Семен Бабаевский - Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 2
Чабану не терпелось, и он то говорил молодой, еще неопытной стригальщице, чтобы она пониже снимала шерсть, то помогал поднять на помост барана, то брал на руки, как шаль, еще теплое руно и любовался им.
К вечеру, когда Григорий с Олегом и Ленькой уехали от стригалей, бόльшая часть Охрименковой отары ушла на пастбище. Бараны были чистенькие, белые, и каждый уменьшился наполовину… А по степи, по свеженакатанной в траве дороге, пылили грузовики. В кузовах, прикрытые брезентом, горбатились тюки.
— Смотрите, ребята, — сказал Григорий, — шерсть покидает степь! Пожелайте ей доброго пути.
Олег и Ленька не успели даже посмотреть. Мотоцикл нырнул в балку, и грузовики исчезли. Огибая пологую ложбину, изъеденную плешивыми пятнами солончаков, проехали по пешеходной тропе. В низине виднелся колодец. Возле корыт сгрудились овцы, голосисто блеяли ягнята.
— Тоже наши, — сказал Григорий, — Нестеров и Якименко. Мы завернем к ним на обратном пути.
Мотоцикл, набирая скорость, пересек давно высохший солончак и выскочил на пригорок. Перед глазами выросла низкая, крытая камышом кошара, а рядом — квадратный, как улей, домик под железной крышей.
— Наш племенной пункт.
Григорий сбавил скорость и въехал в небольшой чистый дворик.
В кошаре было три чабана. Не обращая внимания на приезд Григория, они загоняли упитанных, рослых баранов в квадратные, из досок, базки. Это были холеные бараны, чистые, в роскошных шубах. Их широкие спины не мочили дожди, не посыпала пыль. Рога были промыты и протерты тряпкой. Шерсть была подстрижена не только на хвостах и до колен, но и вокруг маленьких, глубоко запрятанных глаз.
— Вы чаще выгоняйте их на прогулку, — сказал Григорий. — И кошару хорошенько проветривайте, на ночь двери не закрывайте.
— Ветер тут бывает, — ответил за всех пожилой, густо заросший щетиной чабан. — Ты лучше скажи, Григорий Афанасьевич, когда будем отправлять.
— Как подадут вагон на станцию, так и отправим.
— Что-то долго его не подают.
— Завтра обещали, — сказал Григорий. — Я нарочно проскочил к вам, чтобы вы были наготове. Утром пришлю грузовики.
Григорий подозвал Олега и Леньку и сказал:
— Посмотрите! — Он взял стоявшего в базке барана за красиво витые рога. — Не овцы, а одно удивление! Это наша выставочная группа. Завтра они покатят в Москву, на Всесоюзную выставку. — И к чабанам: — А как поживает старина? Не болеет? Ну, покажите, покажите!
Чабаны ушли во вторую, темную половину овчарни. Из темноты в небольшие внутренние двери не вывели, а силой вытолкали огромного старого барана. Это был великан, длинный и высокий. Он упирался и не хотел подходить. Трое мужчин с трудом подтолкнули его к Григорию. На широком лбу барана с левой стороны одиноко торчал бубликом старый, потрескавшийся рог. Правый рог недавно отломился. И оттого, что баран был однорогий, его лобастая, крупная голова немного клонилась влево.
— Олег, Ленька, полюбуйтесь! — Григорий дал барану понюхать ладонь. — Это и есть «четыреста одиннадцатый»! Ну как, хорош экземпляр? На выставку он, конечно, не попадет: не по летам такое путешествие. Но портрет его там будет. Вместо него поедут внуки и правнуки. Да, старик уже плохо ест и слабо видит. Но шерсть у него отличная. Он и в этом году даст ее на десять мужских костюмов.
Странно и удивительно. Неужели это и есть тот «четыреста одиннадцатый», о котором с таким восторгом рассказывал дед Евсей? И Олег и Ленька удрученно молчали. Они смотрели на старого однорогого барана, на его подслеповатые, слезливые глазки и не могли поверить, что именно он и был предком вот этих стоявших с ним рядом красавцев.
Глава XXII
Андрейка
Марфутка стояла и ждала, пока арбич готовил для Андрейки еду. Деревянным половником дед Евсей зачерпнул горячий, пахнущий картошкой и жареным луком суп, вылил в кувшин, зачерпнул еще и снова вылил в кувшин. В черепяную чашку положил рисовую кашу и кусок мяса, прикрыл пучком зеленого лука. Отрезал полбуханки свежего хлеба и все это поставил в кошелку.
— Перекажи Андрею, — сказал арбич, вручая Марфутке кошелку, — что сю ночь пусть ночует один. После дождя мне что-то нездоровится. И еще накажи, чтоб к волчиному гнезду не ходил и чтоб секрет наш волчице не выдавал.
Марфутка утвердительно кивнула головой и хотела было уходить. Застыдилась, виновато взглянула на арбича и сказала:
— Дедушка, табаку бы надо…
— Да ты что, девка, аль курить выучилась?
— Не мне. Андрейка будет ругаться.
— Эка невидаль, пусть себе ругается!
— Что я ему скажу?
— Так и скажи, что молодой еще табак переводить. Ишь какой объявился курильщик! Иди, иди и скажи тому шалопаю, что табаку ему не будет.
Марфутка поставила кошелку на плечо и, рукой придерживая ее, быстро ушла. За кошарой подобрала подол платья, чтобы удобнее было идти, подпоясалась шпагатной веревочкой и ускорила шаг. Босые, привыкшие к колкой траве и к росе ноги ступали легко. Солнце еще не выпило росу, и земля еще не просохла. Но из-под ног уже взлетали кузнечики — с треском и с такой силой, будто их толкали пружины; кое-где даже мелькали бабочки таких расцветок, что у Марфутки рябило в глазах.
Марфутка опустила голову, смотрела, как порхают бабочки и взлетают кузнечики, и думала о том, что дед Евсей — старик скупой и вредный. Табаку жалко, а Андрейку не жалко. А Андрейка непременно рассердится, будет ругаться — это Марфутка точно знает. Андрейка сирота, у него нет ни отца, ни матери, и пожалеть его некому.
Марфутка же во всем старается угодить Андрейке, заботится о нем. Как-то она ему принесла мыло и полотенце, и теперь Андрейка каждое утро умывается. А раньше не умывался. Табак, спички тайком брала у отца и тоже приносила Андрейке. «Жалеешь меня, Марфа?» — спрашивал Андрейка. «А кто же тебя еще пожалеет?..»
И Андрейка знал, что от деда Евсея жалости не дождешься. Для него Андрейка не внук, а просто сакманщик, и все. Андрейка — мальчик хороший. А кто из них лучше, Андрейка или Ленька? «Не знаю, — ответила себе Марфутка. — А почему же ты покраснела? Тоже не знаешь? А может, знаешь, а сказать не можешь? И почему тебе в голову пришел этот вопрос?»
Она рассмеялась — так, без причины. Мысли ее теперь обратились к грушовцам. Где они? Куда укатил мотоцикл? Приедут ли к вечеру или будут ночевать в степи? «Все ж таки кто лучше, Андрейка или Леша?» — опять спросила она сама у себя и не могла ответить. Но почему же случилось так, что со вчерашнего дня Ленька словно заслонил собой Андрейку?
Марфутка вспомнила, как она сгибалась под тяжелым, мокрым брезентом. Над головой шумел дождь, и вдруг Ленька нечаянно потянул ее за косичку. Она вскрикнула, а Ленька испугался и сказал: «Вот так чудо, а я думал, это веревочка!» И рассмеялся так, что у Марфутки в ушах и сейчас звенел этот смех. «Вот чудак! — думала она, переставляя кошелку на другое плечо. — И как это он мог перепутать?»
Самой себе Марфутка еще вчера призналась, что Ленька ничем не похож на Андрейку. Например, чуб у Леньки светлый, а у Андрейки рыжий, да еще и жесткий, как проволока. У Леньки же чуб мягкий, как вата. Там, под брезентом, она нарочно потрогала Ленькину чуприну рукой, но так осторожно, что Ленька этого не почувствовал. Или взять характер: Ленька смирный, со всеми вежливый, а Андрейка — грубиян. «Шалопай», — вспомнила, как назвал внука дед Евсей, и улыбнулась.
Ленька всегда говорит спокойно, а Андрейка с выкриком. Ленька, верно, и не умеет сердиться, а Андрейка — настоящая спичка. Она вспомнила, как Ленька просил ее сберечь Черныша, и ей захотелось, чтобы там, возле сакмана, был не Андрейка, а Леша. Это она ему несет обед. Ленька сидит и ест, а она смотрит на него и говорит: «Леша, а табаку я не принесла». — «Вот и хорошо, что не принесла, он мне не нужен». И вот они уже идут по степи, взявшись за руки, а над ними столько бабочек, что неба не видно…
— Марфа! Чего ты так плетешься!
Это голос Андрейки — крикливый, звонкий. Андрейка шел вразвалку. Ярлыга лежала на голом плече, рубашка была снята и подвязана фартуком. На ногах — истоптанные, зазелененные травой башмаки, штанины засучены выше колен, на голове — старенькая войлочная шляпа, рыжая от пыли и солнца.
— Жрать охота, а ты идешь как сонная!
— А батя сказал, что ты в Суркульском яру.
— Был и в Суркулях, — строго отвечал Андрейка. — Ждал, ждал, напоил овец и вот повернул к стоянке. А ты что так поздно?
— Обед варился долго. Топливо сырое, а деду Евсею нездоровится. Сказал, что ночевать к тебе не придет.
— И пусть.
— Не боишься один?
— Хо! Я не из пужливых!
Марфутка чуточку, одними уголками губ улыбнулась и подумала: «Зачем же я себя спрашивала? Это же всем ясно, что Андрейка лучше. Он ничего не боится и на волка может пойти…»
