Анатолий Мерзлов - России ивовая ржавь (сборник)
«Человечество явно глупит, пытаясь отобрать у самих же себя единственную возможность забвения перед страхом о неизбежном конце…»
…Бурный прилив крови остановил наползающее безразличие, затмил зуд уставших ног, вытащил из недр сознания ощущение всеохватывающей истомы. «Сильная красивая женщина сама ищет тебя – не является ли это главным достижением мужского начала?!»
От нарастающего волнения завибрировало дыхание. Она же замерла. «А ведь права… Неземному ощущению голос не союзник – малейшее напоминание о материальности тянет в дебри навязанного долга.
Теперь твое назначение вести события, управлять ими. Чаще безрассудство вытаскивает на свет открытия, достойные самородков, оставшееся – благоприятный фон».
Срываешься с места, в мгновение заполняется вакуум ожидания: на полу, на груде конторских бланков, совсем не романтически, завершается извечное влечение полов.
Не опешила, не остановила – достойно ответила, предвосхитила события, держа очаровательный пальчик на кнопке управления.
По заголенной спине потянуло из дверной щели сквозняком. Земные ощущения, значит, мы вернулись назад.
…От тянущей распластаться боли не услышала свой голос, но по сочувствующему взгляду окружающих вдруг осенило: «Я одна на земле, остальное – вне меня, в другом измерении». Трагедия личности тем больше, чем выше разум.
…Каждый прочитанный сюжет дополняется философией анализа.
«Не слишком ли глубокая тема для наступающего безумия?
«…Мама, почему именно мне и так больно?! Господи, помоги!»
«Тужься, еще, еще, сильнее. Тебе больно, а ему во много крат больнее, терпи».
Внезапное облегчение и далекий крик. Усыпляющая суета вокруг… и голоса.
– Смотри, парень у тебя, богатырь.
Что-то квакающее перед лицом.
«Неужели, все?!»
Встало утро следующего дня, высветив отмытые дождем вечнозеленые листья. Пропало сизое обрамление небосвода, но его сюжет остановился в красках вчерашней жизни.
И был ноябрь, и грело заблудившееся во времени солнце.
И Земля не изменила своего вращения…
Мама-а…
Живешь, не задумываясь: как будто ходят те же люди, мелькают пары, немало детских колясок. Внешне мир не перевернулся – изобилие, на лицах меньше скорби, правда, паритет высоких начал дал определенный уклон, да природные катаклизмы участились. А вот зла, даже для беспристрастного взгляда, стало ничуть не меньше. Всему можно дать определенное оправдание и успокоить себя: сие не вечно, тупость и двуличие политиков, корпоративная коллегиальность в управлении и глобалистские метания – суть преходящие моменты, они подобны скоротечной моде. Тем не менее, печально осознавать: таков твой удел, именно на твой век пал тяжелый рок быть промежуточным звеном в восхождении к всеобщему благополучию. Итог остается один: у тебя будет, как есть (дай Бог не хуже), а вот у других, возможно, даже не у твоих детей, станет когда-нибудь лучше. Простите за абстракции, позвольте купаться в их призрачной красе, пока можно, не страшась кого-то «обрызгать». Это ведь не призыв к революции?! Печальная роль Герцена все же сыграла бескровную роль в кровавой роли последователей. История ничему не учит, хотя идеология и призвана постоянно реанимировать память. Обстоятельства влияют на мировоззрения, видоизменяясь со скоростью на порядок выше и с точностью до «наоборот».
Любовь к отчизне – непреложная истина, она лежит в основе всех начинаний, поэтому постараемся в том же контексте, в условиях вышесказанного, плавно, но интенсивно коснуться насущного – взаимоотношения двоих, вернуться к основам философии Сократа, Платона, Шопенгауэра. Мир – это личность, а личность без любви и дружбы, что цветок под гнетом. Жизнь так скоротечна и противоречива: на раскачку времени не отпущено, увы. И дай вам Бог, чтобы в данных условиях удалось выбрать одно направление, всего лишь правильное направление на пути к открытию «вакцины противоядия». Даже при одном этом шаге мы «откоптим» свой век не зря. В других возможных случаях – как повезет…
«Я хожу в цилиндре не для женщин,
В нем удобней грусть свою уменьшив,
Золото овса давать кобыле».
– Стоп, стоп, стоп, милый, пока я не раздражилась. Твоя поэзия у меня сидит вот уже где. Ты сам видишь: у Маняшки далеко не все необходимое есть.
Живем в условиях приближенным к вокзальным: кухня, спальня, детская – все в одном исполнении. Есенин, говоришь – этот гуляка, бабник и мот? Скрашиваешь серые будни, чем я не краска для тебя? Работай – предложений полно, ты хороший спец по сантехнике. Подкопим, создадим нормальные условия, купим машины – пока отечественные, поднимем уровень – поменяем на иномарки, вот тогда и поговорим о поэзии, в иных условиях она для меня вполне приемлема.
– Бр-р, как мне тяжело с тобой общаться. Что ты впитала от учебы в универе, кроме своей цыфири? Пойми ты, аналитическая голова, поэзия, пусть не Есенин – другая, помогает в пути к достижению цели. А Есенин – он русская суть, мне лично, понятен красотой восприятия обыденности. Сижу я в канаве, а над головой клен сыплет палой листвой. Не идет резьба, задвижка, сволочь, не держит – живот и ниже плющит, что остается: скрежетать зубами и чью-то мать переворачивать в гробу?!
«Отговорила роща золотая…» приводит меня в умиление, в состояние невесомости, помогает забыться в грязи и сантехнической вони. А ты… «гуляка и мот».
– Маняшка, успокойся, папа не ругается – он громко разговаривает… ни о чем. Пока ты свои сантименты разводишь, Игорешка смотался в столицу, за какой-то год реальные деньги привез. А Ирка за ним так не смотрит! Первое – второе, чистота моя – ему только снится. Опять же, их бездарь в элитную гимназию пошел.
– Послушай, может хватит, а?
– Как о конкретностях, так в сторону?!
– Мы любим друг друга – главная для меня конкретность.
– Иди ко мне, ховошая, ну, что ты разошлась?
Она нервно трепыхнулась, попытавшись вырваться, но, покоренная бурей, сдалась.
Он поднял ее на руки, совсем воздушную, невесомую, фосфоресцирующую бледной кожей уложил на диван. Она внешне затихла, обмякла в его руках, с виду поддавшись обуявшим чувствам.
«Хочу ее обнимать, как обнимал три года назад, хочу покорять не в роли завоевателя, хочу весенней лирики во все колокола».
– Видишь, я гибкая, хотя внутри пожар, – прошептала она сладко в ухо. – Отлюби меня скоренько, страви похоть.
Маняшка замерла, напрягая свою двухлетнюю головку. Громкие голоса перешли на шепот. Она стояла, как стоят все удивленные дети, совсем не понимая, как реагировать на судорожные движения тел. «Палец в рот» довершил все сомнения. Как все естественно.
Не успела схлынуть волна возбуждения, а его рука продолжала круговорот нежного сопровождения – ее волевой бесстрастный голос рубанул с плеча:
– Давай впряжемся в работу без сантиментов, награда за нее – отправленные тобой потребности.
Волна негодования подперла к горлу на первых же звуках – с такой же неуправляемой силой, как подпирает вода в котелке от внезапного вброса излишней энергии. Смерчем взвинтилось покрывало. Он рванул его от безысходности – без замысла, заголив отработанные порозовевшие прелести, нервно, задом наперед, влип в трусы.
Хотелось заорать: убеждать, доказывать – до распирания жил, до разрыва голосовых связок.
– Откуда этот цинизм? Генетика, развращенность, издержки времени? Чего здесь больше?! Ах, какая разница!…
В сердцах он схватил озадаченную Маняшку, поднял высоко-высоко, прижал к себе – она мгновенно поняла ласку, ответила захлебывающимся от удовольствия смехом. Из неведомых глубин сознания выплыло страшное чудовище тоски – такое случилось с ним при потере лучшего друга.
…Зилок мягко переваливался на ухабах, под брезентовый тент садило холодом с каждым толчком все больше по мере продвижения в горы. На головной машине, в составе двух взводов стрелкового батальона внутренних войск сержант срочной службы Альберт Нефедьев со своим однокашником рядовым Сергеем Глызиным перекидывались дежурными заготовками, чем как-то бодрили остальных от занудства дороги. До призыва в армию успели с Серегой окончить техникум. Расслабиться после окончания не дали – обрили на второй день. Хватило приколов и за время учебы – время выдалось сложное: в стране разруха, с финансами полный писец. Хорошо: встряли в ночной винно-водочный ларь. Законно от выручки платили копейки, дополнялись же легким шельмованием. Дневные и ночные цены разнились – толкали через голову хозяина левую продукцию, разницу – в карман. Всякую шушеру, жаждущую халявной выпивки, терпели: и боевым оружием в рыло тыкали, и действие горчичного газа узнали.
Если удавалось перемочься под утро с часик, на две пары занятий хватало. Старались перед учебой не наедаться: в тепле да в сытости отруб шел полный. Раз даже потащили с красными глазами на наркозависимость прозвонить. С наркотиками было все чисто, водочки иной раз хряснешь перед работой для сугрева да смелости – с заразой не дружили никогда.
