Евгений Орел - Баклан Свекольный
– В каком смысле «разослали»? – уточняет Фёдор. – В ссылку? Или посадили?
– Не-е, до этого не дошло. Их просто отправили в другие монастыри. По всей России от Мурманска и до Дальнего Востока.
– А что же дед ваш? И остальные?
– А белую гвардию, Федя, пустили в расход и в том числе деда, полковника Петра Груздина. А через полгода его вдова, моя бабка, Пелагеей звали, родила сына, Колю. Это моего папу то есть.
– Ну да, я понял.
– А потом, когда отцу не было и двенадцати, холера прибрала бабку Пелагею. Отца хотели забрать родственники, да он упёрся, говорят, не захотел с ними. Что-то ему в них не нравилось, вот и закомандовал – «хочу в интернат». Как ни уговаривали, а он за своё: только в интернат, я вам обуза, говорит, хочу самостоятельности, ну и прочее.
Груздин прерывается. Кто-то из сотрудников сдаёт не те ключи. «Ой, это ж от квартиры», – смеются и Груздин, и все находящиеся рядом. Ошибка исправлена, и Фёдор – в ожидании продолжения рассказа.
– Да, так это… о чём я… – задумывается Груздин, касаясь пальцами лба.
– Вы остановились на том, что ваш отец хотел самостоятельности… – нетерпеливо подсказывает Федя.
– А, да, – вспоминает Сергей Николаевич, мягко хлопая себя ладонью по лбу. – Так вот родичи согласились, что раз хочет в интернат, пускай идёт. Только строго-настрого приказали, чтоб никому не говорил про отца, деда моего то есть, что он служил в белой гвардии. В тридцатые, такое происхождение могло создать кучу неприятностей, вплоть до… Ну ты понял. А о том, чтоб получить какую-то нормальную профессию, так и разговору нет.
– Ну и что же он должен был говорить, если бы в самом деле спросили про отца?
– А ничего. Не помнит отца – и всё. Да и в самом деле, откуда ему помнить, если, я ж говорю, деда расстреляли, когда отец был ещё в утробе. А мать могла ничего и не рассказывать. В общем, сказали ему, если будет болтать, то себе же дороже выйдет. Понимаешь?
– Ну да.
– А потом из интерната определили его в военное училище, инженерно-техническое, в Ленинграде. Направление дали, а он и не против. Может, и правильно сделал, хоть не бедствовал, как студенты. Всё ж таки форма, питание, ну и прочее.
Потом война. Батю забрали на фронт недоученным офицером. Воевал от первого до последнего дня. До Берлина не дошёл, но звезду Героя получил. После войны женился на помощнице начфина полка. У неё проблемы были, по женской что-то там… Ну, в общем, родить она смогла только через пять лет, как поженились. Уж думала, ничего не будет. А в 51-м родила сына.
– Вас, то есть.
– Да, конечно. Ты же в курсе – я был один в семье. Ну, и сам видишь, семья военных, да и не в одном поколении, куда мне деваться? Родители так прикинули, мол, чего мудрить? А я дурной ещё, сам не знаю, чего от жизни хочу. Ну так вот. Мы тогда в Полтаве жили, а тут как раз я школу заканчиваю и в городе открывают училище связи. В этом году как раз 25 лет.
– А вы ездили на юбилей?
– Не-а. Чё там делать? – Груздин говорит с плохо скрываемой досадой в голосе, и Бакланов тему не дожимает:
– Хорошо, ладно. А куда вы потом попали служить?
– Ай, где только не служил! – машет рукой Груздин. – Наскитался по гарнизонам, навоевался с командованием, у нас же, понимаешь, Федь, принципиальность – это семейное, «груздинское». Вот и дослужился только до капитана. Еле-еле. А когда подавал заяву в Афган, так сказали, что такие умные… ну, извини, звучит нескромно, конечно… (Фёдор кивает, улыбаясь)… так вот, говорят, что такие шибко умные нужны живыми. А мне ж хотелось чего-нибудь поинтересней, ну… поромантичней, если хочешь…
Время уж далеко за шесть. Основная масса научного и прочего персонала разбежалась по домам. Настала очередь «верхнего» начальства. Вот выходит Марсель-Краковяк, замдиректора по науке, следом – зам по хозчасти, Филипп Анатольевич, а вот и ещё один зам по каким-то оргвопросам – Федя толком не знает.
И наконец директор, академик Саврук. Ему навстречу водитель с вопросом на лице: день-то закончился, но только не у него, конечно, и не у директора. Последний на ходу бросает:
– Толя, в Кабмин.
Вполголоса Федя замечает:
– Небось, нарада [16] с посиделками, а потом и сауна, девки, бильярд.
– Ага, потом девки на бильярде, – иронично подхватывает тему Груздин. – Федька, хорош тебе завидовать. Ихняя жизнь – это сказка не про нас.
И лишь когда директор с водителем растворились за стеклянными входными дверями, Федя и Сергей Николаевич по молчаливому согласию решают, что – «пора». Воспоминания продолжаются под горячительное.
По вечерам Бакланов иногда захаживает к «капитану в отставке», когда тому по графику выпадает дежурство. Просто так, поболтать за жизнь. Не без алкоголя, конечно. Инициатором посиделок почти всегда является Груздин, а Фёдор не против. Хочется ведь расслабиться после неприятностей, без которых и дня не проходит, а более подходящей компании, чем Груздин, ему не найти. И собеседник интересный, и собутыльник достойный. Они оба никогда не против «бухнуть». И потом, Николаич – один из немногих в институте, кто Федю понимает.
Глава 9. Бакланов и национальный вопрос
Уж года два минуло, как Федя перестал интересоваться политикой. Для карьеры государственного деятеля, считал он, способностей маловато, а ловить на митингах ворон – унизительно. Ничего среднего не вырисовывалось, и Федя с политикой завязал. Да и народ, как он понял, в этой стране аж ничегошеньки не решает. Всё в руках дельцов, которым начихать на интересы простых граждан. Да и непростых – тоже.
Разговоры на политические темы Федя не приемлет нутром. Почему-то именно в них возникают самые серьёзные разногласия вплоть до разрыва отношений. И, главное, чем меньше в этой жизни зависит от конкретного человека, тем яростней он настаивает на своей правоте и тем больше стремится унизить собеседника.
Не проявляет Фёдор интереса и к национальному вопросу, тоже деликатному и нередко портящему отношения даже между лучшими друзьями. Да ему тут и спорить не понятно о чём: Федин международный «букет» украсил бы книгу Гиннеса. И чего только там нет! Каких только кровей не намешано: украинских, немецких и кабардинских от отца, еврейских, польских и мадьярских – от матери. Это лишь основные линии. От русских у него только фамилия.
Может, потому Федя и не любит, когда его связывают с каким-то одним народом. Если кто интересуется его национальностью, Федя приводит краткую родословную, спрашивая: «И кто же я по-вашему?» А если ему, не дай бог, пытаются впарить идею, что он украинец, потому что живёт «на цій землі», или еврей по материнской линии, он теряет интерес и к разговору, и к собеседнику.
Когда Фёдору однажды сказали, что евреев наполовину или «частично» не бывает, он в ответ: «Ты что, Майн-Кампфа начитался?» Сам-то он знаком с книгой Гитлера и не удивляется проявлениям бытового антисемитизма.
Да разве только бытового? Вопрос-то обретает всё более резкие политические контуры! Призывы отдельных недоумков изгнать из Украины «жидів і москалів» казались бы Фёдору смешными, если бы сводились только к базарному трёпу. На самом деле этот бред звучит и с трибун, пока не самых высоких, но чем дальше в «незалежність», тем выше и выше.
«И куда, – думает себе Фёдор, – они денут меня с такой «палитрой»? Выгонят, потому что «жид», или оставят в Украине, «тому що нэ москаль»?
При такой «генеалогической радуге», как он это называл, национальный вопрос преследовал Федю всегда и всюду: как при Советах в эпоху пресловутой «дружбы народов», так и в «Незалежной» с её надуманной унитарностью. Порой это происходило самым неожиданным образом.
...Ноябрь 1981 г.
После школы и провала вступительных, едва стукнуло восемнадцать, Фёдора забрили на службу Отечеству, тогда ещё большому, не распиленному на шматки. Куда отправят служить – да кто же это мог знать? Страна огромная, да ещё зарубежные контингенты войск. Вот и поди, угадай, где окажешься волей судьбы, закреплённой росчерком пера чиновника от минобороны.
Из горвоенкомата Федя попал в Москву на пересыльный пункт. Одетый в самое ненужное (всё равно «старики» [17] отымут, едва он облачится в форму), стоял он в неровном строю таких же призывников – наивных и разношёрстных. Ребята шутили, дурачились, игнорируя офицерские окрики – «Разговорчики в строю!»
Вскоре явил им себя сержант-сверхсрочник. Высоченный, плечистый, на безразмерной шинели застёгнута лишь половина пуговиц. Усы делали бы его похожим на Фредди Меркюри, если бы не морда, отъеденная на армейских харчах. Переговорив со старлеем, везшим группу от Киева до места службы, сержант, осклабившись, обратился к без-пяти-минут солдатам:
– Ну что? Хохлы, значит?
В строю молчок. Вопрос повторился:
– Я спрашиваю: хохлы?
Опять ни звука. Поняв, что призывники сердятся на унизительное прозвище, сержант заговорил примирительно:
