Татьяна Чекасина - Обманщица
Сапоги куплены незадолго до отъезда случайно с рук за бешеную цену – девяносто рублей (сумма расчёта, полученного на предыдущей работе уборщицей), но сапоги эти – чудо сапожного искусства. Правда, придя домой, испортила себе настроение тем, что рассказала, какая тётка (жуткая пьяница) их продала, не отходя от гастронома. Серебров припечатал: «Ворованные». И выговорил мне, что дверь вечно не закрываю, а потому и у нас возле порога могут спереть, но от объявления в газете для бывшей владелицы сапог отговорил: «Не будь дурой, отдав такие деньги!» Пришлось любоваться дальше (и носить!) Новые, красивые, югославские (моя любимая обувь – из этой страны). Голенища завораживают блестящей кожей нежно-коричневого цвета, а в подъёме перетянуты ремешками с пряжечками. Я так радуюсь этой обувке, что становится боязно, вдруг, полюблю и другие вещи такой же трепетной любовью. Шуба старая, но зато натуральная из маминого гардероба, переделанная лично. Венчает наряд новая кроличья шапка с длинными пушистыми ушами, которые можно завязывать на шее наподобие шарфа. Так что одета я не только прилично, – нарядно, как поняла по взглядам местных жителей. Ну, а с позиций вещизма – бедно. Но с этой позиции тут судить некому, кроме Марии Семафоровны. Если кто-то и одет богаче, всё равно, выглядит против меня хуже. Не умеют женщины из простонародья носить одежду. Как ни нарядится такая, а всё одно, будто в стёганке. Я и в бедном нарядная: дело в породистой сути.
Наш род по отцу восходит к древнерусским боярам. Последним конюшим был Борис Годунов. Не конюхом, а в должности шталмейстера, то есть царского министра транспорта, по рангу принцем. Имелись и другие подобные должности при дворе: стольничий, постельничий… Во время революции мои предки вынужденно покинули родное село Годуновка, что под Киевом, бежали в Сибирь. Не добежав до неё, обосновались в Сверединске. Стали жить «ковчегом», – шутил дедушка Гавриил Романович. Его спасла именно фамилия Конюший, показавшаяся новым властям в самый раз. С их мнением дед не только не спорил, а (такой обманщик!) врал, что он не сын обедневшего дворянина, а конюха. Этим невинным обманом и спасся вместе с чадами и домочадцами. Назвал своего старшенького Ноем. Удивительно, что этот Ной, мой отец, ничего не усвоил от своих непростых предков. Во всяком случае, дворянские отцы, вроде, понимали стремление своих детей «гореть свободой». Но я отвлеклась от темы…Глава третья
Итак, перед каждой поездкой по району, иду улицей в рань божью, видя, как много жителей Шатунского проснулось, что немного утешает. Между сугробами экраны окон горят поставленными на пол телевизорами, коих у большинства здесь нет. Несмотря на тёплую одежду, дрожу дрожью не проспавшегося основательно существа. Меня даже слегка мутит: в такую рань не ем, да и чаю лишь глоток. Вот и сельхозуправа, одноэтажное строение. Длинный коридор, запертые двери кабинетов, круглая печь-голландка, облицованная жестью. Прислонившись к ней, можно подремать, слушая потрескивание дров. Из местных прелестей я полюбила топящиеся дровами печки, чистый запах горящих поленьев, зрелище охваченных пламенем дров. Могу до мути в глазах наблюдать прогорание углей, уже чёрных, но изрезанных жилками умирающего огня, с победным пыхом распадающихся по линии прожёга. Мне жаль, что в Сверединске, в доме, где мы живём, принадлежавшем до революции владельцу рудников, в нагороженных внутри особняка нелепых квартирах печи заменили малоэффективными батареями, подключёнными к маломощной котельной, но считается, что дом оборудован «всеми благами», включая один на весь этаж общий душ.
Кстати, здесь по субботам я моюсь в топящейся по-чёрному бане (так уж привыкли старики). Из бани выхожу вся в золе, отмываюсь заново у печки за шторой с помощью кувшина и таза. Но, всё равно, и эта баня даёт много радости. Старики парятся жутко. Придя из бани, как есть в телогрейках и валенках (то он, то она), лежат поперёк кровати, той, что в кухне, приходя в себя, точно пассажиры зимой в зале ожидания, постепенно раскутываясь. Странно, но они не имеют потребности отмываться после этого мытья, и для меня это загадочно, но не люблю докапываться до мелочей, до каждой детали быта, мне это неинтересно.
Подремать возле печки удаётся недолго: собрались другие, пора в путь. Инструкторишка садится, разумеется, рядом с шофёром на переднее сиденье «уазика». Я – позади на высоко поднятом, жестком, подпрыгивающем сиденье. Немного удобней, когда нас едет трое: плотнее сидишь, меньше бросает и не так устаёт за дорогу рука, держащаяся или то и дело схватывающаяся за ручку на спинке переднего сиденья. Команда эта, не считая меня, мужская. Все тотчас начинают смолить: шофёр, инструторишка и те двое моих соседей. Мне делается тошно, я на грани обморока, но зато с краю возле окна. Окно приоткрываю на самую малость. Шире открыть куряки не позволяют, опасаясь сквозняков. Через эту узкую щель и стараюсь дышать. Тонкая свежая струйка мороза не даёт мне впасть в небытие. Иногда кажется, что я уже, и на самом деле, впала в прострацию, не понимаю: где я, зачем и куда еду. Сама машина кажется какой-то аллегорией: птицей-тройкой у Гоголя или тарантасом у Лескова. Фары прорубают свет среди лесной черноты. С рассветом становится легче. Звёзды отгорают, светлеет небо, деревья гордо выступают на опушках. Вот и утро в разгаре. Мы въезжаем в какое-то село, в какую-то деревню…
Однажды останавливаемся у крыльца молокозавода, маленького зачуханного предприятия, которое мы должны «проверить от и до». Я «проверяю» состояние самого здания: лазаю на чердак, заглядываю под крышу, ощупываю перекрытия и делаю вывод, что здание находится в аварийном состоянии. Устала и снова дрожу. Теперь уж и от голода… Слушая директрису этого объекта, думаю о том, будут ли кормить. Но вот проверка закончена и составлен акт, и мы (важные гости, комиссия) приглашаемся на завтрак в отдельную комнату. Приносят чудесную сметану, ту самую, которую мы имели счастье отдегустировать из фляги, стоящей среди других в холодной кладовой. Маленькая на длинной ручке блестящая поварёшечка с завораживающим звуком-чмоком погрузилась на дно фляги через толщу сметаны. Этот приятный звук и вид самой сметаны обворожительны, и уже тогда обещают сытный завтрак, обходящийся нам в копейки. Мы, в общем, коллектив трутней, живущих за счёт народа. Мужики, конечно, выпивают, пытаясь закусывать демагогией, а не только яичницей, ведь они при деле, они «болеют» за дело этого молокозавода.
Из письма:
Дорогой Терентий Алексеевич! Получила из «Урая» внутреннюю рецензию на своего «Ноя». Нет, я не в течении этой реки. Ничего, как видите, не вышло, Терентий Алексеевич, понаписали мне такого, что руки вновь опустились. А фамилию-то рецензента оторвали, да-да! Состояние почти такое, каким было незадолго до отъезда из Сверединска. Не забывайте меня, пожалуйста. Ваша Л. К… 10 января. 1978 год.
Письмо
Дорогие мои Валерочка и Жорочка! Отослала вам посылку с сушёным шиповником и рябиной. Дело в том, что это снадобье прописали мне заваривать, – я перенесла сильнейший грипп! И, закупив в здешней аптеке огромные вороха, решила и вам отослать, чтобы и вы там пили отвар, в котором так много витаминов. Я теряла сознание, до того была сильной температура. Но спасибо добрым старикам моим, они меня спасли. Когда бабушка уходила в магазин или на снегоборьбу, где она подрабатывает на расчистке снежных заносов (она говорит – на-мё-тов, и мне это слово кажется более точным относительно самого «наметённого» на рельсы снега), то дедушка подавал мне пить, подносил лекарство. А он сам, старик, еле ходит, всё больше сидит. Но теперь болезнь позади. Вернее, её тяжёлая стадия. Сейчас живу, как в раю. Иногда мне кажется, что я Томас Манн, и мне нечего больше делать, как только писать и читать, в том числе его замечательные статьи о Достоевском, Ницше, Гёте…
Встаю я не слишком рано, не как перед поездками: уже светло, голубеет полоска огорода в моём крошечном оконце. Пью чай, настоянный на шиповнике и рябине. Затем иду походкой свободного человека по Шатунскому улицей Ленина до станции, до вокзала, в помещении которого есть ресторан. Там меня, как и всякое районное начальство, приветливо встречают. Располагаюсь в лучшем углу этого бесприютного помещения. Вскоре подают традиционный в этом бедном краю завтрак: яичницу из двух яиц на шкварках в горячей никелированной сковородочке, сметану (всегда свежую), кофе, плохой всегда, но это, пожалуй, единственное, что плохо в этом ресторане. Отзавтракав, иду домой. Дом видно издалека. Мой путь – прекрасная прогулка. По морозцу, по свежему воздуху… Я иду, и уже то волнение прекрасное «Праздника, который всегда с тобой», охватывает всё сильней…
Дома, как обычно: нехолодный пол застелен домоткаными почти белыми половиками, по которым мы ходим в тёплых носках, хорошо пахнет занесёнными с мороза дровами, топящейся печкой. Поговорив немного с бабушкой, прохожу к себе в боковушку, где лишь кровать, стол и стул, да Таткина фотография с внутренней стороны двери. Сажусь работать (хотя я на больничном). Работаю часов до двенадцати дня. Снова выхожу.
