Евгений Орел - Баклан Свекольный
– Ну, а что тогда…
– Я не люблю его! Понимаешь, о чём я? – не даёт ему закончить Лена, от неловкости не зная, куда девать глаза.
Бакланова осеняет смутная догадка: не влюблена ли Овчаренко в него самого. Но не спрашивать же напрямую. А вдруг не то? И ничего не остаётся, как играть в непонимание.
– Лен, а зачем ты мне всё это рассказываешь?
Окончательно смущённая, она спешит уйти:
– Да ничего, просто так.
Отдалившись и повернув голову в его сторону, едва слышно произносит:
– Не обращай внимания.
А в конце коридора уже громче:
– Лучше подумай, когда нам встретиться. У меня есть идеи для новой статьи. Надо обсудить.
Фёдор ещё долго смотрит ей вслед, даже когда Лена исчезает из вида. В таком состоянии задумчивости он поначалу и направляется в отдел.
По пути заходит в курилку, хоть уже и надымился, как тот «агицын паровоз». Давно уж подумывает, не бросить ли это поганое дело, но вечно что-нибудь становится поперёк: то пьянка, то нервотрёпка, то просто сдуру накурится от нечего делать. Вот и заимствовал отмазку: «Не могу бросить, – говорит. – Здоровье не позволяет».
В курилке всегда кого-нибудь, да застанешь, и разговоры там не кабинетные – порой можно услышать что-нибудь такое, пикантное. Специально место для курения в институте не отведено. Смалит народ, где не попадя, хоть начальство и гоняет. Но к мужскому туалету претензий нет.
Курцы собираются в отсеке, названном «предбанником», то есть там, где зеркала и раковины. Заходят сюда и женщины, но только покурить. По умолчанию это считается нормальным.
В «предбаннике» Федя взмахом руки приветствует честную компанию. В ответ несколько равнодушных кивков.
Курящие и просто любители поболтать разделились на две группы. В одной обсуждают события в Москве – обстрел Белого Дома из танков. Кое-кто смотрел прямой репортаж Си-эН-эН в отделе внешних связей, где и установлен телевизор, единственный на весь институт. Такое увидишь не каждый день. Общий тревожный вывод – Россия на грани гражданской войны. А ещё – «кабы к нам это не перешло».
Другую группу больше всего на свете волнует вузовская коррупция. Фёдору эта тема кажется интересней, чем гражданская война у соседей.
Люда Корнеева, студентка-заочница, рассказывает, как на последней сессии сдавала немецкий. Профессор брал за «тройку» десять долларов, за «четвёрку» – пятнадцать, а за «пятёрку» – двадцать. Однако сдавать ему надо было как баксы, так и экзамен. Люда говорит, хотела «пять баллов» и дала двадцатник. Но экзаменатору показалось, что на «отлично» заочница не тянет, после чего зачётка вернулась к ней с записью «хорошо» и… с пятёркой «зелёных» сдачи.
Люде вторит Витя Максименко, недавний выпускник. В прошлом году, говорит, их декану подсунули меченые купюры. Хапнули мздоимца на горячем. В наручниках, с надлежащим эскортом вышел он из кабинета, казалось, в последний раз. Все видели. Все в шоке. Декан легко отмазался, пусть и не без помощи родного брата, хорошо устроенного в генпрокуратуре.
Третий – «свидомый» [14] , Тарасом Гальчишиным зовётся. Всегда одетый в сорочку-вышиванку, лицо украшают казацкие усы, говорит исключительно по-украински. Однажды, на встрече с московскими гостями из дружественного института он отказался переходить на русский, сославшись на то, что представляет Украину и говорит на её официальном языке. «А если кому нужен переводчик, то это их проблема», – бесстрастно парировал он просьбу перейти на общепонятный русский. И тут заговорил профессор Зиятдинов, специально приехавший на встречу из филиала в Казани:
« Зинхар, экренрэк эйтегез » (татар.: Говорите, пожалуйста, помедленнее).
Пауза. Гальчишин недоуменно уставился на Зиятдинова. Московские коллеги заулыбались. Зиятдинов продолжил:
« Минем белэн татарча сойлэшегез эле. Сез мине яхшы ишетэсезме?» (Говорите, пожалуйста, со мной по-татарски. Вы меня хорошо слышите?)
И с едкой усмешкой перешёл на русский:
«В Татарстане официальный язык – татарский. Вот только переводчика мы не взяли, – съязвил казанский профессор и, подмигнув Тарасу, развёл руками. – Простите, уважаемый, не предусмотрели».
Гальчишина охватило смущение. И хотя ясно, что нельзя сравнивать статусы регионального татарского и государственного украинского, все добродушно засмеялись. По умолчанию пришли к согласию, что русский – единственный, понятный всем присутствующим. К теме больше не возвращались. До конца заседания Тарас Гальчишин просидел угрюмо, не сказав ни слова.
Болезненно и остро воспринимает он любой негатив, унижающий его независимую и свободную Родину. Возмущается, когда речь заходит о недостатках или если кто ругает новые порядки. И сейчас, наслушавшись о вузовской коррупции, он еле сдерживается, чтобы не выйти из себя:
– Что ж это делается? Что вы такое говорите? Это ж по-вашему получается… – он осёкся, понимая, что не собеседники виновны, а система. – Одни в наглую берут взятки – и им ничего. Других, если даже ловят, то отмазывают, и им тоже ничего. Что ж это за незалежність [15] ? Государство новое, молодое, а нравы – совковые.
Все, кроме Фёдора, грустно улыбаются.
Пока Тарас произносит этот страстный монолог, в курилку входит уже известный умник Толя Ерышев. Со всеми здоровается, стараясь не перебивать Тараса. На Бакланова – ноль внимания. Толик быстро смекает, какая тема на повестке дня – и давай обламывать «свидомого», заведомо его провоцируя:
– Тарас, ты не понимаешь. У нынешних придурков от власти каков лозунг? – спрашивает Ерышев и выдаёт на ходу сочинённую максиму: – Незалежній державі – незалежну корупцію (укр.: Незавимому государству – независимую коррупцию).
– Та годі тобі! – возмущается Тарас, не понимая иронии. – Ти обережніше з такими речами! (укр.: Да ладно тебе! Ты поосторожней с такими вещами!)
– А то что? Пойдёшь и стуканёшь? Раньше комсомолу стучал, а теперь кому? Дерьмократам? Да это ж те же коммуняки, только перекрашенные, – подзуживает Ерышев.
Фёдор не желает знать, чем закончится провокация. Понимая, что разговор выходит за рамки цивилизованного и опускается до уровня парламентских дебатов, Федя шустро гасит окурок о край урны и покидает «предбанник».
Не любит он досужих разговоров на политические темы. Всё равно ведь никто никому не докажет ровным счётом ни-че-го – только переругаются, испортят отношения. Хорошо, если не дойдёт до мордобоя.
«Уж лучше делать вид, что работаю», – подсмеивается он над собой и наконец-то поворачивает в сторону отдела.
Не дотянув до шести вечера, Федя отправляется к капитану в отставке Груздину Сергею Николаевичу – тот ведь ещё утром приглашал.
* * *...Понедельник, 4 октября 1993 г.
Время – 17:50.
Бакланова давно интересует, каким образом Груздин, человек свободных взглядов и гражданский до последнего нерва, оказался в армии. Вот и решил сегодня ещё до начала «расслабона» выспросить об этом у своего бывшего командира. Наверняка, думает Фёдор, он расскажет что-нибудь интересное, особенное, чего в книжках не пишут.
Ближе к шести, придя к Груздину на вахту, Федя начинает рассуждения с общего места, что не всегда мы верно выбираем жизненный путь, карьеру. Вот он сам не понимает, как оказался в экономическом вузе, но уж точно не по призванию. Не интересны ему ни расчёты прибыльности, ни бюджеты – ничто. И вообще, не знает, чем бы хотел заниматься, хотя ему точно известно, чем бы не хотел. Например, служить в армии.
– Вы уж меня простите, Николаич, вы всё-таки человек военный, хоть и в отставке. Ну, такой вот я, – Федя разводит руками.
– Ладно, Федь, я всё понимаю, – улыбается Груздин. – А что до меня, так я по натуре не такой уж и военный.
Улыбка на лице Груздина омрачается грустинкой.
– А как вы… в армию-то попали? – спрашивает Федя, считая, что вопрос уже созрел. – Вот вы хоть и дослужились до капитана, но что-то мешает мне видеть в вас кадрового офицера.
Сергей Николаевич только досадливо кривится да машет рукой:
– Даже не знаю… так получилось…
Фёдор подходит с другой стороны:
– Может, у вас в роду были военные? В царской армии…
Капитан оживляется. В памяти всплывает всё, что ему рассказывали папа с мамой, родственники. С самого начала.
– Да, Федя, ты прав. Дед по отцу – да, он верой и правдой служил царю и Отечеству.
Как для Феди, звучит немного пафосно, зато искренне.
– Дослужился он, – продолжает Груздин, – до полковника. А в гражданскую, когда отступали, уже в Крыму, так он с остатками полка скрывался в Бахчисарае. Их монахи спрятали в Успенском монастыре. А потом «красные» пришли в Крым устанавливать… хм-гм… советскую власть. Так монахов они пожалели: разослали по всей России.
– В каком смысле «разослали»? – уточняет Фёдор. – В ссылку? Или посадили?
