Александр Архангельский - Музей революции
– Гениально, Тата, просто гениально! Ты сама себя превзошла, – искренне и без усилий восхитился Павел; о деле с Татой было хорошо, приятно разговаривать.
– Я знаю, – отвечала Тата.
– От скромности ты не умрешь.
– Ой, Пашуня, есть столько поводов для этой самой смерти, что если можно умереть хотя бы не от скромности, уже прекрасно.
– И наконец-то не фарфоровая реставрация!
– Эх, Пашка! С черным цветом ошибиться невозможно, только поэтому взялась…
7
Кукла сделана – и силы кончились; Татьяна выжала себя до капли, без остатка, от нее осталась только колбочка, маковая одногнёздая коробочка, из которой высыпались семена. Так было с ней всегда – завершая новую работу, она как будто выключалась из розетки и оставалась обесточенной. Раньше, до беды, она одевалась как можно теплей и уходила в город, заряжаться. Бродила целый день, до вечера, без какой-либо цели и плана. То по мрачным лабиринтам на Васильевском, то по скользким дорожкам Летнего сада, где скульптуры заколачивают на зиму в военные футляры, то вдоль игрушечных каналов Мойки. Ветер норовил куснуть в лицо, солнце терлось о ребристую изнанку тучи, кучковались толпами туристы, ошалевшие от высокого и вечного и мечтающие где-нибудь присесть и выпить… А она все шла и шла сквозь серое и золотое, разбавленное желтое, песочное, голубоватое, и этот непонятный город, который то пугает, то возносит, пестро вращался вокруг, как цыганская юбка!
Давным-давно она лишилась этой радости. Теперь по завершении работы просто крутится волчком в квартире, вновь и вновь, по замкнутому кругу, из темной мастерской в гладильную без окон, из гладильной в занавешенную спальню и оттуда в одинокий Пашин кабинет. И так часами. Заходит в комнату, включает свет, он медленно, трусливо разгорается. Выходит – выключает. И по новой. Ее бы воля, никаких экономичных ламп, только старые, мгновенные, с роскошной слепящей спиралькой. Но бережливый Паша настоял: говорит, что эти лампочки почти не потребляют электричества, так что можно их не выключать, пускай себе горят. А она не может их не выключать, это детский инстинкт, мамино назойливое воспитание. И вообще, как быстро все вокруг меняется, еще вчера считалось нормой и привычкой, а сегодня нужно привыкать к другому…
Единственное, что ее спасает в электрическом аду – роскошные домашние цветы. Это их, семейное, наследственное. Жирные бабанины фиалки, яркие герани, пахнущие скисшим по́том, славились на всю – тогда еще и впрямь резную – Вологду. А маманя, по ее рассказам, пока жила с отцом, ругалась каждый день из-за растений; он требовал очистить окна от курчавых зарослей: невозможно жить в подвальной темноте, я репетировать не в состоянии.
Судьба цветов не зависит ни от климата, ни от расположения окон, ни от прикорма, исключительно от жизненной энергии хозяев. В квартире напротив живут журналисты, у них на каменном полу стоят четыре жалкие горшка с чахоточными драценнами и похожим на дистрофика слоновьим деревом: с рахитичного пузатого ствола свисают усохшие космы. А у нее, при занавешенных гардинах! – лесные заросли столистников, черепашьи лапы денежного дерева, фазаний хвост кротона, темно-красный отсвет декабриста, беззастенчивые фикусы, которые не терпят лишнего соседства, покрытые старческим пушком листки фиалок… В углу, у книжных полок, притаился старомодный увлажнитель воздуха, который то и дело пфыкает мельчайшим паром, а сверху, как в домашнем инкубаторе, днем и ночью оловянным светом светит флористическая лампа. Эту лампу Тата никогда не выключает. Людям нужно экономить, а цветочки – Божьи, им по жизни полагается сияние.
Еще в глубоком детстве Тата поняла, что верит в Бога, но не в того, небесного и непонятного, про которого рассказывает церковь, а в этого, который прячется в корнях и листьях. (После, в институте, она узнала слово пантеизм, которое ей очень не понравилось, потому что ничего не может передать. Пантеизм. Статья в энциклопедии. Пустое место.) А пятилетней славной девочкой она уезжала на лето в деревню, в их северных краях июнь короткий и дождливый, зато июль затянутый и жгучий, и если б не сочные раздувшиеся комары, это был бы настоящий рай.
Бабушка, которая всю жизнь работала учительницей начальных классов, бесплатно замещала деревенскую библиотекаршу, и каждый день собирала детей возле серой суровой избы с надписью «районная библиотека»; выставляла низкие столы и стульчики, затевала обучающие игры… все были счастливы, и только внучка тосковала и ждала, когда же можно будет выйти за околицу, где стояли низкие упрямые березки, колосилась невысокая пшеница, а на низком взгорье ввинчивалась в небо колокольня. Древняя, заброшенная, старая.
Таня уходила в колоски, их усики кололи щеки, норовили оцарапать, она прикрывалась ладонью и шла. В разогретой гуще пшеничного поля темным цветом вспыхивали васильки, гудели пчелы, с неба парашютиками опускались бабочки-капустницы. Она растворялась без остатка в этом соломенном царстве, пропитанном густыми запахами хлеба. А потом оказывалась возле плоской и широкой речки; над асфальтовой водой дрожал июльский воздух, и с неба, как женщина по сгнившей лестнице, осторожно, глядя под ноги, спускалась черная гроза.
– Тата, Тата, домой, – говорила бабушка, а Тата не хотела возвращаться, она ждала, пока сгустится небо, сквозь него продернется внезапный холодок и сияющая молния воткнется в перепуганную воду.
Если есть на свете вечность, то она живет на севере, где сплющенные желтые поля и зеленый приземистый ельник; оранжевое солнце светит низко, тени по-пластунски расползаются по краснозему, и кажется, из-за любого поворота может появиться старичок в монашеской черной одежде, с белой невесомой бородой:
– Таточка, девочка, здравствуй! Пойдем со мной, не бойся.
– Тата, Тата, немедленно, слышишь! домой.
8
Быть евреем – значит, быть чужим. Впрочем, Ройтманы не праздновали Рош-Гашана, не отмечали Пурим. Зато на Первомай и на Седьмое ноября папа просыпался засветло, драил полы. Ползал по паркету на коленях, тер его вафельной тряпкой, кулаком вбивал отставшие паркетины, а мама, возвышаясь, как гора, сипела сверху: Ханя, нельзя идти назад по мытому, Ханечка, тряпку выжми!
Ханаан выжимал.
Вечером являлись гости. Стол был, по-тогдашнему, роскошным. Тертая свекла, как следует промешанная с майонезом, нежно-фиолетовая, с чесноком и кислыми кусочками моченых яблок. Настоящая ростовская селедка, которую папа называл донским зало́мом: толстая, присыпанная ядовито-белым луком. Исходящая паром картошка, на которую положишь масло, и оно расплывается желтым. И, конечно, царь стола – огромная бадья с салатом оливье. Миша накладывал ложку за ложкой, и думал, что если бы он стал богатым, то ел бы салат оливье каждый день. Он не обращал внимания ни на кого; он смаковал. Соленый огурец, породненный с докторской колбаской, картофельными кубиками и яйцом, и все это утоплено в густой кисло-сладкой заправке…
А главным событием года было Девятое Мая. Накануне отец надевал костюм с боевыми медалями, весь год висевший в шифоньере; костюм болтался на плечах, а медали были чересчур большими, как шоколадки в золотой обертке. И уезжал один в Москву. Повидаться в Парке Горького с однополчанами. Пообниматься. Поругаться. Выпить. Помянуть. И вечером – на поезд.
Мама так и умерла, не став настоящей еврейкой. Отец в последний год очнулся; принес из синагоги свиток, вписал в него букву алеф, перед сном читал Талмуд – зависая над огромной книгой, как маленькая мушка над тарелкой. И все вздыхал: вот умру, и кто надо мной почитает кадиш? Миша понимал: отец боится смерти, ее неотвратимой тесноты, ищет запасные варианты. А вдруг там что-то есть? и там у наших дополнительные козыри?
Но в Германии – еврей ты, не еврей, а лучше быть со всеми вместе, хотя бы изредка зевать на службе в синагоге и заглядывать в кошерное кафе, что у вокзала. По вторникам, в 17–30. Обычно начинали с общих тем, быстро перекидывались на гениальных внуков дяди Мойши, на тупую веру русских («не встал – не воскрес») и не менее тупую жадность немцев.
Больше всех ему не нравился секретарь общины, Гоша Фейгин. Гоша был худой, неряшливый, болтливый; всякий раз он требовал у кельнера две рюмки водки и маслину. Выпивал, совал указательный палец за щеку и звонко, так что все оглядывались, чпокал. Тут же выпивал вторую рюмку, чпокал, грыз маслину, косточку бросал на стол.
И заводил разговор о политике.
Однажды Гоша наклонился к Ройтману и чесночно прошептал на ухо:
– Михаэль.
– Да, Георгий Яковлевич, я весь внимание.
– Подожди минуту, я тебе что-то скажу.
Гоша на секунду отвернулся, прокричал могучим голосом:
– Herr Kellner! Zweimal Vodka. Und eine Olive! Wie ich liebe, – и снова, склонившись, перегарно зашептал:
– Так вот. Вы заканчивали, как я понимаю, железнодорожный?
