Александр Архангельский - Музей революции
– Нас как бы нет, но мы есть. Запомни это хорошенько, как отче наш… или что там полагается у нас… ты не в курсе? Мы – есть. И пока мы есть, ты тоже будешь.
И началась у Ройтмана совсем другая жизнь. Которая теперь должна закончиться, и больше никаких нефтянок, никакого малибдена; ничего, что тянет вниз, привязывает к месту. Только то, чего нельзя схватить руками и пощупать. То, что останется с ним навсегда, в любой стране, куда судьба ни бросит. Тем более, что скоро – и надолго – бросит – всех.
12
После разговора с губернатором на сердце стало весело и просто.
Виктор Викентьевич был высокомерно ласков, разговор повел издалека, дескать, что-то вы замкнулись, перестали заезжать. Шомер аккуратно возразил: на вас, Виктор Викентьевич, губерния, а наши мелочи – зачем вас нагружать?
– Ну, хорошо, что сами все решаете.
Желванцов вращал глазами, делал всяческие знаки: что же вы про тендер ничего не скажете; сиди, Виталий, молча, слушай старших.
– Мы стараемся, Виктор Викентьевич.
И губернатор, взвешивая фразы, как покупатель взвешивает дыньку на ладони, сообщил невероятное известие.
– Мы предварительно переговорили с Иваном Саркисовичем… ну ты знаешь, кто он? вот и хорошо… – Обкомовские интонации их губернатора были предсказуемы. – Стало быть, мы с ним переговорили, и вроде намечается юбилей Приютина? Воот. А обстановка сейчас, как ты знаешь, не очень. Понимаешь, куда я клоню?
Еще бы не понять.
– Нет, Виктор Викентьевич, не понимаю.
– В общем, выдвигаем на Госпремию. Кого-кого? Твое Приютино. Воот. Летом юбилей, отметим, может, Сам приедет. Нет, не этот, выше. Сам.
– Виктор Викентьевич, я даже не знаю, как благодарить.
– Ты благодарить потом будешь. Сейчас пиши записку с предложением, кого включаешь в список, поименно. Награждаемых должно быть трое – ну ты, понятно дело, и как следует подумай, кто еще.
– Может быть, главный хранитель?
Интонация вдруг стала давящей, назойливой.
– Как следует, сказал, подумай.
Четвертая глава
1
До посадки оставалось меньше часа. В депутатском зале возле барной стойки гужевались томные девицы в розоватых длинных платьях с чересчур завышенными талиями, шерстяных костюмчиках крупитчатой фактурной вязки, коротеньких штанах с бантами. Это были не любовницы, не жены. Для любовниц слишком низкорослые, отечные, со слегка приспущенными попами; в отличие от жен – услужливо напряжены. Девушки слепились плотной кучкой, как металлическая стружка на магните, сверкающая острым, рвущим блеском. Чужой не подходи – убьет!
В другом углу, непроницаемо для вертихвосток, начальственным кружком стояли женщины в суровых пиджаках и строгих юбках чуть выше колена. Они напоминали женский батальон охраны. С этими, наоборот, все ясно; надежные начальницы отделов, служба протокола, референтки, – та верная опора высшего начальства, про которую оно не помнит.
Мужчины утопали в безразмерных черных креслах, неудобно вскидывая руки; пиджаки в плечах вздымались и напоминали бурки.
В зал вошел демонстративно опоздавший Юлик: взгляд скользит поверх голов, к уху прижат телефон; ожидая важного звонка, имеешь право никого не замечать. В зале было двое или трое человек с такими же скользящими глазами; не присаживаясь в кресла, они фланировали взад-вперед, беспрестанно говорили по мобильным и не допускали окружающих до своего сосредоточенного взгляда. Если их глаза встречались – там, над головами, в горней высоте, они, не прекращая разговора, брезгливо обнимались и троекратно чмокали друг друга в отложные щеки, нависающие на воротники.
Сквозь толпу шныряли подавальщики с подносами; никто еду не брал, только ласково и скромно опускали губы в полные бокалы, и, не делая глотков, продолжали медленно беседовать. Павел жестом подозвал официанта, демонстративно цапнул тарталетку с сизой белужьей икрой, и весело сжевал, как пьяница жует соленый огурец, закусывая водку. Официант взглянул со смесью уважения и панибратства; закусывает – значит, свой, не из хозяев.
– Может быть, еще добавить, господин?
Наконец пригласили на вылет. Холеные служительницы рассекали всех на два потока. Кого-то, как Саларьева, строгих женщин в костюмах и некоторых вертихвосток направляли вежливо в автобус, а кого-то пропускали тонкой струйкой через отдельную дверь, и это значило, что гость особый, вылетает ройтмановским личным самолетом. Предъявляя паспорт, Шачнев утратил сановную важность; осознав, что полетит на литерном, порозовел, забавно вскинул голову и вразвалку прошел на посадку.
Девушки из окружения рассорились; кто-то успел проскочить через дверцу, а других охрана отсекла.
Одна из обделенных материла контролера:
– Да ты знаешь, б’дь, кто я такая? Ты сопли будешь растирать, прося прощения. Ты меня куда направила, ты понимаешь, или нет? Меня – туда! На регулярный. Меня!!! Ты что, не поняла? у тебя четыре секунды, я, считай, тебя уже уволила!
2
Самолет был полон, ждали только их. Пассажиры были недовольны, смотрели на входящих злыми пролетарскими глазами: этим что за честь? небось не бизнесом летят. Дамочка мучительного возраста, лет сорока пяти, с пьяной лаской говорила в телефон: «я буду по тебе скучать… на дискотеках… особенно под утро, в шесть, когда вернусь… а ты?» Место Павлу выпало как раз за этой дамой. «Скажи мне что-нибудь хорошее, доброе! А еще… ты тут без меня шали не очень. Почему-то я тебе верю…»
Сбоку от него, через проход, обустраивались баскетболисты, выдвигая вверх колени, как кузнечики. Саларьев уткнулся в окно: скоро можно будет притулиться и уснуть, и увидеть сон про счастье, которое растет в тебе, и заполняет целиком, выталкивая мысли и заботы, как шипучка воду из бутылки. Рядом с ним расположился плотный мужичок; шубейку он бросил в багажный отсек и остался в пиджаке, при галстуке, но в лисьей шапке. Третьей в их ряду сидела девушка, лет двадцати, чернявая. Суетливый северянин наклонился; ремень безопасности рассек его сдобное пузо; он стал, пыхтя, развязывать ботинки. Лисья шапка повалилась на пол, девушка услужливо ее подняла, встряхнула. Мягкая, отзывчивая девушка, только очень, очень некрасивая. Кожа, будто бы присыпанная крошкой, нос набалдашником, умные глаза, но мелкие, посаженные слишком близко.
Девушка спокойно повернулась к Павлу и, нимало не смущаясь, посмотрела на него с вопросом. Саларьев, пойманный на месте наблюдения, растянул губы в притворную улыбку, стал сам себе противен. Но девушка его спасла; перекрикивая бурный оборот турбины, она внезапно поздоровалась:
– Здравствуйте! Я вас в офисе встречала, раза два или три.
– В офисе? – по-офицерски гаркнул Павел, и чуть не сорвал свой слабый голос. – А я вас почему не знаю?
– Значит, не такой вы наблюдательный! Вы делали музей, я правильно все понимаю?
– Правильно вы понимаете. Я – Павел.
– Я Алла. Хороший музей, мне понравился.
Интересно, кто ей показал? Презентация назначена на завтра; служба безопасности все опечатала; даже твердые диски изъяты – приказали охранять сюрприз.
– А куколки, те вообще – улет.
Куколки. А вот это уже безобразие. Куколки не для чужих. Куколки – для бога – лично. Кто же это такая? Наверное, пиаровская финтифлюшка. Сколько их на свете развелось, этих одинаковых болтушек, с одной единственной способностью – сверлить мозги и, пришепетывая, втюхивать ненужные услуги. Здравствуйте-Павел-меня-зовут-неважно-как-да-Павел-понимаю-да-вы-очень-заняты-я-займу-у-вас-одну-минуточку-итак…
И Юлик тоже стал хорош; заигрался в большого начальника, расслабился, не держит язык за зубами.
Надо было что-то говорить, и Саларьев спросил, натужно напрягая голос:
– Спасибо. А почему вас не было перед отлетом?
– Что ли в депутатском зале? Потому что я не депутат. Нет, ну серьезно? Что я там забыла?
Северный человек недовольно поерзал и сказал, глядя в спинку сиденья напротив и вроде ни к кому не обращаясь.
– Будем взлетать.
Помолчал, добавил – вновь не поворачивая головы:
– А вы как, между собой знакомые?
Не дождавшись ответа, снова поерзал.
– Мероприятие между собой делать будете?
Павел не выдержал: что делать?!
– Мероприятие.
– То есть?
Человек, все также глядя в спинку, уточнил:
– Вы вместе кушать будете, да, когда принесут?
– Как все. Я думаю, вы тоже будете.
– Вы слева, я справа. Вы справа, я слева. А я буду спать.
Алла засмеялась. Смеется она хорошо, открыто, настежь.
– Не волнуйтесь, дяденька, мы тоже будем спать. Потом договорим, на месте, ладно, Павел? счастливого полета.
Бог даст, долетим, весело подумал Саларьев и уткнулся в иллюминатор.
3
Снова и снова он вспоминал ее влекущий голос. Свежие, некрашеные губы. Едва заметную полоску кожи между кофточкой и джинсами. Только сейчас, в самолете, он решился помечтать о мягком, медленном (а может, быстром, скользком?) поцелуе. О груди, которую легко накрыть ладонью. О загорелом плоском животе. И дальше. Притянуть ее к себе; она сожмется, вздрогнет, а потом как будто ослабеет и растает…
