Александр Архангельский - Музей революции
И заводил разговор о политике.
Однажды Гоша наклонился к Ройтману и чесночно прошептал на ухо:
– Михаэль.
– Да, Георгий Яковлевич, я весь внимание.
– Подожди минуту, я тебе что-то скажу.
Гоша на секунду отвернулся, прокричал могучим голосом:
– Herr Kellner! Zweimal Vodka. Und eine Olive! Wie ich liebe, – и снова, склонившись, перегарно зашептал:
– Так вот. Вы заканчивали, как я понимаю, железнодорожный?
– Да.
– И эти немцы диплом подтверждать не спешат?
– Не спешат. А вы это к чему?
– К тому, что деньги вам не помешают. У моих племянников в России бизнес. Они перевозят бензин. По железной дорогое. И у них несовпадение. Так получилось, неважно. Они нормальные ребята, все евреи, троюродные братья, но никак не сговорятся. Я вот думаю, им не нужны бандиты. Им нужен надежный, скромный человек, такой, чтоб разбирался в транспорте. Вы меня понимаете, Ройтман?
Гоша выпил рюмку, закусил маслиной и продолжил.
– Они сейчас у нас гостят; поговорите с ними, дайте консультацию, они вам немножко заплатят.
– Эй, кельнер, noch einmal vodka!
9
Помягчевшая, как будто обесточенная Анька в тот вечер засиделась в шомеровском кабинете. Он, затуманенный лекарствами и тоже чуть размякший, постарался расписать ей в красках, детально, свое московское хождение по мукам – и про Силовьева, и про Иван Саркисыча… Она, чего за ней не замечалось прежде, слушала его внимательно, почти сочувственно. Практически не перебивала. И в ответ сама с настойчивой иронией поведала, как возбудились ветераны диссидентского движения… раскалился телефон, а где, во сколько, с кем… ну просто времена Петросовета… как по-детсадовски надулись, когда все отменилась… а все твоя уклончивость и хитрожопость…
Теодор не возражал; все равно ее не убедишь. Он разлил вишневку по лафитничкам, чокнулся с Анютой, и сказал: да ладно, это мы проехали, а ты помнишь, как мы познакомились? В семьдесят седьмом, на семинаре! И Цыплакова поддалась. Конечно, помню, как же – я! – могу не помнить?! А ты-то, Федя, ты-то помнишь? А как меня забирал из роддома? Взял Козю на руки, а он большой, уютный, глазки круглые, блестят, и вижу, ты плачешь!
– Аня, кстати. Почему Козя мне никогда не пишет? Ты ему скажи, чтобы писал – хоть два слова, жив-здоров, и ладно.
Так они по-стариковски час-другой пожили прошлым; за окнами распространялись темнота, секретарша, не желая беспокоить, подсунула под дверь записку – ухожу, до завтра…
Было хорошо, надежно и казалось, все у них опять наладится. Но тут часы сыграли полночь – отрешенно, тихо, как шкатулка, спрятанная под подушку. И Анька словно вспомнила, зачем пришла. Снова сжалась, будто завела в себе какую-то пружинку:
– Все. Хватит, Теодор. Повспоминали – будет. Усадьба не усадьба, а ты наподличал. И больше мне тут делать нечего. Не для того я ломала советскую власть, чтобы терпеть позор и лизоблюдство. А когда завтра посадят тех, на кого ты настучал…
– Да куда там посадят, ты что! Пугают от нечего делать.
– Нечего-канечево, а когда начнется, вздрогнешь. Помяни мое слово. И прости, Теодор, я решила уйти. Навсегда. Заявление на отпуск и на увольнение оставлю завтра на столе в предбаннике. Пора уже на пенсию. Прощай, мой дорогой скотина.
Подошла, погладила по лысой голове. Жестковато усмехнулась, сдула с ладони налипшую пудру. Секунду взвешивала – поцеловать? Или не стоит? Все-таки нагнулась, чмокнула в макушку. И пулей вылетела из кабинета. Старенькая девочка на каблуках. Цок-цок-цок. Какая гордая… Не остановишь.
Ладно; он попробует вернуть ее. Потом. После победы. Как в том кино, любимом с детства – в шесть часов вечера после войны.
А на следующий день явился Сёма. Большой, расхлябанный, одетый не пойми во что. Байковая зимняя рубашка на подкладке, ткань слишком яркая, большие желто-сине-красные квадраты, пуговицы не застегнуты, подол торчит, под рубашкой черная футболка. Стеганые брюки из болоньи, лыжные окаменелые ботинки, с окантовкой… Сёме он платил вполне прилично, тот мог бы и купить себе одежды; нет, говорит, мне и так хорошо. А ботинки почему? а потому, что лапы у меня кривые, пока разносишь обувь, семь потов сойдет, а ботинки вечные, с подковами.
– Теодор Кузьмич, не знаю, в общем, как сказать. Я ничего такого, мне все очень даже, но так сложилось… В общем, мне пора.
– Куда тебе пора? Скажите, дорогой мой, яснее.
Мнется, наотрез отказывается сесть. Смотрит в сторону, косым бесполым взглядом. Огромные руки, как плети, по швам.
– У меня там, мама, в общем, заболела. Надо к ней в Ташкент, ухаживать.
– Чем заболела.
Сёма промычал невразумительно… сосуды…
А этого куда несет? Точно что причина не в газете. Политикой Семён не увлекался, ему что нынешние, что вчерашние, что завтрашние – на лыжные ботинки хватит, а больше ничего не нужно. Лишь бы не мешали книжки конспектировать и писать трактат о восстановлении Михайловского монастыря.
– Семён, вы не обязаны мне отвечать. Но. Я вас прошу. Скажите честно. Это из-за церкви? Вы что же, боитесь комиссий?
Семён замялся, стал инстинктивно почесывать руку, хотя аллергия у него прошла бесследно.
– Нет, ну правда мама заболела. Ей нужно денег отвезти, найти больницу… – Упомянув про деньги, Сёма почему-то окончательно смутился, как будто деньги это нечто стыдное. – Но вы, Теодор Казимирович, не подумайте! Я же ничего, я так… Если надо, отвечу. Но мама… Одна, в Ташкенте…
Теодор поднялся из любимого вольтеровского кресла; Сёма выше, Теодор крупнее. Положил свои широкие ладони на мягкие плечи сотрудника; источая справедливость, благодушие и понимание, внушительно сказал:
– Не бойтесь. Я решу. Я открою философы. И этот церковь, он будет наш. Вы напишите мне, сделайте служебную записку. Я распишусь. И тогда отвечаю я. Не уходите, Семён, этого не стоит. И знаете что? попросите отпуск. С того числа, когда отец Борис. С числа, когда философы закрыты… – Он опять запутался в проклятых русских управлениях. – Побегайте на лыжах, отдохните. Через неделю снова приступайте. У вас как, лыжи есть? Или только ботинки?
Сёма весь покрылся пятнами; он что-то хотел возразить, но привычно сдался.
– Я что… я ничего… спасибо, Теодор Казимирыч. А лыжи – есть.
И, цокая ботинками, побрел в сторожку. Ласковый, безвольный, с шелковистой гривой, стянутой резинкой… Есть в нем что-то лошадиное, понурое.
Все готовы предать, отступить. И если бы не кошки… кто их знает… он бы тоже начал колебаться. Но как вспомнишь сладкого Игушу, или его подругу Фенечку… Фенечка была капризной, блядовитой кошкой. На руки не шла, выпускала маленькие когти, извивалась. Но если просыпалось настроение ласкаться, сама бежала к Теодору, вздрючивала серый хвост, твердый, круглый, похожий на зрелый камыш, и, оглядываясь, как куртизанка, вела его к дивану. Размурчавшись, Фенечка уже не уклонялась, упруго терлась мокрой мордой о его ладонь, подставляла холеную спину.
Он ей не мешал ласкаться, приговаривая: ах ты, мой дружок, ах ты, мерзавка, ах ты, Фофочка…
В назначенное время заявился бодрый Желванцов.
– Привет великому начальству! Какделаничего? Принес тетрадки на проверку, учитель.
Ну, этот не сбежит. Этот крепкий паренек. И очень любит деньги, что похвально.
Предшественник мальчишечки, хохловатый тыловик, майор, упрямо делал вид, что ничего не замечает. Это не его вопрос – в каких количествах уходят кирпичи, по каким артикулам проводят ткани, и почему по вечерам, когда усадьба закрывается для посетителей, на свежий воздух из фабричных помещений выбираются безмолвные узбеки; одни спешат в продуктовую лавку за хлебом и чаем, другие садятся на корточках в круг, курят и цыкают длинной слюной. За это Шомер не мешался в мелкие дела тыловика. Но года три назад комиссия нашла несоответствие в бумагах; майора погнали взашей, жестоко, по плохой статье, а взамен прислали молодого Желванцова – то ли родственника вице-губернатора, то ли сына хороших знакомых.
Для начала Шомер напугался до смерти; на пару месяцев притормозил заказы, выслал узбекское воинство в отпуск. Однако оказалось, что мальчишечка умен и стучать наверх не собирается. Но и притворяться, будто ничего не замечает, не намерен. Все время, как бы мимоходом, спрашивал про цены на кирпич, на ткани; стало ясно: с этим лучше поделиться.
Шомер пригласил его отужинать в директорском банкетном кабинете. Заказал расстегаи с ухой, правильной, на трех бульонах, настоящие пожарские котлеты, половинный графин хреновухи, настоянной по шомеровскому личному рецепту. Разговор повел издалека, дескать, невозможно втиснуть жизнь в регламенты, приходится немного отступать от правил, давайте выпьем первую… но Желванцов, отставив хреновуху (не пью, Теодор Казимирыч; поколение у нас такое), перебил:
– Директор, я дико извиняюсь, давайте напрямки. Вам нужен крепкий жулик? Вот он я, весь ваш. Обещаю: ничего не утечет, никто не подкопается. Тридцать процентов.
