Игорь Соколов - Двоеженец
Она стонала, как раненая тигрица, а я молча касался ее ягодиц, потом холодного пистолета на измятом одеяле.
Это было как явь и наваждение, как яд и лекарство, тело и орудие убийства, жертва и ее палач насилуют друг друга, управляя собой, подчиняя другого острой необходимости существовать в нем против собственной воли, но с неукротимым желанием войти, растворяясь, в чужую среду… Мы закричали одновременно, это был оргазм в квадрате ощущений, увеличенный падением бытия.
Потом я схватил пистолет, но она тут же вырвала его у меня.
– Вся беда в том, что ты неудачник, – она улыбалась сквозь слезы, и ее блуждающая улыбка несла моим глазам безумный страх, и я мгновенно вздрагивал всем телом, и она это чувствовала и еще больше улыбалась.
Голая на голом,
На диване солнце,
Для связи пистолет!
Черт побери! Она меня вот-вот убьет из-за безумной любви ко мне, а я сочиняю стихи! И совершенно неожиданно я произнес стихи вслух, и она рассмеялась, и даже положила пистолет обратно на диван.
– Я хочу еще! – сказала она и жадно облизнулась, ну, точно, как кошка.
Как можно требовать от человека любви?! Оказывается, можно, можно абсолютно все, и ничего невозможного нет. Ее стройная талия изогнута, как змея, как лиана, как всякое хищное создание, она была готова оплести собой весь этот мир.
– Почему ты все-таки насилуешь меня?!
– Фу! – скривила она улыбку, но все еще продолжала держать свои руки на моих плечах.
Возможно, что она просто идиотка, возможно, что ей недостает ощущения собственной значимости, и поэтому она выбрала меня и насилует меня, как ей того самой хочется.
– Ну, во-первых, ты первый, в кого я по-настоящему влюбилась, – смутившись и опустив голову, заговорила она, – а потом я захотела себе доказать, что я не упущу свою любовь, что моя любовь всегда будет со мной! Конечно, мне тебя жалко, но почему я должна расставаться с тобой, если я этого не хочу?!
Неожиданно я различаю на пистолете массивный глушитель. Глушитель, сопроводитель в мир метаморфоз. На какое-то время я лишаюсь ощущения подлинности бытия.
Красивая женщина находит себе более молодого мужчину и потом насилует его, то шантажируя его тем же самым насилием, которое она уже приписывает ему, то уже угрожая самой его жизни, и при этом, как ни странно, она вполне успешно заставляет его любить ее, такую грязную и преступную женщину, она заставляет любить свое ненасытное тело и свою странную и безумную душу.
Я опять попытался схватить пистолет, но она опять опередила меня.
– Рискну предположить, что ты решил меня убить, – сказала она и громко засмеялась, – вот видишь, я тоже умею писать стихи!
Честность заставляла меня признать, что она была остроумной, оставаясь при этом красивым чудовищем.
– Конечно, я могу тебе показаться безумной, но разве ты сам никогда не любил так сильно?! Помнишь, ты рассказывал мне о своей Гере?!
– Это совсем другое, – возразил я, – я никогда не насиловал Геру! И мы любили друг друга взаимно.
Она скривила губы и опять нахмурилась. Я повернул голову и увидел ее мужа, стоящего с чемоданом в дверях, в очках со стеклами, в которых его глаза расплывались и моргали, как большие тропические насекомые. Завидев две голых фигурки на диване, муж сразу же разразился гневным криком.
Он кричал как ненормальный и размахивал руками, это длилось несколько минут, несколько минут мы, как вкопанные, лежали с ней на диване, как будто он нас окончательно загипнотизировал своей грубой бранью. Потом он почему-то убежал на кухню и вернулся оттуда уже с ножом, и в этом была его ошибка.
Не заметив по своей близорукости пистолета в ее руке, этот несчастный и обманутый муж поплатился своей жизнью.
Выстрел прозвучал без звука. Только маленькая пружинка звякнула где-то внутри черного металлического корпуса пистолета, и человека не стало, правда, звучанье этого выстрела, которое я не слышал, все равно существовало в моем подсознании. На какое-то мгновение я представил себя звуком, который поглощался этой безумной стервой, снова возбудившей меня своими страстными прикосновениями.
В эти странные минуты страшной жестокости, отчаянного ужаса и похоти, смешанных с оргазмом, когда она извивалась надо мной как змея, уже не выпуская из рук пистолета, я вдруг почувствовал пустоту, пустоту, в которой блуждало мое несчастное раздвоение.
Я был с ней, в ней и где-то снаружи, с ее отлетевшим в далекие края мужем, лежащим в двух шагах от нас на полу с опрокинутым чемоданом, с грудой вываленного из него грязного командировочного отрепья, среди которого лежала его зубная щетка в виде гриба, а потом в голове поплыли какие-то странные мысли и еще эти странные сочетания слов: гриб-гроб, и потом еще множество ее ненасытных содроганий, ее стонущий и вытекающий куда-то далеко за горизонты моего несчастного сознания оргазм, орган, знающий место, где рвутся сердца…
Неожиданно она передала мне пистолет в руку, и я ощутил тепло ее руки, хранимое его рукояткой, и еще какое-то странное облегчение… Ну, вот, теперь я могу убить ее, но я ничего не хочу, я лежу под ее все еще содрогающимся телом и вижу, что она плачет, а я никак не мог понять, плачет она от счастья, что обладает мной, или от горя, что убила своего мужа, а потом она ловит мой взгляд и неожиданно хитро улыбается мне, и от ее улыбки во мне возникает ощущение нового обмана и нового преступления…
Женщина преступна уже потому, что она женщина, – сейчас я уже и не помню, кто это сказал, и сказал ли вообще. Просто я мог сделать с ней все, что угодно, но это только на какое-то время успокаивало меня, и словно в подтверждение моих ощущений она опять ловко вырвала у меня пистолет.
– Ты хороший, ты не убил меня, – она смеялась удивительно легко и чудно, и этот по-детски наивный и простодушный смех заставлял меня глядеть на нее как на очень странную женщину, в то время как само ее обнаженное тело, ее груди с набухшими сосками и раскинутые ноги с курчавым треугольником снова звали в себя.
– Почему ты убила его?!
– А ты зануда, – она резко встала с дивана и, слегка покачиваясь, отошла от меня, а потом присела и стала мочиться прямо над покойником.
Сначала убила, а после надругалась! Впрочем, это надругательство только для живых, для убитого мужа оно уже ничего не значит. Я пытался успокоиться и никак не мог.
Выходит, что я совокуплялся с чудовищем и испытал от этого наслаждение, и, следовательно, я сам же и есть чудовище, или могу быть чудовищем.
– Теперь твоя очередь, – усмехнулась она, направив на меня дуло пистолета.
– Александра Станиславовна, не сходите с ума! – выкрикнул я, не подымаясь с дивана и прикрываясь одеялом.
– Он издевался надо мной и вполне заслужил это, – прошептала она, слегка склонив голову, но продолжая сжимать в руке пистолет.
– Но не таким же способом! И потом, не проще ли было развестись?!
– Нет! Он обещал меня убить, если я разведусь, – неожиданно она заплакала и отбросила от себя пистолет, опускаясь перед трупом на колени. Однако это длилось недолго. Спустя минуту она опять направила на меня пистолет, но я в ответ замотал головой.
– Какая же ты сволочь, Горев, – прошептала она, утирая слезы ладонью.
– Какой есть, – прошептал я, потом решительно встал и стал одеваться.
– Ну, вот, теперь мы сообщники, на рукоятке твои отпечатки, – она заулыбалась, а я поймал себя на мысли, что она просто сумасшедшая, ну, просто не может разумный человек просто так убивать и насиловать другого, ибо это выходит за рамки нашего существования, все это в одинаковой степени аморально и ирреально.
– Ты что плачешь, глупыш, – она погладила меня по голове.
– К черту, – сказал я и оттолкнул ее от себя, и, швырнув пистолет к ее ногам, быстрым шагом выбежал из квартиры.
– Стой, – крикнула она, выбегая голой за мной в подъезд, и тут же выстрелила мне в ногу.
Боль обожгла лодыжку, и я упал. Она опустилась рядом со мной и обняла, истерически плача. Все расплывалось, как в тумане. Лица людей, склоняющихся над нами, мои коллеги в белых халатах, увозящие меня в больницу, и она, завернутая в одеяло и тоже увозимая в психушку.
Много месяцев я пролежал в больнице. Ко мне наведывался очень часто Эдик Хаскин, который лечил не только Штунцера, но и Александру Станиславовну.
– Слушай, тебе на этих психов везет, как утопленнику, – улыбнулся он.
– Нет, это просто власть пустоты, – грустно прошептал я, нисколько не реагируя на его шутки.
– А, может, все твои истории – это не болезнь, а правда, – сказал Эдик и задумался.
14. Студенты, водка, гитара, луна и Матильда
Глухая ночь. Я вообще перестаю соображать и забываю, где я нахожусь. Ветер-мастодонт кружится в сладком упоении над засыпающим городом. Я гляжу в окно и вижу море огней, еще где-то далеко в темном пространстве я вижу какого-то странного, наполовину раздетого человека, всего увешанного елочными гирляндами и даже горящими фонариками и танцующего в обнимку со стулом какой-то невообразимый танец под собственное мурлыканье. Человек этот почему-то одновременно похож и на Штунцера, и на Александру Станиславовну, причем у него выделяются из лифчика большие груди, а из штанов, наоборот, что-то, уж больно напоминающее мужские достоинства. Потом это видение как-то быстро удаляется из глаз и полностью исчезает. Я трогаю на себе одежду и понемногу успокаиваюсь.