Маргарита Хемлин - Про Иону (сборник)
Я на Любку наорала. А ей хоть бы что:
– Ребенок должен знать правду, чего стоит у нас быть евреем.
Жидовкой обзовут, вот того и стоит. Насчет Яши, так она б рассказала и про свою любовь, которая его доконала. Я ей прямо в лицо ударила про ее проклятую доставучую любовь.
Любка мне:
– Это оправдание, а не отягчающее обстоятельство. Может, я стремилась к полному счастью. Здесь мне полного счастья не будет.
Почему не будет? Потому что мечтала, что в Израиле своем сядет у моря и начнет громко петь песни. А государство просто по поводу репатриации даст ей деньги.
– Что ж ты, – говорю, – на выезд не подаешь?
– Я хожу на курсы ивритского языка. Выучу – только меня и видели.
Тогда я ей про массаж и посоветовала. На землю ее спустила.
Любка уехала в Ленинград, а мне разбирайся с моей дурочкой.
У нее в классе трое евреев, все девочки, подружки, так она с ними беседовала про то, что евреям надо уезжать. Одна передала учительнице. Меня вызвали в школу. Спрашивали, не собираемся ли мы предавать Родину. Причем сказали, чтоб во всяком случае подобные разговоры комсомолка Вульф Любовь в школе не вела, а то у нее и без того оценки не слишком.
Сколько я ей высказала! Откуда настроение – понятно, от Любки. Но хватило ж своего ума тащить в школу и делиться с подружками!
– Ничего ты в жизни не понимаешь, а лезешь со своим Израилем. Ну, есть глупые люди, не любят евреев ни за что. Но есть же такие, которые ничего, не против. Ну, обзовут тебя намеком или прямо. Но ведь не убивают, погромов нет. А в Израиле что, медом намазано? И там дураков хватает.
Люба моя слушала, слушала и подвела итог:
– Нас тут из милости терпят, получается?
Стала приставать к отцу: поехали да поехали отсюда.
Но тот – кремень. Нечего нам там делать.
Если б у нее, как у Любки, получалось себя вести. А моя ж все близко к сердцу.
Как-то заявляет:
– Не хочу быть еврейкой. С самого детства не хочу.
Удивила! В детстве никто евреем быть не хочет.
– Лучше б вы меня совсем не рожали, чем так. Я вам с папой не говорила – не хотела и не хочу.
– Не хочешь, а так себя поставила, будто ты самая что ни на есть первая еврейка в Союзе. Разговоры с подружками ведешь про Израиль.
Тут она мне под Любкину копирку:
– Ну и что?
Прошло время.
Звонит Любка из Ленинграда:
– Ой, не могу! Приезжай, спасай меня. Я тебе денег вышлю на дорогу.
Я взяла за свой счет пару дней плюс выходные.
И что же?
Любка через ивритские курсы связалась с подпольным раввином. И влюбилась до сумасшествия. И он вроде тоже. Но он к Любке с большой претензией, что она не совсем еврейка насчет правил поведения, быта и прочее. Работает по субботам, ест что попало, не предупреждает его про свои женские недомогания, и он попадает впросак. Это только то, что мне Любка доложила.
В общем, не жизнь. Не говоря про молитвы. Ты, говорит, в Бога не веришь, а я верю, мы с тобой на разных краях находимся и о семейной любви в полном смысле слова не может быть речи.
Любка в крик, а ему наплевать. У меня, говорит раввин, обязательства почище твоих, я их должен выполнять каждую секунду.
Ну, Любка на все согласна, лишь бы быть с ним и на горизонте уехать из СССР. Он ей с самого начала намекнул, что тут не задержится.
Сделали как надо, называется «гиюр» – и слова-то Любка выучила. Он счастлив, Любка на седьмом небе. Готовились к свадьбе.
Раввин вскоре приходит и сообщает, что его направляют в Умань. Там могила какого-то еврейского святого, и вообще, место заслуженное в еврейском отношении. Любка поинтересовалась, надолго ли, он только плечами пожал: как Богу захочется. Устроится – вызовет Любку.
У Любки последние сроки проходят, когда еще можно надеяться про детей, а тут разъезжать по стране и опять устраиваться.
Спрашиваю:
– Любишь его? Поезжай за ним, как-нибудь. Не любишь – ставь точку и успокойся.
А она со своей улыбочкой:
– Люблю, конечно, если б он в Ленинграде оставался или в Израиль направился. А ехать в глушь, терпеть его мансы…[17] Он же ко всему цепляется, у него соблюдений всяких миллион, вся жизнь расписана в Торе наперед, я не выдержу.
– Значит, Яша свою жизнь положил напрасно. Он считал, что ты от него получишь свободу, а ты со свободой вот что делаешь. Ты по ней как по грязи ходишь. Имей в виду, на тебя через год-другой и смотреть никто не соберется, останешься одна хоть тут, хоть в Израиле.
Не договорились ни до чего. Поплакали обе от души, и ладно.
Моя спрашивает:
– Как тетя Люба?
Я полностью не поделилась, обрисовала главное:
– Тетя Люба не знает, выходить ей замуж или нет. Переживает.
– А за кого?
– За раввина, что ли. Не знаю. Зовут его Давид.
Моя аж подпрыгнула:
– Ой, я бы вышла и не думала. Это ж как интересно!
– Интересно, – говорю, – но это не игрушки.
Любка таки не вышла. Он ей письма писал, но нет. Ну, хорошо. Моя загорелась узнать про раввина, позвонила Любке и выпросила адрес. Стали переписываться. Без моего ведома, хочу заметить. На адрес подружки. Я видела, что моя бродит странная. Возраст, ничего удивительного.
У нее кровь бурлит, на танцы не ходит, с ровесниками отношения не крутит, энергию девать некуда.
Энергия дурная, а дело взрослое. Сказала, что на летние каникулы мечтает поехать в Карпаты в молодежный лагерь. Ну, поезжай.
Оказалось, она в основном к Давиду поехала обсуждать. Жила там пару дней. Тонкостей не знаю, но, слава Богу, раввин с моральным соображением, и ничего плохого в половом смысле не случилось. А потом действительно в лагерь.
Главное мне было разобраться, как на мою дурочку раввин повлиял относительно Бога. Она заверила, что про Бога речи нет.
Я не удержалась, спросила:
– Так зачем ты к нему ездила? Что он необычного сказал, что нормальные люди не скажут, например твоя родная мать?
Она:
– Я ездила не для того, чтоб сказал, я посмотреть хотела. Мне про жизнь надо было выяснить.
– И что, выяснила?
– Нет. Он и себя-то не выяснил.
Потом началось! Растратила на разговоры с Любкой кучу денег, просила ее прислать языковые учебники, обсуждала раввина.
Я на нее шикала – такие вещи по телефону, а она ноль внимания.
– В Израиль собралась, доченька? – Я хотела по-хорошему.
– Нет, – говорит, – просто у меня внутренняя жизнь.
И все с улыбочкой.
Я ей:
– Не улыбайся таким образом! Прямо издевательство!
А она:
– Это, мама, ироническая защита. Я тебе тоже советую.
Советчица! То она хочет, то она не хочет, не поймешь.
А мне что? Мне семью тащить надо. У меня с мужем конфликт.
Критический возраст подошел незаметно. Мне как раз сорок четыре, мужу – сорок шесть.
Думала – рассосется. Только вздохнули – бабушка Фейга умерла пару лет назад, мама перебралась к брату.
А вся причина в том, что вздохнуть вздохнули, а силы не те. И бабушка лежачая не стонет под боком, и мама не храпит, а ничего не хочется.
Дочке одеться, туда-сюда, телевизор цветной в рассрочку, холодильник.
Мне бабушка, Фейга моя дорогая, говорила, еще когда живая была:
– Ты мужу никогда голое колено не показывай.
Значит, не говори правду. Я смеялась. Какая она была умная! Пусть ей легко лежится. Хоть перед смертью и належалась, не дай Бог каждому. Теперь птичкой летает.[18]
Моя меня не слушает, а я тоже не слушала. Ни маму, ни бабушку.
А бабушка любила поговорить на всякие темы. Некоторые собирают рецепты по кулинарии, а мне надо было записывать за бабушкой бытовые ситуации. Любка советовала, но по другой части, а мне б осветить эту сторону.
Меня моя дурочка попрекнула туфлями, я смолчала.
А теперь вспомнила историю – из бабушкиных уст, хоть из другой оперы.
Она отправляла сына в истребительный отряд. А дед у нас был районный начальник потребкооперации, ему по разнарядке выдали кожух, какой выписывали всем начальникам – первосортная овчина, белый с желтинкой, со сборкой по талии, сзади хлястик и заход большой. Расстегнул – и кутайся два раза. Дед кожух не носил, выдали весной, а летом началась война. Дед как коммунист – в армию, на фронт без особого приглашения, а старший сын – в партизаны. Бабушка ему, конечно, на всякий случай дала кожух. До зимы провоевал. Как раз в кожухе попал к немцам. За еврея не приняли, и свои не подсказали. А насчет кожуха – полицай, чужой, не остерский, возьми и скажи:
– Кожушки такие ихнему партактиву выдавали. Этот, значит, никак не ниже коммуниста.
Повесили. Другие потом спаслись, выручили товарищи.
Она говорит – туфли. Мне бы ей сказать на примере: смотри в суть, а не на внешность.
Любка звонила, но я не слушала, пыталась говорить свое, потому что она вечно забегала с личными проблемами наперед, а чтобы мне самой позвонить – денег вечно не хватало.
Гриша мой – золотой отец и муж. Все в семью. Работал-работал, света белого не видел. Бросил техникум, чтобы лучше кормить семью. Хоть любил читать, остался без образования, шофер, простой человек, как говорится. И вдруг у него в голове завелись мысли насчет того, чтобы изменить все на сто восемьдесят градусов. Стал вопрос об отъезде.
