Ольга Покровская - Булочник и Весна
– Да нет, брат. У них как раз проблем никаких. Это мне придётся доказывать, что я не отстой. И я докажу. Умоются… – проговорил он, стиснув зубы в своей сладкой чёрной мечте. – Мне только надо что-нибудь провернуть. Денег надо, брат. Надо, надо бабла… – Он задумался и со внезапным спокойствием поднялся из-за инструмента.
– Ладно… Хорошо, что ты заехал. Я рад, – и прошёл на кухню – сообразить нам что-нибудь на ужин.
Я любил перекусывать у Пети. Содержимое его холодильника всегда выгодно отличалось от моего, но на этот раз ел без аппетита. Мешал незримый мрак, разлитый вокруг моего друга.
– Как именно я буду размазывать этих гадёнышей, пока не ясно, – сдержанно объяснял он. – Для начала поговорю с Михал Глебычем – мол, хочу форсировать карьеру. Дайте дело. Тут без проблем. Пажков сто лет мечтает, чтобы я у него одолжился. Будет дело, будут деньги – будет и план действий. Тёмыча прощу. А вот с Сержем посчитаемся, – сказал он, устремив на меня совершенно чёрные, состоящие из сплошных зрачков глаза. – Он вор. Пришёл и украл готовенькое.
– Не украл, Петь. Тёмушкин твой сам перерешил.
Он мрачно взглянул и, кинув себе в тарелку пару здоровых кусков мяса, взялся за ужин. Учитывая обстоятельства, не думаю, чтобы ему сильно хотелось есть. Злость, с которой он уписывал эти куски, была направлена против врагов.
– И главное – всё за моей спиной! Администратора звонить заставили. У Тёмыча, конечно, телефон глючит. Профессорша тоже не берёт. Скоты трусливые!
Тут Петя бросил нож и, наколов целый кусок на вилку, с первобытной пустотой в глазах принялся рвать его зубами.– Ну а Ирина? – спросил я, не видя другого средства вынуть его из мрака. – Что, вот так вот резко хризантемы отцвели?
Петя бросил вилку и, дожевав, переспросил:
– Ирина? – он словно удивился, как среди этой гари могло всплыть её имя. Помолчал и качнул головой. – А Ирине уже всё равно. Затоптали её, как травинку осеннюю…
Я вспомнил, как эта «травинка» влепила Илье затрещину, и с удовольствием пересказал сцену Пете.
Он слегка улыбнулся и задумался. Мне показалось, его мстительный азарт поугас.
За ужином мы выпили по чуть-чуть, и Петя, прикрыв свой стаканчик ладонью, отставил бутылку на мой край: «Дальше сам». Видно, он продолжал исполнять своё правило: встречать немилость судьбы «в чистой рубашке».
И всё же от усталости его немного развезло. В ответ на мою осторожную просьбу простить обидчиков – поскольку всё же прощать завещано! – он подошёл к роялю и снова стал нажимать одним пальцем клавиши. А потом резко закрыл крышку.
– Не могу, – сказал он. – Чтобы простить, надо сначала вынуть пулю.
– К доктору пойдёшь или сам?
– Сам, конечно! Водочки – и ножичком! – улыбнулся Петя. – Работать надо! Выжидать случая, лезть в авантюры. И не надо человеку впаривать про дух святой, когда ему нужен антисептик. Посчитаться мне надо, брат, от души – и стану здоров!
От Петиных метафор у меня мутилось в голове.
Когда наш разговор иссяк, я собрался идти ночевать к родителям – благо неподалёку, но Петя сказал: «Побудь!» – и я остался.
Он хотел рассказать мне о кое-каких партнёрских проектах своего отца и Михал Глебыча, в которые подумывал затесаться, но, пока я ходил на балкон курить, вырубился прямо за ноутбуком, башкой на журнальном столике. Я спихнул его на диван, а сам улёгся в мексиканский гамак на кухне, с которым успел уже сродниться. Но заснуть по-человечески у меня так и не вышло – всю ночь валил прозрачный снег дрёмы.
В последнем утреннем сне меня настиг кошмар. Я увидел Петю – в каком-то застенке, среди мерзких созданий, пленивших его. Понятно, за жизнь я насмотрелся фэнтези, но больше всего меня потряс даже не киношный антураж, а чёткое понимание: если я сейчас его не вытащу, мы уже не увидимся с ним – даже на «том свете».
Решив не ждать будильника, я зашёл в комнату. Он так и спал одетым, разметавшись по дивану, со свесившейся на пол рукой.
Я тряхнул его за плечо. Он вздрогнул и моментально сел на кровати.
– Ты чего? Уже вставать? А сколько времени?
– Петрович, мне про тебя сон приснился.
Он глянул дико, ещё не въезжая, слепой рукой нащупал на столике бутылку минеральной воды и, глотнув, закашлялся.
– Какой ещё сон?
– Как будто тебя гоблины забрали и мне тебя надо вытащить. Если ты у них застрянешь, то даже когда уже все попадут в лучший мир – тебя там с нами не будет!
Тут я увидел его изумлённые, часто смаргивающие глаза и прибавил поспешно:
– Да ты не дёргайся. Я в этом плену уже был, сам знаешь.
– А я не дёргаюсь, – отозвался Петя и, помолчав, произнёс – неожиданно ясно для только проснувшегося человека: – На кресте нашего Спасителя есть косая перекладинка – один край выше, другой ниже. Она символизирует двух разбойников. Грешили они одинаково, но один уверовал, а другой умер, изрыгая проклятия. Вот ты у нас – правильный разбойник… – Он умолк и наморщил лоб. Мысль сорвалась, как рыба. Помолчал и прибавил, взглядывая: – А я – неправильный. Ты бы знал, как меня грызёт моя гордость! Как она меня жрёт, хрустит моими костями… Как мне отодрать её от себя? Я тогда бы мог снова играть, учил бы детей, Наташку… – Он обнял согнутые колени и, положив подбородок поверх рук, уставился в одну точку. Должно быть, в этот момент в его душе совершалась ревизия – сколько есть у неё светлой мощи, хватит ли сил. – Нет, не могу, – вдруг ясно проговорил он, – не могу уже после всего этого остановиться. Знаешь, как в воздушном бою – погибну сам, но мессера собью!
Я не стал ему возражать, но как-то всё во мне заскулило.
– Ладно, мне в булочную пора, – сказал я и ладонью пнул его в плечо. – Поднимайся! Кофе хоть свари!
Петя взглянул на меня с холодком и проговорил отчётливо:
– Ты не бойся, я поднимусь.68 Бенефис артистки Матвеевой
Какая, к чёрту, работа! С девяти до шести я, конечно, поприсутствовал в булочной, но душа, размазанная между Петей и Мотей, не коснулась дел.
А вечером по несильной, но стойкой метели, туманившей улицы, я проехал двести метров до Мотиного дома, встал на сугробистую обочину и, по свежему снегу, двинулся к крыльцу. Дверь была не заперта. Вошёл, стараясь топать погромче, и остановился в холодной прихожей. Запах гнилых досок мешался с ароматом зимнего тепла – корицы, лимона, гвоздики.
– А я заболела! – донёсся из комнаты Мотин осипший голос. – Заходи, если не боишься! Брат вот боится. У него иммунитет слабый.
На крючке в коридорчике сох старинный дорожный плащ с пелериной. Повседневная одежда существа, приводившего землю в цветенье. Раздеваясь, я тронул его щекой: сырая материя пахла мартом. Интересно, где бы Мотя могла представлять сегодня Весну? Под плащом, завалившись друг на друга, спали немытые солдатские сапоги. Робея, я зашёл в «лазарет».
Мотька сидела в постели, опершись спиной о подушку, натянув до подбородка одеяло в неглаженом пододеяльнике. Чёрные её глазища температурно блестели. Я почувствовал жалость и страх – как когда болела Лизка, перенёс со стула на стол обшарпанный Мотькин ноутбук и присел у кровати.
– Я была в Москве. У Николая Андреича в новом театре, – торжественно проговорила Мотя, и я не узнал её голоса, сипло и низко прорвавшегося сквозь отёкшее горло.
– Каялся?
Мотя не ответила. Она запихнула в пододеяльник вылезший край шерстяного пледа и взглянула на меня с таким детским вопросом, что я растерялся. Можно было подумать, она надеется, что я объясню ей, откуда берутся измены и можно ли простить?
Сиплым шёпотом Мотя рассказала мне, как встретил её Николай Андреич. Так, словно он был её педагог в институте, а она пришла к нему выпрашивать зачёт. И словно не было никогда между ними никакой пьесы – вообще ничего, ноль.
– А ведь он сам говорил – искусство соткано из человечности! – горячо сипела Мотя. – Ты жалей, не разбирая, любого нуждающегося, даже эгоиста, даже миллионера! Только тогда с тобой будет ангел творчества. Потому что этот ангел не выносит ни малейшей чёрствости. Она опаляет ему крылья. Чёрствость – это от слова чёрт!
Я слушал, и мне не верилось. Тузин не был моим другом, но я давно зачислил его в близкие родственники и полагал, что довольно знаю его натуру. Он не мог вот так, за пару недель, обрасти цинизмом.
– Я думаю, весь этот холод – от вины, – сказал я. – Просто попытка защититься от угрызений.
– Правда? Ты правда так думаешь? – захлебнувшись надеждой, прокаркала безголосая Мотя. – Ну тогда я его прощу! Я к нему тогда ещё попозже заеду, когда он очухается!
Она сползла пониже и, утонув затылком в подушке, сладостно просипела:
– А как я выступила! Ты бы видел! Когда он меня турнул, я вышла на улицу и прямо перед парадным входом – по тексту, все монологи. А диалоги – на два голоса. На мне всё сырое – земля и листва. И ещё бутерброды – чёрный хлеб с огурцами, очень пахнет весной. Я их посыпала снегом, как солью. Как вижу, что кто-нибудь смотрит на меня, – так сразу снежком посыплю и хрумкаю… А лицо у меня горит, потому что я вся в буранном чертополохе! Бр-р-р… – Тут Мотька сильно вздрогнула и заползла под одеяло с головой.
