Ольга Покровская - Булочник и Весна
– У меня там носки на журнальном столике… И бутылки, тоже прямо на виду, всё выбросить хотел. Полный бардак!
– Бардак, Петь, это не самая большая проблема из тех, что ты собираешься ей предложить, – сказал я, вникая не без горечи в далекоидущие планы Пети.
Петя не отвечал. Страдальческие воспоминания поглотили его. Наконец он выдохнул и с облегчением объявил:
– А, нет! Когда Наташка позвонила, носки убрал!Мы бросили машину у ворот. Тёмный холм, атакуемый ветром в грудь, вздрагивал и гудел. Низко ныло его левое еловое плечо, тоненько посвистывало правое, берёзовое. Кое-где горели огоньки, и Илья уже был в избушке. Но Петя, выпрыгнув из машины, не стал заходить ко мне, а сразу двинулся к цели.
– Петь, только не вламывайся! – наставлял я его. – Хочешь поговорить – крикни, пусть выйдет. Или позвони. Нельзя так – вламываться в опустевший дом. Это мародёрство! – И я взял его за плечо.
Он отвёл мою руку, как какую-нибудь ветку в лесу, и продолжил движение.
Я пошёл за ним следом, вынужденно чувствуя себя адвокатом Николая Андреича. Всё-таки он поручил мне семью.
Из партера неосвещённой прихожей, куда я попал через незапертую дверь, мне было видно сцену. По ней металась Ирина и крупно прохаживался страстно-спокойный Петя.
– Документы возьми, больше ничего не надо. Твои и Мишины. Только давай скорее! Не копайся! – командовал он и, шагая, ляпал по дощатому полу талой грязью дороги.
– Почему скорее? – лепетала Ирина, – А как же Миша? С Мишей-то что?
Она потянулась нетвёрдой рукой к ящичку буфета, где, вероятно, хранился паспорт, и задержала движение. Я почувствовал, как трепещут в её узенькой грудной клетке весы, на которых Тузин взвешивал тряпичных кукол.
– Нет, а как же Миша? – растерянно проговорила она.
– Миша будет с Костей. Он завтра его к нам привезёт. Привезёшь, ясно? – обернувшись ко мне, велел Петя.
– Это на чём же? У меня машина в твоём дворе, – сказал я, но Петя меня не услышал. Отстранив Ирину, он сам дёрнул ящик:
– Где? Здесь? Вот это? – и жестом неопытного грабителя выхватил бумаги.В полусне Ирина метнулась по комнате, сорвала со стула белую шаль, споткнулась о кошку и, вдруг повалившись на диван, замерла.
Давая ей отдышаться, Петя вытолкнул меня на крыльцо и сунул в ладонь ключи от машины.
– Пригони сюда! Прямо к забору!
– Петь, Ирина – это ж не столик, – попытался возразить я.
– Да, блин, шевелись ты! – Он столкнул меня со ступеней и влетел в дом. А я остался на покрытой льдистой коркой дорожке. Почему-то мне захотелось плакать. Выражаясь словами Ильи, «дух истины» плакал во мне. Я понял, что не пойду за машиной. Добрёл до калитки, покурил там чуть-чуть и вернулся в Иринин дом.
Не знаю, что случилось у них, пока меня не было. Когда я вошёл, Ирина стояла в прихожей у вешалки, обняв шинель Тузина, и прижималась щекой к её старому сукну.
– Ёлки-палки! Что за детский сад! Не благословил её там кто-то – тоже мне беда! – восклицал Петя срывающимся голосом. – Ты жить хочешь или подыхать? Дай мне руку! – и тянул к ней распахнутую ладонь, как если бы Ирина была зависшей над пропастью героиней триллера. – Руку дай мне, слышишь! Всё будет хорошо. Ты будешь жить, смеяться!
– Смеяться я буду, как же! – всхлипывала Ирина, вытирая щёки о шинель. – Это вы все смеяться будете, что я, как юродивая, перед вами слёзы лью!
– Хватит! – заорал Петя так, что я отшатнулся. – Всё! – и, вырвав из Ирининых рук шинель, швырнул на пол. – Это тряпка, понимаешь? Мёртвая тряпка!
Я думал, в следующий миг тем же грубым жестом он выдернет из-под вешалок и саму Ирину. Но, должно быть, слишком силён, неподвластен Петиной воле был защищавший её магический круг – шинель, Васька, Тишка, умерший Тузик.
В последнем отчаянии Петя встряхнул Ирину за плечи, безжизненные, как у тряпичной куклы.
– Ну что, всё? Нет ничего? Ничего нет! – и, споткнувшись о брошенную поперёк дороги шинель, вышел прочь.Когда я дошёл до участка, Петиной машины не было. На месте, где она стояла, осталась вздыбленная земля.
Примерно через час к нам с Ильёй, безрадостно попивавшим на ступенях бытовки чай, явилась Ирина. Она смело шла по разложенным от калитки до крыльца досочкам, со вскинутым подбородком и взором воительницы.
Недоумённо переглянувшись, мы сошли со ступенек ей навстречу, но не успели ни о чём спросить. Ирина приблизилась и, размахнувшись, вмазала Илье по уху. Воздух хлопнул и зазвенел.
Хорошо ещё, что это была не пощёчина – затрещина. Её горечь выразилась в силе удара, немыслимой для Ирининой тонкой руки. Илья обмер, зажмурившись, но продолжения не последовало.
Совершив возмездие, Ирина отёрла побелевшую от удара ладонь о юбку и удалилась тем же горделивым шагом, каким минуту назад пришла.67 Шекспир
Следующий день протёк в тумане. На электричке я съездил в Москву за оставленной в Петином дворе машиной, поразил маму внезапным появлением к обеду и в сумерки вернулся в деревню.
На крыльце бытовки меня дожидался Илья. Одно его ухо всё ещё было красней другого. Кроме того, как я понял вскоре, Иринина оплеуха спровоцировала в его беспечной головушке бурный процесс переосмысления.
– Ну а разве она не права? – проговорил он сокрушённо. – Человек пришёл за поддержкой, чтоб его укрепили в принятом решении. А я, вместо того чтобы поддержать, начал умничать! И Петю за всё его добро отблагодарил – нечего сказать!
Я никак не ожидал от Ильи подобного припадка самокритики и слушал удивлённо. На мой взгляд, он поступил нормально, по совести.
– Кончай самоедствовать. Чего там у вас в храме? – перебил я, воспользовавшись паузой в его покаянной речи.
Илья вздохнул и помолчал, припоминая, словно с трудом, прошедший день.
– К нам Пажков заезжал со своими, – наконец сказал он. – Бранился. Я думал, стены рухнут… Там как раз эскизы выверяли на штукатурке – так он всё разнёс, всё переделать! Меня увидел, подозвал: кончай, говорит, дурака валять. Чтоб всё мне тут сделал, как в часовне! Ну и собрал всех, поволок лодочку мою смотреть… – Илья качнул головой. – Так мне стыдно было! Там знаменщик наш, Дима, глянул и говорит, что это надо всё сбить, потому что я напортачил ереси, нет такого сюжета. И прав он, конечно. Ну а Пажкову вроде как плевать на сюжет, ему – чтобы сердце пело… Понимаешь, оказывается, он там много чего решает, деньги-то его! – И Илья взглянул, делясь со мной своим удивлением по поводу этого странного обстоятельства.
– Ну а дальше-то что?
– А что дальше… Дали нам с Лимой картон, чтобы всё по новой. Сначала обсуждаем сюжет. Потом я работаю, а он следит, чтобы не было ошибок. Дима молодец, у него всё в голове чётко… И вот знаешь, после пажковской брани как-то так сразу все ко мне переменились! Чаю мне наливают, улыбаются… – Илья помолчал и прибавил с тихой убеждённостью: – Не хочу я там работать!
Он погладил ладонью ступеньку, как будто она могла обнадёжить его, успокоить, и, взглянув на меня, спросил:
– Что мне теперь делать-то? За ум браться? За ум надо браться, что ли, Костя? А не хочется!.. И вокруг, куда ни глянь, всё осыпается! Дом твой, и комплекс этот. Николай уехал. Даже Тузик ото всей этой разрухи погиб… Ну как это собирать? Надо ведь всё это собирать, чинить? Кто это будет делать?
– От старости он погиб, а не от разрухи! – сказал я зло, но Илья, конечно, расслышал, что моя злоба – изнанка жалости.
Молча мы завалились в бытовку. Я включил чайник.
Когда совсем стемнело, освещая себе путь фонарём, прибежал зарёванный Миша и объявил Илье, что мама ошалела уже совсем! Выдернула и спрятала провод от компьютера и заставляет вытирать с совершенно чистой мебели пыль!
– Пойдём, провожу тебя, – сказал Илья и, накинув куртку, за руку повёл Мишу к калитке. Он долго не возвращался. Наверно, у них завязалось объяснение с Ириной. Я не дождался его и лёг спать.
А с утра выпал снег, и это была хорошая новость. На холме посветлело. Припоминая слова Ильи, я оглядел перечень неурядиц: какая из них «провисла» по максимуму? У родителей вчера пообедал, с Ильёй поговорил, Петя с Ириной пусть пока сами. Так куда ж рвануть?
И решил, что настала очередь Моти. Мне надо было загладить перед ней тысячу вин. К концу рабочего дня их стало тысяча и одна, потому что и на этот раз я опоздал – Мотя опять позвонила первой.
– Ты в булочной? Может, зайдёшь? – сказала она совершенно осипшим голосом, как будто всю ночь рыдала и курила. – Заходи, не пожалеешь.
Я вылетел на улицу и, радуясь, как всё близко в этом маленьком городке, через пять минут был на месте. Прошлый век уцепился за Мотин забор жалким клочком. Несколько берёзовых листов застряло в занозах облезшей краски, снег присыпал их. Присыпал он и смешные руки кустов, лезущие за штакетник, и грязный садик, и сам домишко, похожий на обломки баркаса в окружении двадцатиэтажных лайнеров, – всё было посолено, посахарено снегом в последний раз. Весной, я знал, ничего этого не останется – уголок старины уйдёт с чёрной водой, на его месте построят квартал. И Мотя, чудом застрявшая в прошлом, освобождённо разгонится и покатит по гладкому, не пахнущему ничем проспекту большого будущего.
