Василий Яновский - Поля Елисейские
Знакомясь с дамою, он довольно грубо тут же начинал приставать к ней. Восседал у "Доми-ника" "на жердочке" и, чокаясь, порочно улыбался. А то вдруг затевал ссору с хорошенькой, туберкулезно-миниатюрной А.
- Вот это новая Анна Каренина, - глумился он... А. еще больше бледнела и кусала свои крошечные красные губы.
- Я вам сейчас морду набью! - крикнул я раз при свидетелях. - Выйдем отсюда...
Смоленский был, пожалуй, поэт maudit*, но трусливый поэт maudit. Кривясь, он, однако, ничего не ответил. Через несколько дней "Анна Каренина" мне неожиданно сказала:
- Я вас считаю принципиальным человеком.
* Проклятый (франц.).
Вообще говоря, наши литературные дамы не были приспособлены к грубым формам жизни. Трудные условия быта, бессонница, плохое питание, табак и, главное, ежеминутное выяснение отношений убивали многие нормальные физиологические поползновения. В сексуальном отно-шении они становились одновременно и жертвами, и вампирами. Марья Ивановна, жена поэта Ставрова, часто жаловалась: "Говорят, что на Монпарнасе происходят оргии. Ну, переспят друг с другом, подумаешь, оргии!"
Все же Ходасевич счел возможным по этому поводу разразиться стишком:
Сквозь журнальные барьеры
И в Париже, как везде,
Дамы делают карьеры,
Выезжая на метле.
Однажды в "Селекте" к соседнему столику приблизились две "обыкновенные" девицы: с ляжками, икрами и прочими, как полагается, нормальными атрибутами. И Адамович, улыбаясь вполне бескорыстно, заметил:
- Боже мой, если бы к нам вдруг попали такие две банальные тетки, какая чудесная мета-морфоза произошла бы в наших поэтах.
Перед войной на Монпарнасе начала появляться красивая сухая блондинка, новая невеста, затем жена Смоленского. Говорили, что она религиозно настроена и собирается "спасти" поэта. Может, она его, действительно, спасла. Но при оккупации он, как и Мережковские, Иванов, Злобин, идеологически расцвел. После победы парижане одно время их всех бойкотировали. Так, в их первом сборнике "Четырнадцать" (или "Тринадцать"?) ни Смоленский, ни Иванов, ни Одоевцева, ни Гиппиус, ни Злобин не участвовали и не могли участвовать. То же в "Эстафете"!
У Convention, чуть ли не напротив редакции "Чисел" жил В.В. Руднев. Я любил эту бездет-ную, тихую, приветливую чету русских интеллигентов, народников, либералов и прочее.
Однако роль Вадима Викторовича в "Современных записках" казалась мне вредной.
Руднев не скрывал, что стихов он не "понимает", и он не вмешивался в отдел лирики. Но о прозе и он, и другие редакторы, увы, имели определенное мнение...
- Вот Вадим Викторович верующий православный, - с облегчением объяснял Вишняк, - а он вполне согласен со мною, что эту метафизику печатать не следует!
Правда заключалась в том, что Руднев, связанный бытовым образом с русской церковью, считал, однако, что религиозные вопросы не являются предметом рассуждений или споров. Вера - это личное дело человека! Высказываться на эту тему при посторонних даже неприлично...
За стаканом красного вина с неприхотливою закускою мы старались мирно беседовать, не слишком раздражая друг друга; по существу я уважал в нем честность, стойкость, неподкупность и какую-то особенную, давно исчезнувшую "старорежимную" бескорыстную чистоту. Связывала нас и медицина: он был московским, кажется, земским врачом и понимал лекарскую деятельность вроде некоего служения... Трогали Руднева, вероятно, и чрезмерные лишения, выпавшие на долю всего моего поколения.
Его жена, низенькая, коренастая - типичная русская женская фигура - с ясным "честным" взглядом, мирно прислушивалась к нашей беседе. Благодаря медицине, в каждой стране, куда меня забрасывала судьба, я сразу попадал в гущу реальной коренной жизни и видел подоплеку, скрытую от глаз иностранных наблюдателей. Мой опыт иной раз мог показаться интересным.
У Руднева, помню по рукопожатию, был какой-то дефект в пальце, кажется, недоставало части правого мизинца. Детей у них, как полагалось в той среде, не было. Чем это объяснить, не знаю, но факт, что Вишняк, Николаевский, Зензинов, Алданов, Фондаминский и многие, многие другие никогда живого потомства не производили, мне кажется совершенно поразительным и требующим истолкования.
После бегства из Парижа Руднев долго хворал в По; его оперировали, но безуспешно. Умер, как полагается русскому революционеру, в ссылке, непрестанно хлопоча о других (помогал и мне с визою). О его последних днях хорошо рассказывала Извольская, жившая тогда в По.
Похоронив мужа в Пиренеях, вдова Руднева перекочевала в Нью-Йорк, где я ее на первых порах изредка встречал. Она пробовала меня приглашать на свои воскресные завтраки, где бывали ее старинные товарищи вроде Вишняка и Зензинова... Но из этого общения ничего путного не получилось: я как-то мимоходом ругнул очередной роман Алданова, и меня тут же с позором вы-вели из-за стола. Алданова в своем кругу еще можно критиковать, но не дай Бог при посторонних.
Раз я очутился в помещении русского нью-йоркского клуба "Горизонт" на докладе знамени-того голлиста... После перерыва, втягиваясь опять к своему месту в креслах, я вдруг столкнулся с Рудневой, шедшей в другом людском потоке.
- Как поживаете? - успел я бодро осклабиться и, не дожидаясь ответа, прошел дальше, увлекаемый толпой. И вдруг до меня донеслось:
- Плохо, очень плохо!
И нас развело потоком. Я даже рассердился: ну, зачем такое говорить! Вряд ли ей хуже, чем другим. "Нынче всем плохо". Однако я решил на днях звякнуть, спросить, условиться...
Несколько месяцев спустя она умерла - внезапно, на улице. Руднева работала в швейной мастерской. Изредка ходила в театр: обожала музыку. Вот, возвращаясь ночью из Карнеги Холла, она упала на Вест 72-й... Ее подобрали, нашли в кармане адрес М.С. Цетлин, живущей рядом, на той же улице. Полиция позвонила, но Мария Самойловна, глухая и больная, уже улеглась в постель. Она дала адрес Зензинова.
Зензинов у последних эсеров считался единственным человеком дела, решения, "акции", даже пистолета! Это он, кстати, в свое время прозевал Азефа и позволил улизнуть из Парижа; это Зензинов упустил Касьянкину в пору ее первого бегства, еще на Толстовской ферме, так что чекисты увезли ее в консульство, откуда она уже "прыгнула".
Всякий раз, когда стареющим эсерам нужен был "мужчина", они обращались к Зензинову, прослывшему у них "старой девой". Так и теперь, Мария Самойловна дала полиции телефон Владимира Михайловича.
И Зензинов, честнейший, скромнейший, принципиальнейший Зензинов, торопливо оделся и пошел темной ночью опознавать труп Рудневой, которую, вероятно, еще знал русой бестужевкой полстолетия тому назад. ("О, Боян, соловей старого времени, кабы ты эти полки воспел!")
Из редакции. "Чисел", или от Рудневых, я доходил пешком до Порт де Версай, откуда трамваем к себе в Ванв, на стыке с Кламаром.
В Кламаре жила многочисленная и крепкая семья "Черновых" - дочки Чернова вышли замуж за Резникова, Сосинского и Вадима Андреева. Колония "Черновых" жила дружно, хотя бедно, и Сосинский с Андреевым, пока не взяли советских паспортов, считались "глубоко своими" и участвовали в "Круге".
Работали "Черновы" в типографии, пописывали и очень увлекались теннисом. Им удалось за гроши арендовать теннисную площадку. Там на калитке ограды висел их замок с секретным шиф-ром: "Христос Воскрес Теннис Кламар". То есть, чтобы отомкнуть, надо было сперва щелкнуть букву "Х", потом "В" и т. д. Тогда ларчик просто отпирался. Знают ли в "Союзе" об этом тайном эмигрантском коде?
Рядом с "Черновыми" жил Бальмонт с дочкою Миррой, несколько раз выходившей замуж. Общаться с поэтом уже было трудно.
День рождения Бальмонта... Лето, по-видимому, август: дорожки садика полны лепестков осыпающихся бледных роз. Чтобы отметить праздник этот поблекшей изысканности русской медлительной речи, "Черновы" соорудили для него послеобеденный чай - вина Бальмонту нельзя было давать.
У опустошенной клумбы сидит поэт с неряшливой, но львиной гривой. Одуряюще пахнет французскими цветами. Дряхлый, седой, с острой бородкой, Бальмонт все же был похож на древ-него бога Сварога или Дажебога, во всяком случае нечто старославянское. Земля кругом покрыта сугробами розовых лепестков; Сосинский хозяйственно собрал ведро этого французского летнего снега и преподнес поникшему отставному громовержцу. Чужой каменный божок, Бальмонт сонно улыбнулся, поблагодарил. Когда заговорили о техническом прогрессе, поэт, словно очнувшись, взволнованно заспешил:
- Чем заниматься разными глупостями, лучше бы они отправили экспедицию к берегам Азорских островов, ведь ясно, что там похоронена Атлантида!
На дереве запело, засвистело пернатое создание, и мы, молодежь, заспорили, что это за птица... Когда уже беседовали о другом, Бальмонт, вдруг очнувшись, укоризненно бросил в нашу сторону:
- Пеночка.
И опять я увидел на маленьком чурбане в саду, меж сугробами роз, потрепанного славянского умирающего бога.
