Александр Филиппов - Аномальная зона
– О сексе почаще пиши, – одобрительно кивал, просматривая очередной номер многотиражки, капитан Марципанов. – Народ здесь кондовый, заскорузлый, надо его маленько расшевелить. Да и популярность издания, поднимающего такие темы, среди населения, как правило, выше. Для перестройки сознания толика желтизны нам не помешает.
И Богомолов, смоля «козью ножку» и сплёвывая налипшие на язык горькие табачные крошки, выколачивал из клавиатуры очередной опус.
«Много лет мы закрывали стыдливо глаза на эту проблему, считая, что секс – это что-то глубоко интимное, постыдное и запретное. Это заблуждение с одной стороны провоцировало заключённых на половые преступления, с другой – снижало норму выработки, нанося прямой ущерб народно-хозяйственному комплексу лагеря, способствовало браку в изделиях. Ибо только гармонично развитая, удовлетворённая и в сексуальном плане личность способна эффективно трудиться на благо общества. В этой связи возникает вопрос: должно это самое общество сохранять негативное отношение к так называемым опущенным, петухам, держать их на положении изгоев? Ведь педерасты в лагере выполняют чрезвычайно важную функцию, снижают психологическую напряженность осуждённых и повышают производительность их труда…»
Капитан Марципанов не только прочитывал каждый номер газеты, но и сам периодически выступал, публикуя на её страницах пространные статьи: «Новым вызовам эпохи – новое мышление», «Коммунизм – это демократия в квадрате», «Что жить нам мешает?» и тому подобное.
В клубе жилзоны вовсю шла репетиция новой пьесы Ивана Богомолова «Дальше – больше». В ней заключённый из числа потомственных блатных влюблялся в дочь вохровца, вступал в ряды самоохраны и, отказавшись от уголовных традиций, становился начальником караула. Несмотря на козни ретрограда – замначальника лагеря по режиму и оперработе, в котором легко угадывался подполковник Иванюта, бывший зек получал в конце концов погоны лейтенанта, которые ему вручал сам Хозяин.
Студейкин с актёрами бился над заключительной сценой последнего акта.
– Читай, что здесь написано! – тыкал он под нос шнырю, игравшему роль потомственного блатного, мятые листы с текстом пьесы. – Здесь написано: он обнял заключённого за плечи, и на душе у того просветлело. Просветлело, понимаешь? А ты его хватаешь, как будто в карцер сейчас поволочёшь! – И, оборачиваясь к «просветлённому», орал: – И ты тоже совсем без мозгов! Смори вдаль, изображай одухотворённость, радость, надежду… А не косоёбь рожу, тьфу!
– Да я, в натуре, и так этого козла, как пидора, мацаю, – оправдывался шнырь. – Что ж, мне его за то, что он по козьей тропе пошёл, активистом стал, целовать, что ли? Да и не поверят пацаны в то, что блатной в самоохрану подался. Его бы в первую же ночь на ножи поставили!
– Это театр! – горячился Студейкин. – Игра. Но как в жизни. Вы должны себя вести на сцене естественно. Покажите мне настоящую жизнь!
– Да в жизни, если б я лейтенантом был, разве ж я, гражданин режиссёр, стал бы каждую падлу за плечи обнимать? Р-руки назад, гнида! В землю смотреть! – рявкнул он на партнёра и с гордостью воззрился на Студейкина. – Вот как с ними… нами то есть, в натуре, по жизни бывает!
Студейкин, войдя в режиссёрский раж, спорил, заламывая в отчаянье руки, бросался изображать то один персонаж пьесы, то другой, а закончив репетицию, на которую, как правило, собирался полный зал свободных от работы зеков, брался за гитару, и сотни прокуренных глоток подхватывали хрипло полюбившиеся особенно строки:
– Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!..
Вообще, жизнь в лагере менялась стремительно. По приказу Марципанова, отменили локальные сектора в жилзоне, убрали загородки между бараками и бригадами и, самое главное, открыли постоянный проход между женским и мужским отделениями.
На женской половине по причине малочисленности обитавших там зечек начали вспыхивать то и дело драки и поножовщина. Патрули, набранные в основном из активистов и мужиков, едва успевали разнимать конфликтующих, решительно при этом орудуя выданными им в качестве оружия дубинками, напоминающими бейсбольные биты.
Была создана рота самоохраны, укомплектованная в основном суками и лагерными придурками. Они заступали в караул наравне с вохровцами, несли службу на вышках и в оцеплении на лесоповале. Их переодели в гимнастёрки без погон, выдали ватники защитного цвета, красные повязки на рукава и старые однозарядные берданки времён русско-турецкой войны, чудом сохранившиеся на оружейном складе.
И зеки, и чекисты тут же окрестили самоохранников полицаями, те тоже не оставались в долгу, дружно ненавидели как бывших товарищей по несчастью, так и вохровцев. И, несмотря на пьянство, слабую дисциплину, службу несли рьяно, в первые же дни укокошив двух человек, якобы за попытку бежать из-под стражи. Хотя, как доносила в оперчасть агентура, самоохранники сами спровоцировали побегушников, пообещав пропустить их за вознаграждение через запретку. В итоге и мзду получили, и премию от начальства, и побега не допустили.
– Ничего, – успокаивал Клямкина, которому после низложения Иванюты приходилось вникать и в оперативные дела, Марципанов, – таким образом мы воспитываем новый тип сотрудника, не отягощённого устаревшими стереотипами мышления, преданного нашему делу.
Запасы продовольствия таяли на глазах. В тайгу отрядили несколько охотничьих бригад – промышлять зверя. Чтобы уменьшить количество едоков, Марципанов приказал перевести на вольное поселение ещё сотню зеков. Те разбрелись по посёлку, пригрелись по хатам у одиноких бабёнок из вольных, пьянствовали, воровали, но есть уже не просили.
В поселковом клубе с утра до вечера ежедневно заседал постоянно действующий совет лагерных депутатов, состоящий из представителей вохровцев и вольнонаёмного персонала.
– Организация среди спецконтингента экологического движения «Кедр» идёт успешно, – докладывал замполит Клямкин. – Вовлечение заключённых в общественную жизнь позволило перенаправить их энергию в созидательное русло. Правда, есть и издержки. Четвёртая бригада отказалась рубить строевой лес, а мастера пилорамы на лесопилки нашли сегодня утром повешенным с надписью на груди «Губитель природы».
– Не надо бояться издержек, – убеждённо успокаивал депутатов капитан Марципанов. – Нас не испугают сложности переходного периода. Мы, большевики, всегда отличались решительностью. Надо сломать старый общественный уклад – значит, сломаем, не считаясь с жертвами. И здесь роль народных избранников, представителей масс, ваша, товарищи, необычайно важна!
– Эт точно, – степенно кивая, поддерживал его депутат Акимыч, а неразлучный с ним Трофимыч, тоже делегированный вохрой в совет, подхватывал:
– Опять же насчёт контроля. В прошлый раз мы с Акимычем пошли по вашему поручению продсклад ревизовать. Ну, как возится, раздавили там бутылочку на двоих. А закусить-то и нечем! Завскладом, вольнонаёмный Штыров, огурец нам солёный поднёс. Да ещё с плесенью. Нет чтобы, к примеру, тушёнки. Да и водка у него разведённая, совсем незабористая. Предлагаю его, как вредителя и воровскую морду, расстрелять. А завскладом поставить Акимыча. Он-то нас, народных избранников, завсегда встретит за милую душу. И водочки хорошей найдёт, и закусить чем. Уж чего-чего, а сальца или, к примеру, окорочок медвежий в любой час спроворит…
Как-то так само собой получилось, что демократические перемены совсем не коснулись рабсилов. В совет депутатов их никто не выбирал, в общественные движения по причине скудоумия не вовлекали. Они по-прежнему ломили на самых тяжёлых работах за лохань похлёбки и о наступивших преобразованиях в лагерном жизнеустройстве даже не подозревали. В шахте тоже решили пока все оставить по-прежнему: добыча золота должна была идти своим чередом.
Впрочем, не всем новая жизнь, получившая официальное название перековки, а зеками прозванная марципановской послабухой, пришлась по вкусу. И тёмной ночью на исходе октября в лагере разразился первый и последний политический кризис.
2
В самый глухой предутренний час Марципанова растолкал, грубо вытряхнув из сладких тенет сна, Подкидышев. Телохранитель, произведённый новым Хозяином из лейтенантов сразу в майоры с перспективой занять место Иванюты, хорошо понимал, кому обязан своим возвышением. А потому в ответ на заполошное: «Кто? Что?» зашептал жарко:
– Мятеж, товарищ капитан! Иванюта захватил штаб. Мой караул разоружён. Сейчас они выдвигаются к вашему дому…
– Сколько у них людей? – сбрасывая вместе с одеялом сонную одурь, спросил Эдуард Аркадьевич.
– Человек пятьдесят. Те, кто стоял в караулах сегодня. С жилзоны, с шахты… Там в основном старая гвардия, ветераны, вот Иванюта и сумел их взбаламутить, на свою сторону перетащить…
