Татьяна Чекасина - Обманщица
Из письма:
Милая моя ненаглядная доченька! Я приеду в следующую субботу. Нынче никак не могу. Будь умницей, слушайся бабушку и дедушку, звони папе… Целую тебя, милая моя Татка. Увидимся скоро! Будь здорова, моя радость! Твоя мама.
Отрывок из романа Л. Конюшей «Письма из-за Чёрного Холма»
Дорогой друг Лар! Ты пишешь о том, что власти угрожают тебе ссылкой. Это не страшно, и прошу тебя: согласись на это. Самое жуткое – обезмозживание. И кто только выдумал такое варварство?! Я сейчас наблюдаю слишком близко последствие сей «научной медицинской меры» по отношению к нашему великому народу. Мой сын, как ты знаешь, подверг себя «целительной процедуре». Они поселились в соседних палатах. Ты бы видел, чего они туда понатащили! Им пришлось завести огромного морунга, чтобы охранять свои пресловутые богатства. Разве здесь богатства наши? Наши богатства высоко на звёздах. Но те, кто лишён большей части мозга, думают иначе. Они думают об одном: где бы ещё раздобыть слитков и каменных ягод (и так все углы завалены!) Я пробовал и с ним, и с невесткой, поговорить о положении светил и о духовной связи между душами, но они даже слова, обозначающие звёзды и дух, позабыли. Промучившись с ними часа два, отпустил их на их всегдашнюю охоту. Конечно, невозможно, весь день работая киркой и бегая по расщелинам скал, как какой-нибудь четвероногий морунг, помнить о высших светилах и о духовном проводе между поколениями.
И обнаружилось страшное, дорогой Лар: моя мозговая энергия, не имея выхода в другое поколение, стала стопориться, накапливаясь чрезмерно. Голова иной день кружится от перегрузки так, что падаю в обмороки. Недавно мне написал один мой старый приятель, у которого был аналогичный случай. Не имея возможности передать свою духовность другому поколению, он стал сохнуть на глазах и чуть не умер, но, благо, у его дочери стал подрастать маленький сын, его внук, которого дочь отдала ему на воспитание. Это было спасением старику.
У тебя есть, кому передать. Ты можешь писать своему сыну из-за Чёрного Холма. Так что, не противься, мой друг. Ссылка – ещё не духовная смерть. Обнимаю тебя. Твой друг Либерий.
… Но в одну из поездок я выпила…
Это были утомительные выборы без выбора в деревне Переборы (неплохая скороговорка!) Денёк, по сути, выдался невыносимым. В огромном сарае-клубе (архитектура – сарай, назначение, функция – клуб) собралось всё взрослое население Переборов. Какая общая бестолковость! Какая непомерная жажда говорить, болтать, бакланить, судачить, глаголить и разглагольствовать! С прогулками покурить и с возвращениями, с перерывом на обед… И всё совершенно не по делу выборов. Зачем, спрашивается, сия вода в ступе? Кандидатура на председательский пост «привезена» в колхоз самим районным головой Бякишевым. Он явился самолично, но всё той же машиной, разумеется, рядом с шофёром. Инструкторишка трясся сзади. Я чувствовала с достаточным отвращением, как этот слизнячок дрожит, пресмыкаясь перед своим начальником. Ручка, плечико и голова под шапчонкой дёргались в такт хохоту Бякишева или при его строгих словах.
Бякишев – человек своенравный (как и его властительная супруга Семафоровна). В собачьей шубе он похож на толстого волка, откормленного с непонятной целью. Поворачивается с переднего сиденья к нам, трясущимся сзади, не только головой, но по-волчьи всем корпусом. Меня зовёт Лаура Ноёвна. Он вполне может произнести, как надо (не малограмотная старушка). Моя квартирная хозяйка, как раз, произносит правильно, вкладывая в это имя-отчество всё своё почтение к образованному человеку, который платит ей за маленький угол большие деньги – десять рублей в месяц, и живёт тихо, и «никого не водит», и не курит, и не пьёт… Нет, Бякишев произносит моё имя с лёгким недоумением оттого, что его и вообще зачем-то надо произносить, а нельзя ли просто тыкать, но я этого не допустила с самого начала, а потом и он не решился, так как испытал в отношении меня нечто похожее на почтительный испуг. Он, конечно, догадывается, что я не являюсь важной персоной, но остаюсь пока не прояснённым объектом. Не знает, насколько близки и прочны мои отношения с Витьком Голяковым. И я, почувствовав для себя защиту, намеренно не разогнала туман. Надо было видеть, как подобралось и насторожилось его раздавшееся от обильной еды и питья рыльце, когда я сказанула «Витя Голяков» вместо Виктора Васильевича. Вообще-то Бякишев – проницательный. Но такой, в целом и в частностях противный, что, честно говоря, не нахожу больше сил описывать его личность подробно, ограничусь сим кратким описанием.
А вот на выборах председателя в Переборском колхозе немного остановлюсь. Я смотрела на это действо, ничего общего с выборами не имеющее, и сделала не вполне фантастический вывод. Между приехавшими районными начальниками и местным народом – сговор. Негласный, но крепкий. Начальство уже им выбрало председателя. Народ знает, что другого всё равно не будет. Большинство этому навязанному человеку не радо. И остаётся, высказываясь о своих бедах, хоть так отыгрываться на своём начальстве. «Забор возле телятника давно на земле лежит, пал ещё в прошлую зиму, обещали строителей. Где они?» «Изо всех тракторов заводится только один, где обещанный в прошлую зиму новый трактор?» «Крыша на свинарнике давно прохудилась, холодно, и не только свиньям»… И так далее… Один за другим переборцы выходят на трибуну… А начальство, дабы дельце своё провернуть, весь день, часов двенадцать подряд, слушает эти стоны, этот гнев народный. Вначале ничего не поняла: люди правду говорят! Вот это да! Какая смелость! И только постепенно начинаю прозревать: да ведь это – выпускание пара! Как не оценить бякишевых, хорошо знающих психологию: чтобы успокоить и задобрить каждого отдельно взятого колхозника, надо с покорной мордой его выслушать. «А вы, Иосиф Ульянович, слушайте, что мы говорим, простые скотники с Переборской фермы, мы к этому дню готовились, каждый из нас готовил речугу, чтобы уж выйти, так выйти, сказать, так сказать!» Не первый Бякишев такой ловкий политик, паразитирующий на простоте нашего национального характера, и не он последний. Русскому человеку хочется высказаться! Что он, точно немец пойдёт потом дотошно по пунктам выяснять, как выполнен его рабоче-крестьянский наказ? Да забудет, а там и давность времени подкатит. Оглянуться не успеем, вновь перевыборное собрание, и вновь пора на трибуну… И каждый заводит длинно и от души… А эти, в президиуме, сидят и внимают. Возможно, лишь делают вид, думая о своём. Но это внимание их к народному ропоту – плата за самоуправство в коллективе, членами которого они не являются. «Болтайте, болтайте, – думают они, – всё равно выйдет по-нашему. Выпускайте пар гнева своего кипящего, это лучше, если вы, например, возьмёте вилы и косы, а то и ружья, у кого они есть, да пойдёте на нас с ними, а не с этими своими речами».
Во время дневного перерыва в столовке, ещё ничего не понявшая спросила с восхищением: «Они всегда такие?» «Всегда. Правдолюбы», – ответил Бякишев и захохотал коротко. За нужного ему человека проголосовали.Глава четвёртая
И вот стол накрыт в Правлении колхоза. Напротив меня – нынешний виновник торжества. Это большой рыхлый молодой рыжеватый человек с головой, слегка суженной кверху, с доброй растекающейся улыбкой. Бякишева он боится так же, как инструкторишка, но не вздрагивает, а лишь моргает белыми, заметными на лице, ещё более сметанном, пушистыми ресницами. Так грустно стало мне, что хватанула водочки под пельмени. И, надо сказать, стало мне расчудесно. Весь день провели, сидя в пальто, так как клуб не отапливается. Двери то и дело отворялись на улицу, колхозники нервно сновали туда и обратно. И вот шубы на вешалке, а на столе немудрящие деревенские закуски: огурцы солёные, капуста квашеная, грибочки маринованные, а потом пельмени, налепленные поварихами специально. Всё приезжее начальство, включая меня, инструкторишку по сельскому хозяйству, начальника сельхозуправы и самого Бякишева выпивало и ело с большим энтузиазмом. Ну, а потом – в машину. Пьяноватый председатель остался дремать, положив голову на свой венчальный стол.
А мы поехали в сплошной темноте по глухой лесной дороге. Водитель наш был, как мне показалось, тоже пьяноват. Бякишев веселился: они дуэтом с начальником сельхозуправы исполнили складно и громко «Ох, мороз, мороз…» И машина летела через тьму птицей-тройкой (тарантасом), дорога стелилась желтизной фар, мелькали выхваченные светом ёлки над кюветом. Азартно было раскачиваться вместе машиной на кочковатой, скочковатой дороге. Когда закончили наши «орлы» свою песню, я предложила сидевшему в привычной уже близости противному, но прощаемому мною по пьянке инструкторишке:
– Пожалуй, прочту стихи…
Он не ответил, конечно. А я стала увлечённо читать:
«Во глубине сибирских руд
храните гордое терпенье…»
Я дочитала до конца. В машине, хоть и пьяно, но стыдливо молчали. А я, читая эти стихи, выплывала из вязкого плена, снова вставая над ними надо всеми и над собою, воспаряя, обретая, было, утерянный за эти глупые часы дух. Мне всегда удаётся спастись, как верующему религией, стихами. Только тогда, когда я перестану читать стихи, перестану любить это чудо – поэзию, эту вторую религию человечества, пойму, что погибла, что дни моих духовных, да и физических радостей сочтены. Разумеется, эти стихи я читала со своим смыслом, думая в эти минуты о вас, дорогие мои, Валерочка и Жорочка. О себе – тоже.
