Кристина Хуцишвили - DEVIANT
– Ты меня какой-то мученицей описываешь…
– Да, но сейчас это не так. Ты живешь как обычно, или я неправ? Не хочешь говорить… Как тебе живется с ним? Привыкла? Замуж выйдешь?
– Не знаю.
– Если бы ты сказала определенно «да» или «нет», мне все это было бы более понятно. А так – опять разброд, опять «не знаю, что делать». Мне это не нравится.
– Я хочу жить, как все. Мне надоело не жить. Все живут, а я жду, жду и жду. Ничего не делаю – сначала не могла, потом ничего толкового не получалось. Я хочу все наладить.
– Они живут, но они и умирают.
– А я не живу, схожу потихоньку с ума и умру. Замечательно.
– Если бы ты сейчас меня не понимала, было бы проще. А ты все понимаешь, но делаешь вид. Может, то, что тебе так не нравится, продлевает ему жизнь. Может, он знает, что ты сейчас не живешь – нажала на паузу, пока его нет, потому что не хочешь начинать без него. Он это чувствует, и это помогает ему жить, ведь ты ждешь его, не предаешь.
– Это жестоко. Хватит, правда, я не хочу это слушать.
– Ты не хочешь слышать не меня, а себя, но так просто себя замолчать не заставить. И поэтому ты отвечаешь «не знаю» на вполне резонный вопрос, над которым ты думала. Детский ответ. Детское решение сбежать.* * *...Быть кинооператором или фотографом – это в какой-то степени скорбеть.
Снимать, проявлять и собирать образы – это борьба против времени, попытка контролировать его.
Франсуа Озон Нью-Йорк, наши дни Текстовый документ
Хуже не становится. И слава богу! И странно. Все эти дни – один лучше другого. Удивительно и прекрасно. Я настолько увлекся этим новым своим состоянием, что купил фотоаппарат, очень хороший, самый дорогой. Буду гулять по нью-йоркским улицам и фотографировать. Вспомнил и начал выписывать на бумажку сюжеты, которые когда-то Маша озвучивала. Ей иногда попадались странные люди, ситуации – все равно что готовые шедевральные снимки, нужно было только нажать на кнопку. Вот это и было самым страшным, потому что тогда волшебство рассеялось бы. Кричащая естественность сменилась бы злым недоумением, Маша не была к этому готова, а мне-то чего терять?
Читал биографию Роберта Мэплторпа. Он родился в сорок шестом году, умер в восемьдесят девятом, ему было сорок два. И вот что интересно: после того как его болезнь получила широкую огласку, работы стали продаваться значительно лучше. Смешно, но даже такие трагические моменты можно осмыслить с экономической точки зрения, и тогда становится немножко легче. Когда находишь рациональное объяснение даже самым страшным вещам, обычно легче. Пугает неосмысленное.
Ну, так вот: труд, человеческий фактор, один из экономических ресурсов (трех, четырех, пяти), ресурс ограничен, количественно диапазоны этого ограничения можно очертить средней продолжительностью жизни ньюйоркца, мужчины, с поправкой на риски – в этом мастера страховщики, с ходу я бы назвал нетрадиционную ориентацию и богемный образ жизни. Но кто будет проводить такие расчеты, разве что какой-нибудь маньяк с личными мотивами, вроде женщины, стрелявшей в Уорхола, а тут – на тебе, на блюдечке вердикт.
Ресурс его таланта тут же сузился в диапазоне ближайших десяти – пятнадцати лет – в лучшем случае, да и в каком состоянии. Чем реже ресурс, тем выше его рыночная цена. Вот так. Жаль, что расценки на мои способности к инвестанализу и сопровождению сделок не взлетели до небес – как оригинально: смертельно больной инвестбанкир. Хотите посмотреть на смертельно больного инвестбанкира, очень молодого, у него еще невеста в Москве первая красавица? Вам интересно, может, он и ее успел заразить? Приходите к нам.
Ну, про молодость явно лишнее, избыточная информация, и так понятно, что они там все молодые. Не смешно, наверное. Да я бы никогда и не вернулся, даже если бы деньги выросли в сотни раз. Мне сейчас очень хорошо, если бы не те моменты, когда я возвращаюсь к реальности, к пониманию того, что всё пшик, конечно. По этой причине я долго не выходил из дому, не представлял, как это – ты гуляешь, хорошо себя чувствуешь, франтом повязал шарфик, жмуришь глаза от солнца, и вдруг – молнией – мысль, что скоро конец. И становишься, как оглушенный, и некуда бежать.
Еще один страх – или все тот же, но в другом ракурсе, не знаю – отвергнуть свое будущее, смириться, что будущего больше не будет. Мы же жили будущим – оказалось, нет смысла.
А принять это сразу мне не удалось, может, у кого-то сразу после известия – и напрочь. У меня так не получилось. Я планирую, думаю, так и эдак. Если не планировать совсем, это то же самое, что просто сесть и ждать смерти. Глупо и очень долго.
На сайте Мэплторпа сказано так:
« That same year, in 1986, he was diagnosed with AIDS. Despite his illness, he accelerated his creative efforts, broadened the scope of his photographic inquiry, and accepted increasingly challenging commissions. The Whitney Museum of American Art mounted his first major American museum retrospective in 1988, one year before his death in 1989» [6]
* * *Нью-Йорк
От русских журналов, популярных там книг, некоторых телепрограмм и особенно форумов, блогов и прочего у меня портится настроение. Особым аппетитом я никогда не отличался, иначе бы свалил это в ту же кучу. Надо признать, книг я не читаю – только классику, мое время всегда было дорого, а теперь оно фактически бесценно; я если и беру в руки современную книгу, то пролистываю – начало, середину, концовку, – не читая, по диагонали. Все это меня расстраивает: глупо, очень глупо, очень наскоро. Переводы на русский – невероятно слабые, особенно объемных книг. Переведено, в сущности, очень мало – боятся рисковать, видимо.
А то, что пишется серьезного или хотя бы с претензией, – на сто восемьдесят градусов не то. Казалось бы, кто-то проявляет активность сродни предпринимательской – тут и сила воли, и характер, и какая-никакая идея, ну и писать надо уметь хоть как-то сносно. и тема какая-нибудь общественная, социальная или экономическая – значит, направлена на совершенствование общественной жизни. Вряд ли просто рекомендации, начнется все с грязи – ну, назовем это вскрытием болезненных проблем и их демонстрацией спящему беспробудным сном, по мнению автора, обществу. Допустим, автор тычет под нос гражданам обнаженным, со свежими надрезами телом, даже больше, предельно заостряя, – делает из болезни сенсацию. Не будем за это судить – сенсационность в его понимании сестра прогресса, успеха и бестселлера.
Но где же следствие? Каков вывод? С иногда правдивой, где-то притянутой аргументацией – мы, допустим, смиримся, будучи образованными, не примем во внимания те места, где автор особенно манипулирует фактами. А где мораль? Где же следствие? Зачем автор набирал столько слов на компьютере? Зачем читал редактор? Редакторы – это обычно очень милые интеллигентные тетеньки, сживающиеся с собственной личиной цербера – иначе не проживешь, – воспитанные на классике русской литературы. Их время можно было потратить на те же переводы, французской прозы например, – те стали бы лучше. Это позитивно повлияло бы на чей-то вкус. Подрастающего поколения, например, – можно было столько всего нового и современного прочитать на великом русском языке.
Здесь же нет выводов, просто четыреста страниц кричат о том, как нам плохо, и нет никаких рекомендаций. Не верить или бежать? А я не хочу бежать, я и в Нью-Йорке совсем не потому, что хотел сбежать. Просто каждый уголок земли имеет свою специализацию – и Нью-Йорк, и Лондон, и Давос, и Москва. И Париж, Лиссабон, Берлин, Манагуа… У нас не так давно появился весь мир, и безумие отказываться от любого его кусочка.
Я не люблю читать в Интернете на русском, не люблю российские телешоу. Праздные разговоры, там нет обмена энергетикой. Ничего не потребляется и не производится. Никто не пытается переубедить другого, лишь настойчиво заявляет свою позицию.
В сухом остатке – ничего. Пугающее ничего, ничего не означающее. Не то привлекающее ничто , как у Энди Уорхола.
Там говорят: «наши дети», «наше общество», «наш народ», «интеллигенция», «элита» – хороши или плохи, нуждаются в том и другом, недостойны, правдивы, прозападны, реакционны, пассивны, бесперспективны и далее. Но этого всего нет.
Нет никакой репрезентативной идеи, нет сообщества тех-то и тех-то, ничего этого нет.
Есть миры, они все разные. Мы с тринадцати лет стремились учиться в лучших местах, работать в лучших местах, быть красивее всех, богаче всех, интереснее всех. Равнялись на лучших – из нашего мира. Но мы знали, что есть другие миры, и становиться все лучше и лучше было единственной профилактикой самого страшного – попасть в те миры.
Нет никакой элиты.
Нет «нашей молодежи».
Поверьте, нет.
Все сейчас очень много говорят, пишут, снимают, и все это очень мало значит. Они претендуют на художественность, отстраиваются от «людей», жаждут крови тех, кто борется за право властвовать. А на самом деле они ничуть не лучше. Все их «творчество» ничего не стоит. Все напоказ – в погоне за большой добычей.
