Василий Яновский - Поля Елисейские
Была такая суббота весною - солнце и ветер с Ла Манша,- когда Оцуп решил сфотогра-фировать сотрудников "Чисел". Вильде тоже считался сотрудником журнала, и он с женою пришел в холл отеля, где нас снимали... Она сидела напротив в кресле, пока всю группу размеща-ли, усовещивали, смотрела на нас, а мы поневоле на нее.
В первом ряду устроились бонзы: Мережковский, Гиппиус, Адамович... Червинская пыталась разрешить вековую задачу - оказаться и тут, и там. Ларионов в самый ответственный момент норовил закурить папиросу, что раздражало Поплавского, вообще ненавидевшего "жуликов" и завидовавшего им.
Я в это утро на Marche aux Puces купил зеленовато-голубой, почти новый костюм, и был занят рукавами: слишком длинные, сползали.
Не знаю, о чем думала жена Вильде, пока нас устраивали и дважды снимали, но она отнюдь не улыбалась. А теперь, рассматривая эту фотографию в 9-10 номере "Чисел", я дергаюсь от боли: совершенно ясно, что все обречены, каждый по-своему...
Кстати, Вильде часто ходил к зубным врачам, и его челюсть изобиловала крупными золотыми коронками, что напоминало о черепе, скелете, остове человека.
Мобилизация в первую очередь касалась Вильде. Унтер-офицер, прошедший регулярную тренировку, он сразу надел мундир... Простоял всю "смешную" войну в Эльзасе.
Приезжал в отпуск. Была в студии у балерины Гржебиной одна голландская танцовщица, ее сестрою увлекся Вильде. Когда граждане "нейтральных" стран вынуждены были покинуть Париж после объявления войны, НН. все-таки продолжала поддерживать с ним связь, а ко времени отпуска Вильде она выхлопотала себе пропуск (дело совсем не легкое!) и прикатила в Париж зимой 1940 года.
Они встретились в студии Гржебиной и ушли на 24 часа. У жены Вильде очутился лишь сутки спустя, вероятно, отлучившись из части на день раньше обозначенного в документе срока - такие вещи он умел устраивать.
Я не могу заставить себя зачеркнуть эти строки, несмотря на уговоры друзей. Мне кажется, что любая неожиданная весть, дошедшая теперь до мадам Вильде, должна доставить ей и радость, как еще одна световая волна от давно потухшей звезды.
Когда мы решали вопрос о приеме Вильде во внутренний "Круг", многие возражали. Говори-ли - сдержанный, скрытный, чересчур удачливый. Не все ему доверяли. Так что меня с Варшав-ским отрядили для переговоров с Вильде... Указываю на это, чтобы еще раз подчеркнуть, как трудно современнику оценить по достоинству своего ближнего, будь он хоть трижды героем, святым или гением! Забраковал же Андрэ Жид рукопись Марселя Пруста.
Итак, мы втроем встретились в кафе на Сен Мишеле. Я хотел сесть на террасе, но Вильде, оглядевшись, повел нас вовнутрь. Я объяснил себе эту конспирацию особенностями его семейной жизни. Когда он улыбался, его нижняя челюсть отвисала и виднелись золотые коронки, как бы подчеркивавшие тяжесть костей, остова... Это чувство черепа, скелета у меня, по-видимому, всегда возникало в его присутствии.
Мы доложили Фондаминскому про наш "серьезный" разговор, и Вильде был принят в кружок: ему этого хотелось.
После развала фронта и падения Парижа я попал в Монпелье. Зимою 1940-1941 гг. Ирина Гржебина мне сообщила, что получила письмо от Вильде: едет в свободную зону, "официально" демобилизоваться, будет в Монпелье. О его бегстве из плена мы уже слышали.
Я встретился с Вильде после обеда в кафе на Эспланаде. На нем была новенькая серая пара (я ходил в заплатках)... Хорошее белье, манжеты, запонки. Курил Gitane Jaune; за обедом - с Грже-биной - заказал дичь и хорошее вино.
Перечитывая книги о Савинкове, я нашел там ту же особую подпольную смесь жертвенного подвига и шампанского.
Мы пили кофе с коньяком и осторожно беседовали. Он мельком сказал, что здесь еще есть много работы, и спросил, верно ли, что я решил ехать в Америку...
Я тогда был "возмущен" Францией, легкостью, с какой она сдалась на милость победителя. От дворцов нуворишей до лачуг бедняков - все жаждали мирного труда et qu'on me fiche la paix!* Я мечтал о регулярной армии: эту войну нельзя выиграть партизанщиной. Еще надежда - Россия! Чудовищная, тоталитарная, дикая, татарская, московская, византийская, аввакумовская Русь! Вся-кий раз, когда гуманизму угрожала подлинная опасность, она становилась в ряды просвещенных держав и вместе с ними, неся преимущественно потери, тузила очередного врага человечества. Так было во времена Чингисхана, Карла Шведского, Наполеона, Германии Вильгельма и Германии Третьего мифа... В малых войнах Россия ошибалась, и даже очень: от Польши до Финляндии, от Кавказа до Венгрии и Маньчжурии. Но в великих конфликтах Москва чудесным образом оказы-валась на "правильном" пути истории. Ангел, что ли, ее подталкивал.
* И оставьте меня в покое (франц.).
Вильде спорил: Россия теперь в союзе с Германией. Она враг! Поможет нам Америка. Что США вмешаются в войну, он предвидел, но вклад СССР - проморгал.
На этом, собственно, разговор кончился; оснований для дальнейшего сближения как будто не было. Он мне только сообщил адрес человека, влиятельного в местной префектуре, если понадо-бится "административная" услуга. Я его спросил о друзьях в Париже, но он ответил, что никого больше не встречает.
Рассказывал, как бежал из плена, что удавалось всем, ибо миллионная армия очутилась за изгородью без надлежащей охраны. В сущности, если бы он оттуда не ушел, то вероятно выжил бы.
Вильде вернулся в Париж кружным путем, побывав еще в нескольких южных городах, по-видимому, организуя подпольные ячейки. Несмотря на конспирацию, он все-таки изредка встре-чал Фондаминского - доставлял ему пропуски для легального проезда в свободную зону. Так, Федотовы прикатили в Марсель по документу, полученному от Вильде.
Представляю себе умиление Фондаминского, когда он принимал у себя жившего по подлож-ному "виду" Вильде: третье поколение боевой, нелегальной, жертвенной интеллигенции! Есть чем гордиться: исторический опыт русского ордена гуманистов не пропадал даром. Зажженный факел борьбы за свободу, равенство и братство, принятый когда-то народниками, передан дальше моло-дому поколению в неприкосновенном виде. Традиционная связь Народной Воли с современными передовыми силами истории должно считать установленной... Так по праву мог думать Фондами-нский, чья квартира на 130 Авеню де Версай превращалась из штаба в музей русской культуры.
Неожиданно, когда Вильде выходил из кафе, на него набросилось несколько коренастых хо-луев в штатском, скрутили руки и швырнули в машину... Вижу, вижу его холодный, ясный взгляд и оскал челюсти с тускло блестевшими коронками. Оттуда, должно быть, вышла моя "Челюсть эмигранта".
Весной 1941 г. (или 42-го?), проезжая Ниццу, я наведался к Адамовичу; тот молча мне протянул открытку из Парижа от Ставрова: "После продолжительной болезни, вчера в госпитале скончался Борис Дикой"... Как и почему мы сразу догадались, что "госпиталь" - это тюрьма, а "скончался" обозначает - казнен! Увы, тоже историческая традиция. Радищев, Пущин, Белинс-кий, Достоевский, Салтыков-Щедрин - все пользовались этим греческим языком. Когда в коммунистическом Петрограде разнесся слух, что "Шатер задержан" - литераторы поняли, что арестовали Гумилева.
Есть тихий городок под Парижем, на излучине реки - рядом знаменитое скаковое поле. Там в госпитале, кажется, Фоша, работала медсестрой моя жена; я приезжал по воскресным дням... По тихой воде скользили рыбачьи и спортивные лодки, в ресторанах подавали рыбу в любом виде и, конечно, вино. Было свежо, благоуханно и очень скучно. Проходя к вокзалу, я с отвращением разглядывал военную тюрьму (или крепость) с высокой светлой стеной, отгораживающей пустую четырехугольную площадку. Мне кажется, что именно у этого места меня всегда начинало мутить, что я всегда приписывал двойной порции рыбы. И туда, вечность спустя, вывели на расстрел первую группу французских "резистантов" во главе с Борисом Вильде. В своем дневнике Вильде пишет, что предпочитает умереть теперь, в расцвете сил и решимости, а не "после", когда, может быть, сила и отвага иссякнут. Эти строки прямым образом перекликаются со словами героя Стендаля, когда ему предлагали бежать из тюрьмы.
В Париже подвизался поэт Ю. Рогаля-Левицкий. Во времена Поплавского мы втроем почему-то часто блуждали ночью по городу, шептали стихи или спорили о тибетских мудрецах. После смерти Поплавского мы, проходя от Пантеона к Сене, неизменно повторяли: "И волна жары по ним бежала..." (Из "Флагов".)
- Понимаете ли вы, как это хорошо? - осведомлялся я.
Левицкий снисходительно откликался:
- Я понимаю.
В антологию зарубежной литературы "Якорь" Рогаля-Левицкий не попал, и я вел по этому поводу переговоры с Адамовичем. Рогаля-Левицкий уверял, что если "Булкин там, то и я имею право".
В послевоенный сборник парижских поэтов "Четырнадцать" не угодили Иванов, Гиппиус, Смоленский, Злобин - как сотрудничавшие с немцами... Но были помещены стихи Рогаля-Левицкого с эпиграфом из Поплавского: "И волна жары по ним бежала".
