Александр Архангельский - Музей революции
– Успокойся, Анна. Что ты имеешь в виду?
Хотя прекрасно понимал, в чем дело. В утренней заметке говорилось: «Мы, деятели культуры и науки, призываем государственные органы быть решительней и тверже; наши ценности необходимо защищать, и если надо, то с оружием в руках; и в это-то самое время… не пора ли власть употребить?» Подписи актеров, музыкантов и ученых; замыкающим – Шомер Т. К., гендиректор госмузея-заповедника Приютино, член Президиума Союза музеев России.
Ровно в девять ему позвонил долгородский начальник, косноязычный директор департамента культуры Аркадий Петрович Булавка. Аркадий Петрович был сама любезность:
– И давно пора, Теодор Казимирыч, давно, мы только этого и ждали, давно пора приструнить, вы гражданственно, гражданственно, горжусь.
Не успел повесить трубку на служебном, как подпрыгнул на столе мобильный.
– Что, старик, нагнули? Это Гохман, из Адмиралтейства, мог бы сам узнать. Даа, понимаю… понимаю… ты в интернет сегодня не ходи, там уже сейчас такооое… ты себе не представляешь.
И так трезвонили весь день, то льстиво стелясь перед ним, то прикрывая издевку сочувствием. Всем он отвечал одно и то же, сухо: было нужно, вот и подписал.
Цыплакова оскорбленно усмехнулась, ткнула пальцем в обведенную фломастером заметку; заметка была вся исчиркана желтым, зеленым, оранжевым – боевая раскраска индейца.
– Аня, но ведь это только слова. За которые нас защитят. Ты понимаешь, что иначе было невозможно?
– Что значит – невозможно, Теодор?
– Да то и значит.
5
Постепенно Ройтман попривык. Даже стал ворчать, что голландские томаты как стеклянные, а «бычье сердце» слишком дорогое. И все равно – лишь только видел теплую, светящуюся норку супермаркета, ноги сами заводили внутрь. Зачарованный, с привычной мавзолейной скоростью он продвигался вдоль прилавков, зубрил немецкие названия продуктов, гнал себя домой, и продолжал бродить по магазину. Это было как внезапное влечение; знаешь, что не надо втягиваться в пьяный разговор с девчонкой, утром будет стыдно и похмельно, а все равно – внутри как будто что-то щелкает, и говоришь, и говоришь, и говоришь, и едешь потом ночевать – неизвестно куда, неизвестно к кому. Магазин, прекрасный, светлый, чистый, действовал на Ройтмана магически; здесь он как будто бы верил в себя, ощущал, что обязательно прорвется. Надо встать наизготовку, и, как только выпадет шанс, сделать мгновенный проброс.
В остальном все было как у всех. С утра попытки подтвердить диплом. Днем языковые курсы, зубодробительные possesivpronomen, мириады отделяемых приставок, которые толкутся в голове, как мошкара внутри абажура. В выходные – приработок в туристической автобусной компании, которая возила русских немцев по Ганноверу. Образованные эмигранты брезговали этими поездками; они старались раствориться в местной массе – именно поэтому их было так легко узнать в толпе. Идет озабоченный крендель, полустертого местного вида; вдруг слышит русскую речь, отворачивается в сторону, нос прячет в воротник и старается быстрее прошмыгнуть.
Ройтман приходил на стоянку заранее, смиренно подсаживал бабок в мохеровых кофтах, теток с золотыми це́почками на оплывших шеях, торопил кургузых мужичков казахской выделки, которые тянули время и докуривали сигареты, спрятанные в кулачок. Потом садился на передний ряд, и, уставившись перед собой, чтобы не видеть экскурсантов, заученно рассказывал в хрипучий микрофон про Лейбница, Георга Первого и воздухоплавателя Бланшара.
Пассажиры за спиной болтали, чавкали; порою запевали хором – ни с того и ни с сего: Зачем вы, девушки, красивых любите, непостоянная у них любовь, или Мой адрес не дом, и не улица, мой адрес Советский Союз, так что немец-водитель утрачивал брезгливую невозмутимость и яростно сопел: пффф!
Единственное, что вызывало неизменный интерес – ганноверские фейерверки. Как часто их проводят? Где можно узнать расписание? Ройтман отвечал, отвечал, отвечал; и однажды решил поразвлечься. Отбарабанив Лейбница с Бланшаром, он показал на старый дом, обтянутый строительной зеленой сеткой:
– Товарищи, товарищи, внимание направо, вот в этом доме тридцать лет назад советская разведка устроила публичный дом.
Автобус притих; загорелый рыжий дяденька спросил с набитым ртом, без малейшего намека на иронию:
– А проститутки тоже были наши?
– Нет, проститутки были настоящие.
– Кудряво жили. А почему сейчас не действует?
С этих пор экскурсии переменились; разговорчики в строю исчезли, пассажиры ловили каждое слово. Ройтман нагло врал, что в озере Маш утопили тело Степана Бандеры, застреленного именно в Ганновере; плел про Янтарную комнату, которую из Кенигсберга по воде доставили в Киль, оттуда железной дорогой в Ганновер, а из Ганновера по Лайну в Северное море, и вот там уже следы теряются.
И чем нелепее было вранье, тем легче ему верили и тем почтительней в конце экскурсии прощались:
– Спасибо, Михаил Ханаанович, так сегодня было интересно, мы еще когда-нибудь придем. Дадите скидку?
6
Рыбий стон оказался сигналом от Таты, рядом с ее ником проявилось красное колечко, в сердцевине – циферка 1: удивительно похоже на мишень. Саларьев тихо выругался: ей-то что сегодня нужно? Скайпом она пользоваться не любила, предпочитала тратить деньги на междугородние (а из Барселоны – и международные) звонки. И на тебе, в неподходящую минуту объявилась.
Он тыркнул пальцем в Татин адрес, из сердцевины синего мерцания соткалась короткая записка:
Пашук привет
Привет
Как ты
Нормально
Пока жена сочиняла какой-то сверхдлинный ответ, Саларьев быстренько переключился на окошко Влады:
Я каюсь я каюсь правда каюсь стыдно все узнаю ближе к ночи и вам отпишу когда прикажете
о мне нравится такой подход только не пишите сама наберу хорошо?
У Влады изменился тон и это здорово, он не заслужил такого счастья.
Конечно хорошо я буду в нетерпении
Записочка, ликуя, понеслась навстречу Владе. Но только оказалось, что не к ней; в спешке он запутался в окошках, ткнул в чужое. И сразу получил навстречу Татино недоуменное:
Не поняла. С тобой все в порядке?
Только тут Саларьев прочитал обширную записочку от Таты (в красном колечке высветилась цифра 2; первая мишень поражена), на которую ответил фразой, предназначенной для Влады.
Тата писала:
Сегодня наконец закончила негритоску, для Кехмана, лично, такая трудная была работа, я так счастлива, не представляешь! А у тебя какие успехи, хвались!
Вывернувшись наизнанку, как скайповская бойкая спираль, Павел совершенно по-дурацки отоврался:
В смысле надеюсь ты ее еще не отдашь заказчику до моего возвращения. Жду с нетерпением, чтобы увидеть.
Ты переутомился:-) как я могу задержать куколку до твоего прилета? я еле успела к сроку сдачи
Ну извини. Сфотографируй.
Чего фотографировать? Ты лучше видео включи, сейчас посмотришь.
О Господи! На крейсерской скорости, уже не лаская экран, а истошно стуча по нему, как тонущий подводник по задраенному люку, Павел настрочил финальное послание для Влады. Сосредоточился, послал по правильному адресу:
Влада, буду ждать сигнала для атаки! до свидания!
Отключил ее окно, и перенаправился на Тату.
Видео раскрылось, как цветок после дождя; в центре синюшного кадра, вплотную к видеоглазку, так что лицо растянулось блином, была его Татьяна, хорошая и честная, талантливая, умная, скучная, несчастная; рядом с ней на столе, не умещаясь в кадре, сидела гуталиновая кукла, размером с половину человека.
Татьяна повертела куклу, смотри, какая она сбоку, а вот у нас какие мелкие косички… Жаль, у Таты слабенький компьютер, изображение шло с неприятной задержкой, движения как будто смазывались, по экрану всякий раз тянулся след, как от неудачной фотографии с неверной выдержкой.
– Ты бы перешла в мой кабинет, у меня там мощная машина, сверху многопиксельная камера, будет видно лучше.
– Хорошо.
Изображение скукожилось и через минуту заново включилось с упающим рыбьим звуком; Тата снова появилась в кадре вместе с куклой. Посадила рядом, повертела камерой, настроила изображение. Ну, вот теперь совсем другое дело. Все отцентровано, баланс нормальный, свет качественный, ровный, без эффекта радуги.
– Танюха, чуть-чуть отодвинься, а куклеца, наоборот, придвинь.
– Угу. Так хорошо?
– Так – хорошо. Так – очень хорошо.
Кукла сидела прямо перед ним, смешная, и оплывшая, как отражение в начищенной столовой ложке или в тугопузом самоваре. Улыбалась вывороченными толстыми губами. Мочки ушей оттягивали – до самых плеч! – стеклянные серьги, похожие на гэдээровскую люстру. Грудь была серьезная, руками не обхватишь, тугими черноземными холмами она выпрастывалась из цветастого платья; сквозь шелковую тонкую ткань гордо выпирали твердые соски. Выражение лица у куклы было хитрое, и наглое, и энергичное: все сворочу, не стойте на моем пути! На животе обвисали могучие складки, открытые черные локти все в ямочках, но ни намека на рыхлость, все такое жизненное, твердое, как волейбольный мячик.
