Игорь Белисов - Скорпионья сага. Cамка cкорпиона
А если я выиграю? Тогда уже посадят ее. И мне придется в одиночку растить Малыша. Но ведь я как отец – ноль. Все считают меня хорошим папашей, и никто не догадывается, что мне это – нахрен не нужно. Эх, если бы не Малыш. Ко мне она, конечно, привязана. Зато мамы – боится. Ее она слушается. А со мной разболтается. Все-таки девочке нужна мать. Нет, придется язык прикусить.
К исходу второй недели я медленно сдулся.
Замкнутый круг. Единственный шанс – мировая. Но как дальше жить, если за примирением дело будет прекращено? Остаться с женой как ни в чем ни бывало – потерять последнее к себе уважение. Любовник-то черт с ним, но ложное обвинение! Разве можно такое простить? Любава. Я должен, обязан уйти к ней. Начать все с нуля. Любовь побеждает все. Хотя, если вдуматься… Она тоже женщина. Самка. Они обе – одной природы.
Еще около недели я мучился выбором.
Только не рано ли я размечтался? Если под хвост жене попадет шлея, она может и заартачиться, не согласиться на мировую. А если самолет разобьется? Такое нет-нет, да случается. Что тогда?
В последнюю неделю меня парализовал примитивный страх.
14
Думал ли я, что все произойдет именно так?
Теперь я могу честно признаться: да, думал. Конечно, накануне суда разные варианты травили мне мозг, но в глубине души предчувствие зрело к тоскливой банальности.
Что ни говори, авиакатастрофы случаются редко. Бедная, правда, отдохнувшей не выглядела. Ожидание суда, видать, измучило не только меня. Мы подъехали к казенному дому. Мировой суд располагался в здании детского сада. Без детей, но с решетками.
Внутри царило спокойствие. Даже сонливость. Назначенный мне защитник, вялая тетка, поведала, что сегодня с судьей повезло. Дескать, добрая. А есть еще и другая судья – злюка редкостная. Япопытался сострить насчет объективности судебного производства. Тетка юмор не поняла, хмуро сказала писать заявление. Предполагалось, мы уже примирились, осталось только оформить. Я подписался. Жена в последний момент застыла в позе неоднозначности. Мое сердце затрепыхалось. Тетка уставилась с удивлением. Жена опалила меня презрительным взглядом – и махнула свою закорюку.
В зале священнодействия мне внезапно попала смешинка. Стоило напряжения подавить эту кощунственную неуместность. Все было строго: герб государства, три черных высоких кресла, скамья подсудимых. Обвинитель – энергичная дама. Секретарь – тихая девочка. «Добрая» судья – дева с лицом покойницы. Плюс моя вялая тетка. Плюс потерпевшая. Пять баб на одного мужика. Встать, суд идет! Меня раздирало и пучило ощущение фарса.
Энергичная дама изложила суть дела и сформулировала обвинение в соответствии с уголовной статьей. Тетка ходатайствовала о мировой. Покойница выслушала, после чего обратилась к супругам.
«Да, ваша честь», – ответил я на формальный вопрос о согласии.
«Да, ваша честь», – повторила через секунду жена.
Наш дуплет прозвучал, словно в ЗАГСе.
Напоследок энергичная дама заострила внимание, что если от потерпевшей вторично поступит аналогичное заявление, суд автоматически вынесет мне обвинительный приговор. Нам снова дали бумажки. Мы опять подписали.
Когда мы вышли на улицу, оркестр туш не играл, и россыпь цветов не кидалась нам под ноги. Был унылый пасмурный день. Такой же, как до «примирения».
– Оплатишь, – зло бросила Бедная, всучив мне квитанцию.
– Вот и все, чего стоит наша любовь… – Я прочел сумму судебной госпошлины.
Жена села в свою иномарку. Я сказал, прогуляюсь пешком. Она не настаивала. Мгновенье, другое, и машина исчезла за поворотом.
Я вытащил сотовый. Впервые за месяц включил. Набрал текст эсэмэски.
«Суд состоялся. Я на свободе».
И отправил на номер Любавы.
В Сбербанке застал странное скорбное оживление. Люди толпились, гудели активно, но глухо, как в зале траурных церемоний. Что-то явно случилось, и это «что-то» касалось каждого из присутствующих. Среди бормотания мелькал непонятный, смутно жалящий термин – «дефолт».
Так я узнал, что в день судилища надо мной в нашей стране случился финансовый крах. Цены вздрогнули, как разбуженные, и разогнались. Не успела подорожать только госпошлина, которую я оплачивал. Чего не скажешь о прочих товарах свободного рынка. В ближайшее время все подскочило в пять раз. Пачка «Мальборо», например, с 5 до 25 рублей. Я подумал, не бросить ли мне курить, раз судьба так безжалостно обо мне позаботилась? Парочку дней помучился, а потом начал к сосущей в груди пустоте привыкать.
Закурил я ровно через неделю, 25 августа. Перешел на родную дешевую «Яву». Это было во вторник, я точно запомнил, как и большинство моих соотечественников: на ММВБ рубль по отношению к доллару катастрофически рухнул – и это был Черный Вторник.
После срыва я задымил с отчаяньем обреченного. К чему заботиться о здоровье, продлевая тем самым жизнь, пред которой разверзлась бездна? Сквозь горький дым я зачарованно наблюдал, как тлеет и угасает моя мечта.
Всю ту неделю я оттягивал встречу с Любавой.
На сей раз, я приехал к дому ее мамы. Любаве незачем выбираться в центр, зря тратить время и деньги. Ведь дело решенное.
Как сейчас ее помню: взволнованную, радостную, с любовью в глазах, выбежавшую из подъезда в белых кроссовочках, джинсиках, сочно-вишневом свитере – и без зонта. Выбравшись из машины, я ждал, поеживаясь. С неба сыпала морось. На август надвинулась осень. Лужи холодно опрокинули город. Пока она добежала, успела засеребриться от капелек. Мы обнялись. Я тут же промок. Лишь поцелуй оставался жарким.
– Господи! Как же я соскучилась, истосковалась! Ты не представляешь, что я пережила! Но теперь-то все? Ты свободен?
– Ну… в общем… да.
– А я устроилась на работу! Платят, конечно, не очень. Но вдвоем мы, я уверена, справимся. Снимем квартиру…
– Квартиру?.. Вдвоем?..
Чуть отстранилась. Лицо продолжало светиться радостью, щеки пылали, губы застыли в улыбке – но глаза начали медленно остывать.
Мне вдруг подумалось, что подлинный суд вершится не в казенном доме с решетками, а на вольной воле обычной улицы. Преступником быть легко. Но как тяжело быть судьей. Тем более, палачом. Для нее – и себя.
– Знаешь, Любава… За это время я многое передумал… переосмыслил… насчет тебя, меня… насчет наших отношений.
– И к чему ты пришел?
– Понимаешь… Все это… бесперспективно.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну… снять квартиру… быть вместе… Словом, строить семью.
– Но почему?
– Наверное, потому что семью создают один раз. По молодости, по глупости, по вере, что это навечно, что мы проживем в любви и умрем в один день. Но потом… Однажды появляется трещина. Что-то ломается. И этот процесс, к сожалению, необратим. И если к нам приходит новая любовь, она приходит только потому, что первая любовь уже иссякла. Но ведь и жизнь уже затрачена. Мы рады бы начать сначала, да только вынуждены признать, что проходить все то же самое еще раз… нет энергии.
– Что ты все «мы», да «мы»? Отвечай за себя.
– Хорошо. За себя. Я… я не смогу к тебе уйти.
Ее глаза… Остекленели… Налились… Ресницы дрогнули – и покатились, побежали ручейками слезы.
В моей груди сдавило. Начало крутить. Щемящей жалостью. Но чтобы следовать за зовом жалости, нужна энергия. Которая была близка к нулю. Раздвоенная жизнь до срока меня высосала.
– Я поняла. Ты остаешься с ней.
– Я просто там живу.
– Остаешься, несмотря на все ее измены.
– У нас общая дочь.
– Несмотря всю ее подлость. Да она за решетку хотела тебя упечь. Чего еще ты ждешь от этой твари? Что она должна с тобой сделать, чтоб ты от нее ушел? Что?! Что?!!
Ее забила дрожь, заколошматила истерика. Она кричала так, что все слова сливались в жуткий вой. Сквозь судорогу жалости я вдруг почувствовал смертельный ужас, панику, порыв бежать. Последним всплеском воли я ее обнял, пытаясь хоть чуть-чуть утихомирить. Нас обходили стороной. Я, что есть сил, ее удерживал. На нас оглядывались. Я ее гладил, я шептал. Весь мокрый, серый дом, казалось, пялился бесчисленными окнами, и где-то среди них – окошко ее мамы. Я мертвел.
Однажды самка скорпиона делает бросок. Вот и Любава сделала. Ну почему все так жестоко? Я вынужденно увернулся. Она еще пыталась что-то сквозь рыдания внушить мне, но инерция иссякла, и от броска остались всхлипы, стон, прощальная агония жизненного промаха.
Когда она утихла, я сказал, ничто не кончено, мы будем продолжать встречаться. Она лишь замотала головой. Покусывая губы. Освободилась от объятий. Отвернулась. Пошла по направлению к подъезду. Я сделал за ней шаг, другой. Она не оборачивалась. Я остановился. Она уменьшилась в размере.
Дверь подъезда хлопнула.
Меня душили слезы, сердце разрывалось. Еще не поздно было ринуться, догнать. Но я себя сдержал. Я задавил в себе инстинкт. Я уже точно знал: мужская жалость к женщине – циничный трюк природы. Ведь жалость к ней – это безжалостность к себе. Любовь и Смерть. Все прочее не важно. Единство и борьба. Однажды так случается, что или ты, или тебя. И вот я сделал это. Я вынужденно совершил. Я совершил убийство. Пусть и необходимое, рожденное судом и называемое казнью.
