Ольга Покровская - Булочник и Весна
Лёгкость эта и палец у губ показались мне добрым знаком. Я понадеялся, что отъезд – это розыгрыш, предпринятый с целью выпустить пар. Потому-то он и отказался ехать со мной на станцию. Отсидится где-нибудь в Отраднове, а к ночи придёт и скажет: ребята, все к нам! Будем праздновать моё возвращение! И заживёт по-старому.
Мы с Колей разложили у моего забора костёр, так чтобы было видно из Отраднова, и до полуночи подтапливали его смородиновыми ветками, припасёнными Колей ещё в сентябре. И хотя огонёк был хорош, Николай Андреич не мог прельститься им – свет не долетал до Москвы.
Мы с Колей собирались уже расходиться по домам, когда у калитки Тузиных зажёгся фонарик и кто-то, не различимый во тьме, двинулся к нам по улице. На середине пути фонарь сильно качнулся, и темнота охнула высоким Ирининым голосом. Споткнулась! Мы с Колей дружно встали по обе стороны костра.
Через несколько секунд Ирина приблизилась к нам, но даже не замедлила шаг.
– Илья в избушке? – мимоходом спросила она и, получив утвердительный ответ, устремилась в калитку. Каблучки застучали по мосткам.
С тех пор как Илья работал на реставрации, он редко бывал с нами. Его всецело поглотили сюжеты православной иконографии, которые он изучал по двум своим книжкам.
Он просиживал над ними ночи напролёт, не выпуская из рук карандаш.
Не перемолвившись ни словом, в согласной задумчивости, мы с Колей выкурили по сигаретке, залили костёр и разошлись. Я пошёл в бытовку, но, увлекаемый звуком Ирининого голоса, промахнул по дощатой дорожке мимо – на тот конец участка, где у Ильи горел свет. Стараясь не греметь деревянным настилом, я дошёл до избушки и замер перед низким окном. Шторка была отдёрнута. Сквозь вымытое дождями стекло я отлично видел беседующих.
Илья сидел на табуретке, руки смирно положив на колени. Светлая его голова поникла. Ирина стояла боком и нервно передвигала обручальное кольцо с суставчика на суставчик.
– А у кого мне спросить? – с укором говорила она. – Я сирота! Кто мне старший?
– Поезжай в Горенки, поговори с отцом Александром! – отозвался Илья.
– С отцом Александром? – возмутилась Ирина. – Илья, о чём ты? Что он мне скажет? Сиди и не мечтай, не то черти разорвут! Я это и без него знаю! Мне другое надо, неужели не понимаешь? Мне надо поддержку! – Она махнула рукой и отвернулась к окну. Я задержал дыхание – но нет, в черноте ноября меня было не разглядеть.
– Илюш, вот ты сам возьми и оцени непредвзято! – переведя дух, продолжала Ирина. – Николаю никогда ничего не было надо – только его постановки. И вот Бог мне послал человека! Я его не искала – он сам пришёл! Он меня любит.
– Так чего же сомневаешься?
– Потому что не могу без благословения! Вот мамочка моя меня бы от своей любви благословила на счастье. А всем остальным надо, чтоб я терпела и мучилась! – Она махнула рукой и стёрла привычные слёзы. – Илюша, ты ведь сам меня тогда, летом, позвал к часовне, помнишь? Я думала, ты за нас!
Я никогда не видел у Ильи такого лица. Назвать его вдумчивым или серьёзным было мало. Он уткнул локти в стол и, взявшись за голову, погрузился всецело в таинственное пространство, из которого слушал и впитывал нечто важное.
Минуту или две оба они молчали. Вдруг Илья поднял голову:
– Слушай, а вот как надо сделать! Ты бери Мишу и, правда, поезжай в Горенки! Поживёшь на родной земле. Олька с мамой обрадуются. Санька вообще прыгать будет! А как придёт успокоение души – тут сама всё и рассудишь!
– Я состарюсь, пока оно придёт! – с внезапной злобой выкрикнула Ирина. – Спасибо! – И сорвав со спинки стула тулупчик, вылетела на сломанное крыльцо.
Я успел бы шмыгнуть за угол, но было как-то стыдно прятаться.
– А! Вот ещё один тюремщик! – воскликнула Ирина, увидев меня у ступеней. – И, давно вы тут околачиваетесь? Ладно, не краснейте. Я от вас не скрываюсь. Проводите меня, а то тут нечисть всякая со стройки шляется!
Молча мы прошли по тёмной, синевато поблёскивающей улице, отворили калитку и при свете фонарика добрались до дома.
– Ну идите, сядьте! – велела Ирина, зажигая лампочку над крыльцом. – В дом не пойдём, а то Миша проснётся. Он нервный стал со всем этим кошмаром.
Я покорно поднялся по ступеням. Чёрный сад за пределами освещённого крыльца гудел и посвистывал ветром.
– Вот вы меня осуждаете, – возбуждённо проговорила Ирина, – а неужели вы не видите – он нас бросил! Села сегодня – начала считать медяки, перебирать, что у меня есть, на что могу рассчитывать. Как бы мысленно составила опись имеющегося – во всех областях. И что выходит? Миша не вырос ещё, да и вообще с этим компьютером из него растёт бог знает кто. Машину водить не умею, да и нет машины. Вон, стоит под забором, жестянка неподвижная. Ремесло забыла. Естественно, Николай Андреич нас будет кормить. Но вы же понимаете, какое это унижение – он нас бросил, и он нас ещё и кормит!
– Слушайте, он устроится, и переедете к нему, – через силу вымолвил я. – Будут деньги, человек успокоится, и нормально вы заживёте, наладится…
– А я не хочу, чтобы налаживалось. Мне тошно! – выкрикнула Ирина. – Хочу не плесневеть, а жить, и чтобы меня любили! Я понимаю, как для вас это выглядит – пошлый бунт домохозяйки. Но вы поймите, я же не какая-нибудь эмансипированная идиотка! Я всю жизнь мечтала быть меньшей частью мужа. Меньшей частью, но чтобы всё-таки мы были с ним одно целое! И вы представить не можете, как Николай мне в этом отказывал! Как он меня изолировал – от себя и от всех! Да и вообще! Если я – его меньшая часть, представьте, каков должен быть он! Насколько лучше, чище меня! Щедрее, великодушней!
– И вы решили, что всё это – Петя?
– Не знаю, Петя или нет! – сердито сказала Ирина. – Но то, что вы обо мне вообразили, – это враньё! Единственное, ради чего я готова жертвовать собой, – это Миша! В остальном я не святая! Я не святая! Слышите? Я хочу жить! Я так просила Илью, чтоб он меня благословил, потому что всё-таки он мой брат и у него, что вы ни говорите, чистая душа. И вот пожалуйста – оказался такой же шовинист, как все мужчины! Вот если б мамочка моя была жива!.. – Тут она, резко смолкнув, закрыла ладонями поплывшее лицо. Быстро вымокли и прилипли к щекам рыжие прядки, вымокли пальцы, тоненький, в золотинках, нос покраснел.
Я встал навытяжку. Иринины всхлипы били меня, как градины.
Наконец она вытерла лицо краем платка.
– И я, Костя, вас прошу, если, конечно, вы человек… Вы скажите ему, что мы тут одни остались! – взглянула она мокрыми глазами. – Я же не могу сама навязываться! Скажете? Ну ведь скажете, Костя? Станьте голубем почты моей!
Тут, рассмеявшись сквозь слёзы от того, что нашлась цитата, она шагнула ко мне – грохнулся стул – и расцеловала трижды, как на Пасху. И сразу я вспомнил, какая это радость – женские слёзы в миг примирения! Иногда мне кажется, что все солёные щёки едины, как некая система платежей. Ты можешь заплатить в любом месте, всё равно твои средства попадут в цель. Христосуюсь с Ириной – а мирюсь с Майей.
Наутро снежный вальсок, провожавший Тузина, растаял и стёк с холма. Над Старой Весной и окрестностями установилась сырая теплынь. Я вышел из дому проведать Ирину и сразу же потонул в грязи. Глина размокла и стала похожа на плохо вымешанное тесто. В какой-то мере так оно и было. Земля, как ни крути, – это первая ступень хлеба. Так, может быть, и душевная разруха, крушение смысла, которому было отдано десять лет, – первая ступень к мудрости? Что-то подобное я собирался сказать Ирине – не так, конечно, прямолинейно.
Подойдя, я увидел её за забором – она выбивала возле крыльца половичок. Платок сполз с головы, коса топорщилась рыжими веточками.
Я отогнул проволоку и вошёл. Ирина вздрогнула на стук калитки. Бросила половик и пошла мне навстречу. Её лицо было выстуженное, как зимнее утро. Солнечные веснушки едва согревали бледнейшую кожу.
– Ну, как переночевали? – сказал я.
– А как вы думаете? Свет зажгла по всему дому и давай читать молебный канон! Потом очнулась – батюшки! Да это ж я стоя сплю, как лошадь! – И она рассмеялась опасно, на грани слёз. – А денёк душистый после снега, правда? Думаю, вот хоть сад приберу…
Вчера ночью ветер согнал на двор корявые листья дуба, листья яблони и мелочь берёзы. Всё это, смёрзшееся и снова оттаявшее, напитанное грубой влагой ноября, Ирина оглядела с заботой, как если бы перед ней была куча сыновней одежды, которую нужно перестирать.
А затем резко подняла взгляд – помню ли я её просьбу? Собираюсь ли выполнить?
– Ладно, – буркнул я. – Я на работу. Звоните, если что…И поехал в булочную. Всюду, куда ни глянь, был хмурый канун зимы – голые деревья и за ними подёрнутая паром глина полей. Ноябрь Ван Гога погас, зато можно было не сомневаться: вот-вот поднимут занавес, и мы увидим новые декорации.
66 Могучая сила шинели
В тот день я решил уйти с работы пораньше и всё-таки сгонять к Пете. Не для того, конечно, чтобы прямым текстом доложить ему об Иринином одиночестве. Но почему бы, к примеру, не сообщить, что он выиграл у Мотьки спор? Это, пожалуй, можно. А уж дальше пусть сам тянет логические цепочки.
