Маргарита Хемлин - Про Иону (сборник)
Тут он глаза и открыл.
Раз открыл – надо мыть, обихаживать, делать перевязки с мазью Вишневского, кормить, судно носить. Всё я.
С утра, потом среди дня прибегу с работы, потом пораньше отпрошусь. На дурочку мою надежды нет. «Я, – говорит, – боюсь, очень он угрожающий по виду». А какой особенный вид? Ну, вернулся с того света.
Несколько дней ни слова не говорил, ел только бульон. Я ему бороду подстригла почти под корень. Щетину погладил, растерянно завел вниз глаза и через силу спросил:
– Зачем?
– Затем, что кровь не отмывалась, сплошные колтуны.
Очень сокрушался.
И хоть бы кто поинтересовался из тех, с кем он сюсюкал, как, мол, здоровье, не надо ли чем оказать помощь, лекарства и прочее. Ладно. Только через день-другой принесли его чемоданчик с книжками и причиндалами для молитвы. Чтоб за них Бога просил. За счастливый выезд.
А время самое неподходящее. Конец июля – Любе поступать в институт, Гришу командируют в село – на сельхозработы.
Люба поехала в Ленинград, в Институт культуры на библиотечный. По моему требованию смертельно поклялась, что Гутничихе ничего про раввина не расскажет.
Остались с раввином.
Я его никак не звала: «вы» и «вы». Положение мое двоякое. Он официальное лицо, неудобно по имени. Был бы православный, я б его называла батюшкой, а раввин – не поворачивается.
Спрашиваю:
– Как мне вас называть, чтоб не обидно?
– Зовите по имени, и я вас буду по имени. Сокращенно меня Дов.
Стал оживать, стремился двигаться самостоятельно. Однажды прибежала в обед – лежит посреди комнаты. Упал от головокружения, сильно ударился головой об пол. Нельзя же подобные нагрузки – на голову и на голову! Взяла отпуск, чтоб не повторилось. Обидно отправлять усилия насмарку.
Любочка звонит каждый день: как да как? Я ее про экзамены, а она про раввина. Я велела не трезвонить, чтоб Любка Гутник не прослышала, и не дергать, а если что, сама позвоню на Любкин телефон и кодом скажу обстановку.
Да. Перешли по необходимости на «ты».
Каждый день я Дова полностью обтирала водкой. Он, конечно, стеснялся, а потом перестал. И я тоже.
Беседовали понемногу. О моей Любочке отзывался положительно. Когда слово за слово перешли на Любку Гутник, он ее хорошенько приложил.
– Дура она, – говорит, – а жалко ее очень. Все у нее есть: и красота, и материально не нуждается, а ведет себя как шикса. Знаешь, что такое шикса? Не гулящая, нет. Просто непутевая.
Я как подруга не смолчала:
– У тебя ж с ней любовь была, до женитьбы дошло, а ты обзываешься как о совершенно посторонней.
– Я в Умань уехал – и ее любовь прошла. Я ей верил, а она меня обманула. Обмана простить не могу. Хотя обязан по своему положению. Посуди: она приняла уже гиюр, значит, приняла все еврейские обязанности. И где они теперь, ее обязанности? Меня не стыдно, пусть бы себя постыдилась.
– Ну, это ее личное дело, кем себя объявлять и что потом с этим объявлением делать. У нее в паспорте записано, что она еврейка.
– Ты не понимаешь! Не в паспорте это записано, а в Книге Господней на веки веков. Не будем говорить дальше, а то мне плохо.
А мне, значит, хорошо.
Первый экзамен Любочка отрапортовала: сдала на «четыре». У Любки Гутник клиентка занимала пост в институте, так что я не слишком волновалась, но все-таки.
Среди вещичек, которые принесли вслед за Довом, не было ни шляпы, ни кипы. Так он носовой платочек завязал узелками по краям на голову и в нем находился. Смешно, но надо. Молился, как положено, по всем статьям. Я не следила, даже специально прикрывала дверь из его комнаты.
Он как-то говорит:
– Не закрывай дверь, это никакой не секрет. Мне приятно, что ты слышишь. Я сегодня особенно за тебя молился. Ты, Женя, удивительная женщина. И красивая, и добрая. Спасибо тебе. Завтра первая суббота, которую я в твоем доме принимаю в полном сознании, давай ее вместе отметим, как положено.
Рассказал, что надо купить свечи, халу – по-теперешнему плетенку, сладкое вино.
В пятницу вечером расставили возле его кровати на табуреточке в глубокой миске семь свечей. Я зажгла. Потом он халу разломил, дал мне. Налили по стопке. Он прочитал молитву.
Поел бульончик с булочкой, я ему раскрошила в чашке. В доме сумерки, свечи горят, тихо-тихо.
Говорю:
– Я так рада! У меня такое необычное настроение. Жалко только, что не по всем правилам. Ведь не по всем?
Давид рассмеялся:
– Главное правило – суббота наступила, и мы ей сказали, как могли: «Здравствуй, Царица Суббота». А остальное не важно. Не смертельно, во всяком случае.
Я поддержала:
– Больным и путешествующим прощается – у нас раньше была соседка, Параска Ивановна, старушка, она на православную Пасху обязательно заносила куличик и ломоть пасхи. Бабушка Фейга смеялась: «Что ж ты скоромишься, Параска? Евреям свяченое носить в такой для себя день». А та крестится и повторяет всякий раз: «Такое дело, Фейгачка, вы к истинной вере не приписаны, значит, я вас как бы больными считаю, вы еще в пути ко Христу нашему, значит – путники. Откушайте на здоровье».
Давид на меня посмотрел, как в первый раз увидел:
– Ой, Женя, Женя. К чему это ты? Не понимаешь, что говоришь.
А он понимает. Сам больной, еле языком ворочает за тридевять земель от своего дома, а учит.
Ну, так.
Стал твердо стоять на ногах, ребра не беспокоят. Срастаются сами собой. Я щупала – ойкал чуть-чуть.
И в один день я что-то такое сказала насчет его раввинства, что, мол, ответственная работа, напрямую связанная с Богом. А он шепчет… Я даже не разобрала сперва:
– Женя, я тебе сейчас скажу, только ты никому тут не говори, можно попасть в неловкое положение со стыда.
Я и так перед тобой сгораю, ты меня всякого видела и вытащила с того света. Слушай: я не раввин, – и смотрит в глаза.
– А зачем же ты людям голову крутишь?
Он стал красный и мямлит:
– Я никому прямо не говорил, что раввин. Просто у людей ко мне возникает такое отношение, как будто я священнослужитель. Моя вина, что я не разъяснял.
– Так кто ты такой? Аферист?
– Нет-нет. Аферистом я б не смог. Вообще-то я по специальности моэль, делаю обрезание. Меня рекомендуют из уст в уста, по знакомству, особенно среди отъезжающих. Мотаюсь по всему Союзу. А по-ихнему, раз в шляпе, молится, иврит знает, значит, раввин. Ну и пусть. Я не только режу, но и поговорить могу по всяким еврейским вопросам.
– А в Умань почему подхватился, Любку переполошил?
– Честно скажу. Я от Любки удрал. А в Умани хорошие дальние родственники. Они мне подыскали невесту, я рассчитывал там жениться, а потом снова в Ленинград.
– Так что не женился?
– Не понравилась невеста. А в Умани благодать. И правда, особенное место. Оттуда я всю Украину объездил. И община там хоть и небольшая, но передовая.
Ой, Довочка, Довочка!
Может, думал, после такого признания я его выгоню или что, потому срочно засобирался.
А я ему:
– Угомонись. Тоже мне, большая разница: раввин, обрезальщик. Мне все равно. А где ж твой хирургический инструмент?
– Забросили куда-то, когда били. Я тогда как раз на операцию шел… У меня первое дело, как только поправлюсь, туда дойти и сделать младенцу обрезание. А Любка… Я ее терзал, потому что сам терзался. Я вроде обслуживающий еврейский персонал, важный, первоначальный, можно так определить словесно, а все же обслуживающий. А раввин – совсем другое дело. Смешно тебе?
– Умираю! Значит, тебя не за молитвы побили, а за кусочек кожи, да еще с такого места! Прямо ха-ха! Вот ты крайним и оказался.
Он рукой махнул, лег на кровать и повернулся лицом к стенке. Так до ночи и молчал.
Уже задремала, когда закричал через дверь:
– Объяснить не могу, а сама не понимаешь. Я, может, нужней раввина. Мне просто досадно, что раз я имею дело с плотью, так ко мне отношение ниже. Больше скажу: я самую границу устанавливаю, на которой еврей стоит и начинает отсчет сознательной еврейской жизни.
– Гей шлофн! Иди спать, пограничник! – И смешно, и жалко его до слез. С тем и заснула.
Как он собрался, как ушел, не слышала. Думаю, ночью и ушел.
Любочка все экзамены сдала хорошо.
Приехала счастливая – и первым делом про раввина.
Я ей сдержанно сказала, что началось нормальное самочувствие, так он и смотался. Без лишних подробностей, не усугубляя.
Вслед за Любочкой и Гриша вернулся. Покупки, сборы. Отправили на учебу и остались с Гришей одни. Он предложил вместе поехать в отпуск. Никогда не ездили, а тут ему захотелось – на море.
– Я, – говорю, – свой отпуск на раввина профукала. Сидела с ним, лечила.
Гриша с обидой:
– Теперь на меня сил нет, – с намеком.
Я возьми и скажи:
– Ты вместо того, чтобы ревновать, подумай головой. Человек лежачий, сам его приказал взять в дом, а теперь упрекаешь.
Обидно. Хоть Давид мужчина видный. Почва есть. К тому же почти месяц не виделись с мужем наедине. Ну, я по-женски доказала, что Гриша мне любимей всех. И для смеха спросила:
