— Крепкий? — спрашивает Шуров.
— Хорош! — улыбается деревянной улыбкой Хват.
— С выпивкой — потом. Сейчас давай, Григорий Егорович, поговорим о деле и… поставим точку. — Он ставит точку ручкой вилки на столе.
— Дак мы ж еще ни о каком деле не говорили, — возражает Хват.
— И стоит вам о пустяках разговаривать! — вмешивается Матильда, — Мы вечные труженики, а на него всякую мараль наводят. Пустяк какой-нибудь — бутылку рассыпанной пшеницы подберешь на дороге, а шуму на весь район. Да что это такое за мараль на нас такая! И всем колхозом, всем колхозом донимают! При старом председателе, при Прохоре Палыче, еще туда-сюда, а вас обвели всякие подхалимы, наклеветали на нас, и получается гольный прынцип друг на дружку. — Матильда входит в азарт и уже частит без передыху: — Мы только одни тут и культурные, а то все — темнота. Машка, кладовщица, со старым председателем путалась, Федорка за второго мужа вышла, Аниська сама сумасшедшая и дочь сумасшедшая, Акулька Культяпкина молоко с фермы таскала, а на нас мараль да прынцип, мараль да прынцип. Я ему сколько раз говорила, — указывает она на мужа, — сколько раз говорила: законы знаешь? Чего ты пугаешь статьями зря, без толку? Напиши в суд. В милиции у тебя знакомые есть, чего терпишь?
