Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 3.
— Подожди. Дай срок — поснимаю обоих бригадиров. А ты и ты, — тычет он поочередно, — вы будете бригадирами. Даю установку: ты, — указывает на Хвата, — на охрану зерна и наблюдение за ходом, ты, — указывает на Болтушка, — агитировать будешь и сообщать мне о ходе, чтобы я мог руководить. Вы — мои два глаза. Понятно?
Болтушок на вопрос Самоварова забалабонил:
— Поскольку я получаю установку от высшего начальства, каковое призвано руководить нами, постольку я приложу всю мощь… Что мы имеем на сегодняшний день? Мы имеем на сегодняшний день антаганизму бригадиров Каткова и Пшеничкина против вас. Мы имеем на сегодняшний день хитрую стюденку, агрономшу Таисию Ельникову, каковая высмеивает нас при лице людей в публичном порядке и вслух: ха-ха-ха! Вот что мы имеем на сегодняшний день.
— Весь высказался? — спрашивает Самоваров.
— Пока весь.
— Отвечаю: установка дадена. Выполнять. А этих я сумею скрутить. Председателю райисполкома товарищу Недошлепкину доложено в письменном порядке о всех вредных разложениях масс Шуровым и бригадирами. А эта, как ее, Тоська — тьфу! В институт напишем: разложение морали, бездельница, кляузница…
— И тому подобно, — добавляет Болтушок.
Все трое смеются.
— Ох-хо-хо! Ну и работа! Голова — во! Ну, нам не привыкать: семнадцать лет на руководящей. — Он достает фотографию из бокового кармана. На фотографии — Самоваров рядом с колхозным быком. — Здорово! Здорово! Сняли хорошо! Натурально! — Он достает из ящика стола альбом, смотрит на фотографии в альбоме и говорит: — И где, где я не руководил!..
Перелистываются страницы альбома.
Самоваров задумчиво смотрит на альбом и говорит:
— И везде снимали. Вот штука!..
— И тут сняли хорошо! — вмешивается Хват.
— Здорово! — гладит фотографию. — Вот сижу и руковожу… Ох! И работенка! Голова-то! Во!.. Выпить с устатку. — Наливает водку в стаканы. Все трое пьют.
Утро. Еще не сошел с неба на западе серовато-мутноватый налет, но зарево на востоке уже извещает о близком восходе солнца. Все живое молчит. Все ждет солнца, не нарушая тишины. И только фельдшер Семен Васильевич, таясь от людей, идет по улице к дому Терентия Петровича. Под мышкой у фельдшера шевелящийся сверток. Неожиданно пропел петух, возвещающий о рассвете. Семен Васильевич ускоряет шаг.
Терентий Петрович уже умывается. Семен Васильевич разворачивает сверток и подает Терентию Петровичу пушистого котенка:
— Вам, Терентий Петрович, за кота… Зря, Терентий Петрович, вчера говорили. Ой, зря! — Он присел на лавку.
Терентий Петрович держит котенка в руках, поглаживает и говорит:
— Это о чем я говорил? О мухах — помню, а больше — убей, не догадываюсь.
— То-то, забыл! А народ будет болтать.
— Ну, так то ж народ, ему на роток не накинешь платок… Ишь ты, мяконький какой… Кс… кс… кс!.. Это кто же — кот?
— Кот.
— Ко-о-от! Смотри, какой ласковый… Кот?
— Кот, — в сердцах отвечает фельдшер.
— Кот, значит… Да-а…
На улице рассвело.
Загруженная мешками автомашина зашевелила тишину и выползла из-за угла зернохранилища, выправилась на дорогу и засигналила теленку. Тот не уступает дороги. Машина остановилась.
Терентий Петрович бежит к автомашине и кричит:
— Довези до отряда. Чуть не опоздал с этим котом!
Голос его в утренней тишине звонок и чист, хотя он кричит негромко, а скромненько, как обычно. Он взбирается на автомашину, садится на мешки. Автомашина объезжает теленка и скрывается в переулке.
И снова тихо.
Зарево на востоке краснее и ярче. Жизнь становится оживленнее: с ведром прошла Домна — жена Игната. Конюх вывел на проводку жеребца-производителя; тот заржал голосисто и призывно, и ему ответил голос молодой кобылицы. Тихой развалистой походкой прошел во двор колхозник. Петя Федотов уже запрягает своих лошадей.
Но вот… лопнула тишина! Раскололась вдребезги на мелкие звуки. Застрекотал пронзительной пулеметной очередью пускач трактора ДТ-54, и звук его, забарабанив по селу, несколько минут тормошит хаты.
Позвякивает стекло в хате Евсеича. Тося стоит одетая у зеркала. Входит Евсеич с ружьем на плече.
— А я хотел побудить вас. С праздником, с первым днем сева!
— Спасибо. Я, наверное, проспала?
— Торопитесь, торопитесь. Теперь до зимы будем торопиться. День год кормит.
Тося выходит на крыльцо. Звуком тракторов заполнено все село, поле; кажется, и вверху, в небе, этот звук стал хозяином.
— День год кормит, — повторяет Тося. — Как же надо прожить этот день, если он так важен для человека! Как же надо его любить!
Катков и Шуров промчались на мотоцикле. Пшеничкин рысцой едет в поле. Едут подводы с боронами, с людьми. Тося в автомашине на мешках семян, машет платком Пшеничкину и кричит:
— Я к вам в бригаду!
Пшеничкин снимает фуражку и приветствует ею Тосю, не останавливая коня.
Все спешат: в этом беспокойном звуке тракторов не усидишь, не улежишь в постели. Этот звук торопит, зовет, ободряет и торопит село. И радостью и счастьем дышат лица людей, едущих на подводах и автомашинах.
Хват подъехал к колодцу поить лошадей. На возу у него мешки. Один мешок заткнут пучком соломы. К колодцу подходит жена Хвата — Матильда — с двумя ведрами на коромысле. Хват, оглядываясь, вынимает солому из худого мешка.
Течет крупная сортовая пшеница в ведро.
Матильда уносит зерно на коромысле домой. Она тоже спешит, как и все.
Промчалась машина к зернохранилищу. За ней другая. Евсеич с палочкой спешит в поле.
— Пойду-ка и я. Пригожусь! Я еще не старый человек: шестьдесят пять — это не годы… Пустяк, а не годы. Подумаешь!
Поле. Едут тракторы с сеялками к месту сева, один — с агрегатом борон. Из-под плуга выворачиваются пласты чернозема. Звуки тракторов то удаляются, то приближаются, дрожат в чистоте утра. Где-то поют песню: «Эх, летят утки».
Хата Игната Ушкина. Крыша осела горбом. Рядом с домом — куча навоза. Шерстистая коровенка жует жвачку. Лопата с переломанной ручкой валяется у двери.
Игнат сидит на завалинке, играет на балалайке и поет медленно, лениво и уныло:
Эх-ы, летят утыки, летят утыки
И-и-и два гуся…
Эх-ы, чего жду я, чего жду я,
Ни-и-и дажду-уся-а-а-а…
Алеша Пшеничкин подъезжает на коне к Игнату.
— Дождешься! — кричит он Игнату.
— А чего? — спокойно спрашивает Игнат.
— Я тебе наряд куда дал?!
— На погрузку зерна.
— А ты где?
— Тут.
— Да ты что, хочешь, чтобы я — черным словом…
— А это твое дело. Я, например, никогда не выражаюсь.
— Ведь уже две машины отвезли без тебя! — горячится Алеша.
— А чего же они не сказали? Сказали бы, я и пошел бы…
— Ну, Игнат! Ну, что с тобой делать?!
Из хаты вышла Домна.
— Совесть-то у тебя где? В балалайке? За тобой бригадир из поля приехал, а ты… А ну, вставай! — Она легонько вздернула его за шиворот с завалинки. — Собирайся! Пошел, пошел!
— Да пойду. Пойду. Вот, видишь, встал. Вот, пошел.
Игнат вдруг поворачивается к Алеше.
— Подожди, балалайку-то оставлю. — Он возвращается, сует балалайку в окно и снова направляется к зернохранилищу. А на ходу говорит, обернувшись к Алеше: — Приехал бы раньше — я давно бы уже грузил.
— Не можешь ты без чужого пинка жить! — воскликнул Алеша и помчался из села.
Игнат помялся нерешительно: идти или подождать.
— Ну! — кричит на него Домна и берет в руки переломанную ручку от лопаты.
— Иду, иду, иду. — Он и вправду спешит к зернохранилищу.
Поле. Трактор ДТ-54 с двумя сеялками. Около сеялки хлопочут Шуров, Терентий Петрович и Костя. Лицо Шурова уже вымазано, руки в черноземе и автоле.
— Все готово, — говорит Шуров.
— Ну? Тронулись? — спрашивает у него Терентий Петрович.
— Чуть подождем.
— Почему? — недоумевает Терентий Петрович.
— Дождемся Самоварова. Приедет — слушаться меня с одного слова, уедет — слушаться с полслова.
Подходит Тося. Она слышит последнюю фразу и недоуменно смотрит на Шурова.
— Вы же говорили, что начнем сеять в первом поле?
— Там Самоваров запретил. Вы не знаете.
— Но вы же говорили…
— Едет! — объявил Костя, глядя из-под ладони.
— Едет! — подтвердил Терентий Петрович.
Подъезжает Самоваров. Болтушок за кучера. Самоваров, не слезая с тарантаса и не здороваясь:
— Во-от… Правильно. Тут и будете сеять. Сперва допашите весновспашку, а по ней — свеклу, значит. Все по плану.
— Как же так? — спрашивает Тося, — Свеклу по весновспашке? Это же — преступление!
— Что-о?! Я — преступление?
Подъезжает Пшеничкин Алеша на коне и с ходу горячо обращается к Самоварову:
— Не буду тут сеять свеклу: не взойдет она.
