Александр Филиппов - Аномальная зона
Эдуард Аркадьевич послушно взял из буфета две хрустальные вазы, предназначенные для цветов, налил в каждую до половины коньяк.
– Мне с тобой, краснопёрый, по понятиям чокаться не канает. Так что давай так, вприглядку… Ну, за свободу! – и опрокинул в вызолоченную пасть – до дна.
Капитан отхлебнул неловко через толстый хрустальный край, подцепил вилкой грибок. Резаный жрал, сгребая с тарелок руками всё подряд и сваливая горстями в бездонный рот.
– Уф-ф-ф… – наконец отвалился он, рыгнув сыто. – Мировой закусон. А теперь давай, чекист, покалякаем. Я так понимаю, что власть в посёлке и в лагере моя теперь. Вохровцев мои парня частью кончили, частью повязали. Щас жмуриков – и ваших, и наших – в одну кучу стаскивают. Похороним, блин, всех в одной братской могиле…
– Конечно, конечно! – встрял Эдуард Аркадьевич. – Есть в этом, если хотите, глубокий, объединяющий нас в единое гражданское общество, примиряющий смысл…
– Не трандычи, – строго посмотрел на него уркаган. – С тобой-то мне что делать? Сунуть к твоим кентам-чекистам, которых мы по баракам закрыли – так они тебя небось придавят вмиг, как гниду. При себе оставить? А на хрена ты мне, прямо скажем, сдался?
Марципанов заелозил в кресле, достал из кармана кителя пачку «Герцеговины Флор», открыл, протянул собеседнику:
– Угощайтесь…
Тот хапнул всю коробку, сунул небрежно в нутро полосатого бушлата, вытряхнув предварительно две папироски на стол. Эдуард Аркадьевич высек огонёк из золотой зажигалки, предложил Резаному. Тот отмахнулся с негодованием.
– А… ну да… Тоже… э-э… не канает, – догадался Эдуард Аркадьевич. Прикурил и пообещал вкрадчиво: – Я вам…. э-э… не знаю, как вас по имени-отчеству, пригожусь…
Вор пыхнул папироской:
– Ишь какой духмяный-то табачок… Филдиперсовый! – А потом тяжело посмотрел на капитана сквозь клубы серого дыма. – Нет у меня ни имени, ни отчества, начальничек. Только кликуха – Резаный. Меня мамка ножом по морде полоснула. Спала пьяная, а я её разбудил – жрать хотел. Малой был, трёхлетка… Потом на ножах дрался бессчётно, искромсанный весь, но там, на тулове, – наплевать, под рубахой не видать. А родная маманя физию мне попортила. Через то я, как подрос, отплатил ей. Нос откусил. Так и дожила век, ха-ха, безносая… А с тобой я, чекист, базар веду, чтобы договор заключить. Мы тебе жизнь дарим, а ты мне с пацанами дорогу из лагеря на Большую землю покажешь. Я ж тоже о тебе кое-какие справки навёл. Ты ведь фраерок-то не тутошний, пришлый. Вот вместе с тобой к тебе домой через тайгу и потопаем…
Эдуард Аркадьевич ужом завился у стола, схватил бутылку, разлил с бульканьем по вазам.
– Извольте, господин Резаный. Хороший коньячок. Полста лет выдержки! На воле нынче такого ни за какие деньги не достанешь. Безобразия, я вам честно скажу, сейчас на Большой земле творятся. Не по понятиям живут… Водку, и ту подделывают… Но менты лютуют. Хватают кого ни попадя. И отсюда, уж поверьте моему опыту, всем скопом прорываться нельзя.
– А есть ли у тебя, фраерок, адресочки на воле, где перекантоваться можно было бы какое-то время, ксивы верные выправить, осмотреться, прикид цивильный купить? – Резаный достал «Герцеговину Флор», бросил щедро пачку на стол.
– Да без вопросов. Были бы бабки. Сейчас не советская власть. Всё покупается и продаётся, – растолковывал Марципанов.
Уркаган отхлебнул коньяка из вазы, поморщился:
– Чтоб я так всегда жил… Так, говоришь, малой кодлой выходить надо?
– Конечно, – подхватил воодушевлённо Эдуард Аркадьевич, закуривая ещё одну папиросу и склонившись к вору, зашептал доверительно: – Представьте, что будет, если целая орава зеков, многие из которых воли в глаза ни разу в жизни не видели, из тайги выломится? Нынче не пятьдесят третий год. Менты вмиг их вычислят, всех переловят, и уже в свои, российские, зоны посадят. Да и зачем нам, э-э… господин Резаный, всех за собой тащить? Свобода, она, знаете ли, не для каждого. Выйдем, так сказать, ограниченным кругом. Соберёмся не торопясь, золотишком со складов затаримся и пойдём с божьей помощью. Только… – вспомнив, с кем имеет дело, постращал он на всякий случай, – без меня вам никак не обойтись. Вмиг спалитесь, не зная… э-э… местной специфики. Вас первый же милицейский патруль повяжет. А со мной проскочите, как по маслу. И золотишко… Его же реализовать через верных людей нужно. В скупку со слитком-то не заявишься. Быстро вычислят – не правоохранительные органы, так бандиты… И ещё… – понизил он голос до свистящего шёпота: – Зачем же нам резать курицу, золотые яйца несущую? – и замолчал многозначительно.
– Об чём ты? – не понял Резаный.
– А вот о чём, – жарко задышал ему в ухо Марципанов. – Дело здесь, в лагере, хорошо отлажено. Если… э-э… не всех зеков распустить, часть тут оставить да приставить к ним верных людишек для надзора… можно много лет ещё золотишко из шахты ковырять да на Большой земле продавать! Выгодный, между прочим, бизнес!
Уракаган, почёсывая стриженый затылок, задумчиво посмотрел на капитана.
– Интересный базар ведёшь, начальник… Я над этим делом ещё покумекаю. Хотя, правда твоя: на фиг мужикам свобода? Им по понятиям чёрными пахарями надлежит быть. Вот пусть и пашут. Их обратно в бараки загоним. Вохру, что уцелела, – туда же. Пусть, в натуре, искупают вину перед правильными арестантами честным трудом. Тех, кто в шахте, мы и не выпускали пока. У них там Веня Золотой главшпанит. Пущай сидит, я его на волю отпускать не подписывался… А ты не боись, – вдруг хлопнул он по-свойски Марципанова по плечу. – Кстати, может, у тебя кенты среди вохровцев есть? Так ты попроси – я распоряжусь, чтоб освободили…
Эдуард Аркадьевич подумал мимолётно об Октябрине, Клямкине, Подкидышеве, если тот уцелел… И равнодушно махнул рукой:
– Да нет… Чёрт с ними. Делайте, что хотите.
Резаный глянул на него остро, хмыкнул неопределённо:
– Ну-ну… – а потом предложил. – Ладно, ты здесь затарься пока. Будешь у меня… г-гы.. тайным советником. А я пойду, покомандую малость. Безвластие, беспредел – это, фраерок, тоже плохо.
5
В ночь, когда вспыхнул мятеж, Богомолов оставался в посёлке. Освободив писателя досрочно, Марципанов определил его на жительство в типографию, располагавшуюся в избушке о четырёх оконцах на задах штаба. Работавший здесь поселенец – печатник, наборщик и верстальщик в одном лице – пристроился под бочок к местной вдовушке, ночевал там, так что с вечера до утра Иван Михайлович оставался полноправным хозяином помещения.
В комнате побольше размещалась печатная машина, верстальный стол, кассы со шрифтами, хранились рулоны газетной бумаги, судя по штампам, выпущенной Пермским целлюлозно-бумажным комбинатом ещё в 1947 году.
В маленькой комнатушке стоял деревянный топчан с матрацем, набитым обрезками всё той же бумаги, комковатый и жёсткий, небольшой, грубо сколоченный стол, табурет и шкаф, в котором хранилось несколько книг и картонных папок с рукописями, а также подшивки газет.
Среди книг оказалась одна, весьма полезная для писателя, не слишком разбиравшегося в типографском деле, – «Оформление и производство газеты» под редакцией доцента Б. А. Вяземского, изданная в Москве в 1952 году. Из неё-то Богомолов и узнал, что представляет из себя ручной набор, какие бывают шрифты, что такое вёрстка, процесс печатания.
Машина, стоящая в редакции, называлась тигельной. Иван Михайлович быстро научился валиком наносить краску на тигель, в который закладывалась наборная форма, затем совать туда нарезанные заранее листы бумаги, давить на педаль, и машина, хлопнув стальной пастью, печатала одну сторону газеты. Чтобы получить оттиск на второй стороне, требовалось повторить всю процедуру, перевернув лист бумаги. Производительность была невысокой – 600 оттисков в час, но для лагерной газетки, выходившей тиражом триста экземпляров, вполне хватало.
Несколько раз в типографию приходил обретший свободу по амнистии, но по-прежнему живший в библиотеке Культяпый, пил с писателем чай, угрюмо пророчествовал:
– Думаете, вы с Марципановым доброе дело делаете, дав карторжанам волю? Да не будет из этого толку! Начнут пить, резать друг друга, ханыжничать… Уж лучше б под конвоем держали. Для его же, народа, пользы…
Работа оказалась без напряга, кормёжка сносной, а собственный кабинет после барачной толчеи и вони и вовсе чудился царским подарком судьбы.
– Красота! – садясь по вечерам за стол и оглаживая любовно его бока, тихо радовался Богомолов. Он смотрел в окошко, за которым виднелся ствол вековой, скрипящей по ночам убаюкивающе-жалобно сосны, и говорил сам себе: – Что ещё надо для полного творческого счастья писателю? Возьмусь, честное слово, завтра же возьмусь за роман!
