Олег Рой - Писатель и балерина
Кто же знал!
Татьяна?!
Но Марк ведь ничего, ничегошеньки ей не говорил!
И все-таки она сказала – «убили».
Все. Стоп. Надо работать. Если он будет предаваться паническим мыслям, он еще до Женькиных похорон с ума сойдет. Не так, как сейчас, – кажется, у меня едет крыша, – а окончательно. В медицинском смысле.
Или, может, уже сошел? И ночные кошмары сперва станут постоянными, а потом и вовсе перестанут бояться дневного света. И…
Нет. Никаких «и». По крайней мере сейчас. Сумасшедший он или нет, а роман – Роман! – должен быть завершен. Все прочее может подождать. Должно подождать. Он, Марк, может терзаться любыми сомнениями, любыми страхами, но одно непреложно: он обязан закончить роман. Он. Обязан. Закончить. Роман. Только так.
Двое суток Марк работал как одержимый. Как будто загадал: если он «забудет» про «послезавтра», то, может быть, послезавтра вовсе не наступит.
Но оно, разумеется, наступило.
От одной мысли об официальной панихиде начинало сводить горло.
Так что Марк поехал, конечно, прямо на кладбище.
Бедный, бедный Лентяйкин…
Почему-то, стоя в черно-белом кладбищенском пейзаже – только отверстая почти под ногами могила сверкала глинистой рыжиной да стенки гроба рдели тяжелым багрянцем, – Марк так и думал: бедный Лентяйкин.
Татьяна стояла метрах в двух от него – отдельно, но в то же время рядом. Как будто они все еще – одна семья. А разве – нет? В гуще траурной толпы вроде бы мелькнула Ксения. Или нет, показалось? Лучше бы показалось, совершенно нечего ей тут делать. Смерть – это… тяжело. И самое отвратительное – кладбищенская процедура. Все-таки кремация как-то… легче. Почему Женьку не кремировали? Господи, о чем он думает!
Когда отзвучали над гробом прочувствованные поминальные речи, когда бедного Лентяйкина забросали мерзлыми глинистыми комьями, Марк проводил Татьяну до машины и почему-то уселся рядом. Она как будто и не удивилась – только бровь вроде бы дрогнула, – не сказав ни слова, повернула в замке ключ, включила печку, вырулила из кучки машин, чинно дожидавшихся прочих «друзей и соратников». Сколько раз такое бывало? Сколько раз они вот так, молча – но не как чужие, а как… союзники, которые понимают друг друга без слов, – уезжали с каких-то мероприятий?
Почему-то Марк был уверен, что поминки она предпочтет проигнорировать.
Угадал, надо же.
Дома – вот тут столь раздражавшее его слово ни на мгновение не царапнуло, потому, должно быть, что как-никак десять лет он называл иволгинский особняк домом, привычка, что ж теперь, – Татьяна, сбросив короткую меховую куртку и ботинки, сразу прошлепала на кухню, вытащила из морозилки заиндевевшую бутыль. Водка лилась в рюмки тягуче, как свежий мед. Выпили все так же молча и, разумеется, не чокаясь.
Должно быть, от водки, а еще – от привычной обстановки и от того, что нельзя было прямо сию минуту вытащить ноутбук и погрузиться в работу, Марк вдруг решил, что время пришло. Ну, может, не то чтобы пришло, но момент сложился вполне подходящий, а раз уж разговор с Татьяной все равно неизбежен (уж это-то он понимал), то почему не сейчас?
Сухо, коротко он пересказал ей более-менее все. Только об обстоятельствах вокруг убийства Анечки Павленко – о фотографиях в почте и забытом куске текста – говорить не стал. Может, обойдется без этих подробностей?
Не обошлось.
Татьяна, как всегда, уловила самую суть:
– Ты думаешь, кто-то копирует Вяземского? Следователю сказал уже?
Марк помотал головой:
– Сперва глупо показалось, а потом… Тань, это не все… я… умолчал кое о чем.
– Ну это уж непременно, это мы уже поняли.
– Тань! – взмолился он. – Не надо, а? И так тошно. Мне после смерти этой балерины прислали фотографии с места убийства. Это не копия второго Вяземского. Это копия сейчасного романа. Ну который я сейчас делаю. И там кусок про убийство балерины – один в один с этими снимками. Только… – Марк нетерпеливо (какой враг народа придумал дозаторы в горлышке!) наполнил свою рюмку, махнул, даже не почувствовав горечи. – Понимаешь… я не помню, как это написал.
– Уж будто ты всегда помнишь… Бывало же…
– И адрес, с которого письмо пришло, – это мой собственный адрес! Только старый, еще дописательских времен. Я про него забыл уже сто раз…
– Забавно…
– Тань!
– Забавно, говорю. Ты от меня-то чего хочешь? Чтобы я тебя успокоила? Чем?
– Ну ты же всегда отлично соображала!
– А чего тут соображать? Либо ты их всех убил в вечных своих поисках достоверности, либо свихнулся с этим романом и перестал текст от реальности отличать.
– Так ты… ты думаешь, что это – я?
– Ну-у… Есть другие варианты. Но, если честно, менее вероятные.
– Тань!
– Да ладно! Что ты заладил – Тань, Тань. Что я тебе могу сказать? Что ты не убийца? Ну так из вышеизложенного это не следует. Ты же посоображать просил, разве нет?
На мгновение Марку показалось, что в ее взгляде вдруг сверкнула ненависть – ослепительная, обжигающая, убийственная ненависть… Да ну, не может быть! Что за чушь! Легкая, ироничная, до мозга костей прагматичная, ни в какой ситуации не теряющая здравого смысла, Татьяна просто не способна на такие безумства, как ненависть.
– Тань… – уже совершенно безнадежно повторил он.
– Вообще-то для продаж это было бы только к лучшему, – задумчиво проговорила Татьяна. – Детективы от настоящего убийцы! Да читатели с ума от восторга сойдут, прилавки будут сметать. Детективная серия от серийного… гм… ну там придумаем. От содержания на зоне при некотором старании вполне можно отмазаться, а на смертную казнь у нас мораторий. Писать и в камере можно. Еще и лучше выйдет – отвлекаться-то особо не на что. И уж можешь быть уверен, что сидеть тебе будет достаточно комфортно, я к этому приложу все усилия. А когда я прилагаю усилия, обычно все получается. Ну а если невменяемым признают… Закрытая психиатрическая лечебница – или как там это называется? спецучреждение? – это, конечно, похуже, есть риск угодить под препараты… но… думаю, даже уверена, это тоже решаемо.
– Ты… ты – шутишь?
Татьяна небрежно дернула плечом, изогнув идеально очерченные губы неопределено-скептической гримаской.
Ему не хотелось понимать – что означала эта гримаска, но он все же выдавил, изо всех сил стараясь, чтобы голос, не дай бог, не дрогнул:
– Ты мне не веришь?
Она хмыкнула:
– Ох, детский сад, штаны на лямках! Еще бы спросил: «Ты меня больше не любишь?» С эдакой, знаешь, романтической дрожью в голосе. Фу. Не твой жанр. Верю… Не верю… Знаешь, Вайнштейн? Если честно, мне плевать. Все это не имеет значения. От слова совсем. Я прагматик. Мне реально плевать, что там на самом деле, убийца ты или так, погулять не вовремя вышел. Ты чист? Ура! Сделаем из этой истории роскошную рекламную кампанию, тебя на руках носить станут. Закроют тебя? Ну… могу выразить сочувствие. Но, знаешь, вон в Англии, кажется, недавно маньяка какого-то закрыли. А может, не в Англии, и, может, это вообще тетка была, я плохо помню. Но монстр натуральный, серийный, сколько-то там много трупов, не то шесть, не то восемь, и это все совсем недавно случилось, в последние десять лет. А чудищу этому сидеть стало скучно, оно писать вздумало. Ну и пишет – прямо оттуда, из‑за решетки. И пишет-то ведь так себе, муть какая-то невнятная, хоть и кровавый монстр. Там редакторы, конечно, стараются весь этот поток сознания в что-то более-менее читабельное превратить. Хотя все равно жвачка жвачкой, хоть и грамотная, спасибо редакторам. Но продажи при этом – заоблачные. Публике, знаешь ли, очень нравятся такие вот… повороты.
Как будто обозначая, что разговор себя исчерпал, она полезла в холодильник, пошуровала там и, вынырнув из ледяных глубин, спросила:
– Ты сегодня останешься? Из быстрого можно яичницу с грудинкой соорудить. Или котлет нажарить.
Марк помотал головой – нет. Какое липкое слово – «котлеты». В горле противно засвербело. Ну, впрочем, водка на пустой желудок…
Зря он затеял этот разговор. Если Татьяна ему не верит, значит, никто не поверит. А может, и правильно, что не верит?
По-стариковски цепляясь за веселые желтые перила и шаркая по гладким солнечным ступеням, – когда-то ему ужасно нравилась эта лестница, – он поднялся в свой кабинет. Там было пусто и тихо. Как в склепе, подумал Марк и даже не обругал себя за банальность сравнения. Посидел за чистым пустым столом, протянул руку к ундервуду на стеллаже, пощелкал клавишами, дернул рычаг, переводящий каретку… Как автоматная очередь… У кого-то из соседских пацанов – в далеком, напрочь забытом детстве – был игрушечный автомат, очень похожий на настоящий, и трещал, как настоящий… Ты-ды-ды-ды! Падай, ты убит!
Когда игра заканчивалась, все «убитые» расходились по домам – пить чай, обедать, ужинать…
