Татьяна Чекасина - Обманщица
Из старых записок
Дом сдали, и я сижу в конторе. И здесь уж не вырвешься: это тюрьма. Сегодня днём читала, держа книгу на коленях, как ученик под крышкой парты. Иван Бунин. Когда оба моих соглядатая покинули комнату, стала читать вслух, я очарована его прозой. Забыла следить за дверью, а тут и стражи на порог. Была вызвана к Епифану. Он меня распекал за то, что я во время рабочего дня читаю художественную литературу, и уже не первый раз. А когда был первый? Доносят на меня, что ли? Спросила Душакову, мол, как узнал Епифанов про моё чтение? Она плечами пожала, а сама низко опустила свою химически завитую головку. Таким образом был прочтён здесь весь Куприн и весь Достоевский. Но, когда дом сдан, а другой фактически ещё не начат, мне делать несколько дней просто нечего. «Идите на площадку!» Но там роют котлован. Что, они без меня не выроют котлован? Спасибо Голякову: он сказал, что я, в общем-то, права, что это всё – наша негибкая система кадровой политики. Он неглупый человек, есть с кем поговорить в этой шараге, и на том спасибо.
Ну, до чего люди способны друг другу делать больно! Чуть что, ярлыки: «писательница!», «правдолюбка!» Единственный человек, который способен понять, – Терентий Алексеевич Грабихин. Но мы разделены с ним. Самой жизнью. Разошлись: вначале во времени, потом и в пространстве. Ему нынче исполнилось шестьдесят.
Закипает ночь… Я люблю ночь. Это – свобода. День весь опутан цепями. Тянутся и тянутся цепные дни, точно ряды колючей проволоки. Ночь – полёт совы. Работаю ночным сторожем. Прекрасная служба! Прихожу к двадцати ноль-ноль, принимаю смену: обследую со сменщицей здание. Тётка эта уходит, а я остаюсь. В моём распоряжении кресла, стулья, шкаф, а главное – стол. Входная дверь заперта на крепчайшие засовы. Я раскладываю принесённые с собой книги и тетради, рукописи и авторучки. Теперь этот стол – писательский. Среди ночи я пью чай, закусываю припасёнными бутербродами. Здесь всё под рукой: электроплитка, чайник. Ночь длится и длится. Вот уже три, четыре. Иногда телефон взрывается на столе. Пост номер два слушает! – кричу я спросонья, утомлённая чтением или писанием и уже не за столом продолжающая свой труд, а на самодельном из двух кресел диванчике, лежать на котором, конечно, против правил, спать запрещено… Встречаю рассвет, слыша, как просыпается город, мимо бренчит (да так громко!) трамвай. Выхожу из дверей и стою, глядя на чистую улицу, на дворника, работающего неподалёку, на дома, на деревья. Мне так хорошо! Я так счастливо провела ночь! А лето – заказное по погоде. Днями тепло, солнечно, а ночами проливаются короткие, но мощные дожди, так что и без дворников утра просто сияющие!Ночью идут короткие дожди,
и пахнет сытою листвой от них.
Ещё придут такие дни,
когда ветра умчат листву,
когда все лужи во дворе
замёрзнут под стекло.
Так я по-русски выражаю радость жизни, правда, не без влияния Уолта Уитмена, стихи которого впервые читаю на английском. Но мне не всегда бывает столь радостно. И тогда я вижу свой особый сон. Один и тот же. Он приходит ко мне, напоминая не о том, что «ветра умчат листву» (это когда-то еще случится!), а о том, что написанное надо будет куда-то деть. В лучшие минуты я стараюсь об этом не думать. Сегодня задул ветер. Я люблю, когда ветер бьёт навстречу: не прячась, бегу на него. Я люблю всё сильное. Без риска жить – тоска… Как представлю жизнь некоторых людей, упёртых в одно, – вещи, деньги, квартиры, – хочется куда-нибудь убежать, умчаться! Разумеется, материальных благ у нас в стране не хватает, но хорошо иметь в душе другое, не материальное, чтобы не опускаться до погони за вещным. Уеду, обязательно уеду… В тундру, в Сибирь… 1977 год.
Из письма:
Мамочка! Когда же ты приедешь? Бабушка говорила, чтобы ты хоть бы возвращалась. Папа купил мне новые краски, в них мёд, и они даже сладкие. Очень прошу, приезжай…
Из письма:
Милая моя доченька! Я болела гриппом и всю неделю не вставала с постели. Теперь выздоравливаю, хожу на уколы. Скоро поправлюсь совсем, и тогда сразу приеду, как в прошлый раз, на субботу и воскресенье. Не скучай. Скоро увидимся, доченька. Передай привет бабушке и дедушке. Слушайся их и папу. Твоя мама. 15 января 1978 года.
Письмо
Здравствуй, Владимир! Думаю, что между нами, наконец-то, всё кончено. Я подаю на развод. Но дочке пока ничего не говори. Думаю: мы оба в новой ситуации сделаем всё, чтобы Татка не почувствовала этого на себе. Всего хорошего. Лаура. 15 января 1978 года.
Письмо
Здравствуй, дорогая жена! Ты что, смеёшься???!! Мало я терпел твоих выходок??!! По-моему, вполне достаточно, чтобы ты могла считать меня примерным мужем. И вообще! Брось валять дурака. Первое: приезжай и живи по-человечески, устройся, как положено по специальности. Второе: брось писать эти свои романы. Третье: прекрати идиотские отношения со всякими роковыми-мороковыми. Четвёртое: занимайся, в конце концов, воспитанием дочери, ведь ты пока ещё мать! Пятое: не отменяется и твой статус моей жены, и ни на какой суд я не пойду, не жди. Я хочу нормальной семьёй жить, как раньше (до твоего писания), и хватит беситься. Родители твои уж извелись. Я же тебя защищаю перед Ноем Гаврииловичем, перед Натальей Ивановной. И старики уже давно остыли, да и любят тебя естественно как единственную дочь, так что пожалей и их. Татку они балуют, и уже конфликты идут по всяким поводам. Очень в этом смысле не хватает тебя, Лаура! Я понимаю, ты занялась трудным делом. Но если бы от него была польза, как у Грабихина, например. Недавно его опять показывали по Центральному телевидению, он был очень такой важный, но хорошо говорил о подростках, о том, что растёт преступность, и он на эту тему написал свою новую повесть. Человек же работает, пишет, его печатают! И неплохо пишет, и не надо говорить только, что он «подделывается под конъюнктуру», он очень смелый писатель, и в его книгах куда больше правды, чем в твоей этой повести про ковчег. Так что, подумай, Лаура, и возвращайся домой. Мы все ждём тебя, все о тебе скучаем. Я вчера записывался на радио, но у меня из головы не выходила ты, и так что-то расчувствовался, чуть слезу не пустил. Режиссёр моя старушка Колоскова обрадовалась: «Вы себя превзошли». Какой там «превзошёл», уже докатился до дрожи в голосе при чтении, в общем-то, банальной ерунды! Ну, зачем ты мне этот ультиматум сделала?! Жду трезвого решения и действий. Твой муж Владимир. 20 января. 1978 год.
Отрывок из романа Л. Конюшей «Письма из-за Чёрного Холма»
Дорогой друг Либерий! Я очень удивился покорности в твоём письме. Почему ты говоришь о каком-то «либо-либо»? Почему я должен выбирать между ссылкой и обезмозживанием?! Но я не хочу ни того, ни другого! Я желаю жить в Долине, по-прежнему заниматься своими изысканиями душ, иметь своих учеников (и сына своего, естественно, среди них), выступать каждую среду на городском форуме, как это было раньше. Почему я, дело которого – совершенствование душ нашего народа, должен добровольно уезжать из земель, которые являются землями моих предков? Разве есть для нашего народа хоть какая-то польза в этом перемещении? Дорогой Либерий! Твоей рукой водил страх перед Верхним Холмом. И мне жаль тебя, дорогой друг. Мне жаль, что ты не понял меня. Тем не менее, остаюсь твоим другом навечно. Лар.
Последняя перед гриппом поездка была в далёкую заброшенную деревеньку «Два брата». При подъезде к этой деревне с одной стороны открылась пропасть с расстилавшейся на дне долиной из сплошного снегового покрытия, окружённая частым вечнозелёным лесом – гордыми лиственницами (как они нравятся мне!) С другой стороны возле самого бока «уазика» поднималась отвесная скала, срезанная, сколотая (господом богом, конечно), метров восемь в высоту. Мы ехали галереей котлована, полкой, устроенной тем же создателем на стене этой горы. И вот – безлесный пологий спуск к деревеньке, расположенной среди белых, блестящих, словно глазурованных, льдистых под солнцем снегов. Очаровательны и название, и вид. Живописно расположение изб, больше – произвольное, чем в порядке улиц. А какое богатство здорового мощного леса вокруг! Безо всяких сомнений: мы приехали в сказочное место. На отдых. Надо сказать о моём обществе в этой поездке… Когда машина стала спускаться в долину, мягко снижаясь пологим склоном, въезжая в деревеньку «Два брата», мне ясно представилось, что меня ждёт тут чудесная прогулка по окрестностям с мужчиной, обретение новой любви.
Я, конечно, обрадовалась, когда утром, притащившись к сельхозуправе, не обнаружила там своего всегдашнего спутника – инструкторишку, отсутствовали и другие привычные спутники. Ко всем этим лицам мужского пола отношусь, как к столбу, стене, холодной дверце машины. Вошел, ворвался с морозом в темноватый коридор другой, замеченный мной и ранее. Светлое лицо, несколько бесшабашно-удалой взгляд, заметный голос. Но первая наша встреча состоялась не на совещании в райкоме, и не в сельхозуправе, где видимся, и не у него в кабинете (до этой поездки иногда болтали о том, о сём), а на перроне станции, ведь именно к нему я чуть не бросилась на шею, приняв за мужа родного Владимира Евгеньевича Сереброва-Гастролина. Они похожи внешне. И этого зовут Владимиром, только Фёдоровичем.
