Игорь Соколов - Двоеженец
– Матильда, я люблю тебя, – прошептал я, и она засмеялась.
Потом послышался громкий стук в дверь.
– Девочки, откройте, – потребовал сердитый женский голос.
Матильда с девчонками спрятали меня в шкафу, укрыв одеялом, а потом открыли дверь.
– Почему у вас было вчера так шумно?! – вошла в комнату врач профилактория. Через щель, пролегшую между двух створок шкафа, я сумел разглядеть старую и неудовлетворенную брюнетку с массивными золотыми сережками на ушах и ярко-красной помадой на губах. От всего ее облика веяло какой-то необъяснимой вульгарностью.
– Ну что вы молчите?! – не отставала она от них.
Я продолжал глядеть на нее и думать, что когда-нибудь стану таким же старым и ворчливым, и никому ненужным стариком, и мне стало грустно, и я даже глубоко вздохнул, а она раскрыла дверь и сразу же завизжала, и выбежала из комнаты, а я стоял с глупым видом в шкафу со сползшим с меня одеялом, а молодые студентки нахально смеялись. Только Матильда смотрела на меня с лукавой и нежной улыбкой, подмигивая мне из-за их одураченных спин, и одураченных потому, что они не видели, как мы просто и доверчиво любим друг друга глазами…
– Ты где пропадал?! – встретил меня рассерженный Ираклий, – они меня тут чуть не изнасиловали втроем! Тебя не за гитарой, а за смертью посылать!
– Ираклий, я влюбился!
– Это правда?!
– Это фантастика! За одну ночь я проделал такой головокружительный полет с пятого этажа на первый, и прямо в постель Матильды.
– Слушай, но если баба сразу дает, то… – Ираклий не договорил, сбитый наповал моим ударом.
– Я о твоей Машке ничего плохого не говорю, и никогда не скажу, ты о…
– Ну, ладно, извини, – Ираклий встал и, охая, присел на кровать, – правда, еще неизвестно, кто у кого должен просить прощения!
Я еще немного поговорил с Ираклием и вышел из общежития. Свежий утренний ветер, как и возникновение в моей душе прекрасного образа Матильды, наполняли меня радостью. Правда, эта радость была немного окрашена печалью, ибо многое, как мне тогда казалось, осталось в прошлом. В прошлом осталась моя первая любовь, моя Гера.
Помню, как-то раз мы бродили ней по кладбищу, взявшись за руки, как дети, впрочем, мы и были тогда детьми, и любая тайна в наших глазах вырастала как непреодолимая стена Вечного покоя среди старых шумящих берез, громко каркающих ворон и безмолвных крестов, обелисков… разброшенных окон в ту другую потустороннюю жизнь.
Возможно, я выдумал себя благодаря тем самым превращениям, которыми была полна наша прошлая жизнь, но всюду я бродил, везде искал тот едва ощутимый след одной таинственной и шепчущей Печали, где все мое накопленное богатство доставалось чужим, а близкие куда-то исчезали… Как будто по праву земного притяжения, где всякая Смерть одного – Рожденье другого.
Не потому ли так сильна власть пустоты, власть равнодушия ко всем и безразличья, с которой я сейчас прощаюсь, хотя бы потому, что вновь влюблен и за спиной растут как будто крылья. Вечер приходит быстро вместе с Матильдой, которая дожидалась моего прихода в общежитье. По пустой ее комнате я уже догадываюсь, что она заранее попросила своих подруг где-нибудь погулять.
Наша любовь – это миг отчаянья. Мы любим друг друга, потому что не можем любить только себя, и пусть мы не знаем, что будет с нами потом, мы отдаемся друг другу жадно и поспешно, словно боясь друг друга потерять, мы загорелись страстью, как огнем…
И вот я раздеваюсь в потемках ее зашторенной комнаты, я ощущаю ее теплое и податливое тело, слышу скрип пружин студенческой койки, потом ее протяжный стон, говорящий мне о том, что она уже унеслась в тот далекий и немыслимый мир ощущений, а я все еще остаюсь наполовину здесь от волнения и от необыкновенности всего того, что с нами происходит…
О, Боже, как же потом я страстно овладевал ее благостным телом, как заставлял всю ее трепетать под собою, как пойманную рыбку, и как наслаждался нежными волнами, сбегающими вниз по окончаньям в ее таинственную бездну, и как наслаждался опять ее протяжным стоном-знаком-символом моей верховной власти зверя нежного над нежнейшим зверьком, который готов растерзать сам себя, чтоб остаться в ней как дитя…
Матильда плачет от счастья, как и я… Наш безумный восторг не дает расстаться и после, она бросает свою учебу, я – работу, – мы несколько дней, голодные до ужаса, как звери, закрытые на ключ в моей квартире и с отключенным телефоном, общаемся, соединяемся друг с другом, и только счастьем одним в себе живем… О, Боже, Матильда, мое дорогое, внезапно найденное существо, неужели все мои прошлые страдания и мучения давно позабыты и встреча с тобой означает начало пути?!
15. Параноидально-шизоидные видения из личного дневника Штунцера
– Вы спите?! – разбудил меня Вольперт. Я открыл глаза и увидел все ту же темноту.
– Отпустите меня! Больше не буду! – заорал проснувшийся Сан Саныч, но Вольперт больше не отзывался.
Сан Саныч кричал, как резаный, я попытался нащупать в темноте его раскрытый рот, но он ловко уклонялся от моих ищущих растопыренных ладоней.
– Вы изверг, – наконец прошептал я, найдя небольшую паузу в его криках.
– А вы сукин сын! – удовлетворительно притих Сан Саныч,
– сукин сын и к тому же очень вредный сукин сын!
– Не надо ругаться, дети мои, – опять возник голос ухмыляющегося Вольперта.
– Еще раз простите, – уже сдавленным шепотом прохрипел Сан Саныч.
– Потерпи еще немного, сын мой!
– Да, какое немного, профессор?! Уже второй месяц без харчей! – Сан Саныч нащупал в темноте мое горло и, думая, что это горло Вольперта, начал душить, одновременно наступив мне на ноги.
– Черт возьми! – заорал я, отталкивая от себя Сан Саныча,
– так ведь и умереть недолго!
– Простите, мой друг! Я, кажется, уже сошел с ума! – прошептал Сан Саныч и тут же заплакал.
– А вот плакать совсем необязательно, – теперь голос Вольперта разливался над нами из тысячи динамиков, вмонтированных повсюду, из-за чего возникало ощущение, что профессор уже говорит внутри нас, почти как кем-то включенное в моем желудке радио.
– Ну, вот, он теперь у меня внутри! – разразился громким плачем Сан Саныч, и я вдруг впервые подумал о том, что Сан Саныч тоже больной и что Вольперт соединяет его со мной в самой экстремальной обстановке с какой-то непонятной целью, которую мне сложно разгадать. Буду-ка я молчать, усмехнулся я сам про себя, и погляжу, что из этого выйдет. Авось, Бог даст, и пронесет, ну, а молчанье как-нибудь спасет!
– Эй, где ты?! – закричал Сан Саныч.
Я осторожно отполз от него на значительное расстояние.
– Эй, где вы?! – также боязливо прозвучал голос Вольперта.
Теперь он уже не проникал внутрь, и поэтому я стал отползать еще дальше. Вдруг подо мною что-то раздвинулось, и я полетел вниз, ощущая постепенно нарастание света, наконец я долетел до пола, приземлившись на мягкий персидский ковер, на котором была изображена черная змея на зеленой траве, обвившая собой красное яблоко.
Вокруг ковра лежало множество обнаженных женщин, их было так много, что мои глаза просто разбегались, а где-то глубоко внутри зарождался грязный смешок…
Они на мне тут же разорвали одежду, и я потерял свой рассудок. Одна из них села на меня верхом и, нащупав мой возбужденный конец, впустила в свое влажное начало… Оставшиеся окружили меня тесным кругом и нежными языками погрузились в свободную от неистовых прикосновений бешеной всадницы область жутко ощущаемого тела, которое уже вздрагивало и трепетало языками вселенского жара и пламени…
Тысячи невообразимых оргазмов вылетали с женскими вскриками и стонами под розовый купол шарообразной комнаты, откуда на нас капала белая солоновато-горькая жидкость, похожая на молоко, а по запаху – на мускус кабарги, запах его половых желез, от которого женщины сходят с ума, ибо это запах самца, запах Бога земного притяжения, сближения и оплодотворения, запах грешной Земли с Вечным Небом…
– Теперь мы все твои! – кричали счастливые самки и разжигались еще большей страстью ко мне, облизывая меня своими языками, будто кошки, лижущие маленьких котят…
И вдруг я подумал, что умру от Любви, умру, если ее так много, что ее даже не могут вместить мое сердце, мое тело и мой разум, и мне стало страшно, и я закричал: «Помогите, профессор! Я готов повиниться пере Вами в чем угодно!»
– Сволочь! Он нам все испортил! – закричали, перебивая друг друга, женщины, и все с набухшими сосками, с распущенными дьявольскими волосами и горящими от возбуждения глазами, мелькающими передо мной как навязчивое желание исчезнуть в какой угодно бездне-дыре…
– А я уж думал, что совсем вас потерял, – пробормотал надо мной довольный Вольперт, постукивая себя по голове маленьким молотком.
