Василий Яновский - Поля Елисейские
- Пеночка.
И опять я увидел на маленьком чурбане в саду, меж сугробами роз, потрепанного славянского умирающего бога.
Другую, тоже "развенчанную" знаменитость я встретил однажды у Ремизова - Игорь Севе-рянин. До чего плоско все, что он писал и говорил. А какой таинственно-величественный! Строй-ный, крупный, сильный, любящий коньяки и лыжи; держал он себя с совершенным достоинством. А лоб, лоб, тот, знакомый мне: с невидимым, но угадываемым лавровым венком победителя (хотя бы на час). Я видел такой лоб у Линдберга, Керенского, Сирина, Одена, Кеннеди.
В чем секрет успеха? Вот вдруг тысяча студентов и студенток признают кого-то царем, духо-вным вождем или парикмахером, романистом, фюрером... А через 25 лет, бывает, просто понять нельзя, стыдно вспомнить про всеобщее ослепление. Король неприлично и естественно гол. Кто прав? Чувствительные солдаты, бросавшиеся в атаку по слову Керенского? Или резонеры, перево-дившие русские рубли на немецкие марки. И тоже потерявшие все...
"Объединение писателей и поэтов" регулярно устраивало платные большие вечера: парад-алле - от Адамовича до Сирина... Но главной приманкой служили чтения в подвалах кафе. Сперва Ла Болле, затем Мефисто. Там происходило нечто, похожее на "Гамбургский счет". И хотя критика подчас бывала грубой, как таран, но все же она творчески насыщала, заряжала. На "инти-мные" вечера приходили и чужие - дикари, читавшие иногда даже смешные стихи. Так, один мальчик продекламировал: "рука руку жмала".
Числился в Париже немолодой уже поэт, избравший себе псевдоним Булкин! Когда осве-домлялись, почему Булкин, он объяснял:
- Ну, Пушкин, ну, Булкин, какая разница.
У него попадались такого рода строки: "Бегу один в различных направлениях" или "В кото-рый раз неверная Далила стрижет Самсона догола"... Был он лысый, с козлиной бородкою, похо-жий на адвоката или врача времен Аверченко и Санина. Впрочем он торговал, и успешно, бензи-ном. А в разгар войны проделал чудеса храбрости: добровольцем прошел с отрядами генерала Леклерка от озера Чад в Африке до Триумфальной Арки в Париже.
В Мефисто, приехав из Берлина, впервые читал свою беспомощную повесть Борис Вильде. Длинную прозу редко слушали в подвале. Вильде называл себя тогда литератором и поэтом, имел даже псевдоним - Дикой. Читал он с ревельскими ошибками в ударениях, и слушатели запомни-ли только лирический припев в конце каждой главки: "У художника чахотка, у художника талант". И опять: "У художника чахотка, у художника талант".
Однажды, еще во времена "Чисел", Червинская сообщила мне, что появился новый литератор - "ужасно похожий" на меня... По ее улыбке я понял, что гордиться нечего. Да и вообще такого рода заявления вызывают только горькие чувства.
Вот тогда я впервые услышал имя Бориса Вильде. Уроженец Прибалтики, он приехал в Париж из Берлина и попал в редакцию "Чисел"... Какими-то узами был связан с Андрэ Жидом и передал привет Оцупу от него; или, наоборот, взялся передать записку Оцупа метру.
При свидании через несколько дней мы внимательно рассматривали друг друга, скрывая обы-чное в таких случаях недоброжелательство. Вильде, вероятно, слышал - от той же Червинской - о своем мнимом сходстве со мною, и это ему тоже не понравилось. Увы, люди стремятся быть "единственными, неповторимыми".
Вскоре мы встретились уже на Монпарнасе вечером. Он был с бледной девицей, своей будущей женой, и мне не хотелось усаживаться за столик, тратиться на кофе, для разговора по-французски. Впрочем, из наших кратких предыдущих бесед мы уже догадывались, что общего между нами мало.
Став французом, Вильде начал грубовато-бойко изъясняться по-французски. Да и по-русски он подучился в Париже.
- Так я Жиду передам, - кричал Вильде Оцупу, выходя из тесной редакции "Чисел".
Мы с ужасом его оглядывали.
Дело касалось Андрэ Жида, которому Оцуп желал что-то "внушить" через Вильде, поверив в дружбу последнего с метром. Вильде, приехав в Париж, жил одно время у Андрэ Жида в мансард-ной комнате (для горничных), что давало ему несомненное право обозначать свой адрес - с/о Andre Gide...
Каким образом Борис Вильде познакомился с французским писателем, исключительно ску-пым и необщительным, для меня тайна, как и многое другое того периода. Вильде до того обрета-лся в Германии и исповедовал радикальные убеждения. Там вокруг передовых блондинистых мальчиков одно время околачивался Андрэ Жид, ездивший и в Россию. Тогда он, может быть, предложил Борису кров, если понадобится, в Париже.
Это составляло почти весь капитал Вильде, с которым он высадился на Гар дю Нор - адрес Жида. И он выжал из него максимум.
Человек в первую очередь активный, деятельный, агрессивный, а не созерцательного склада, он мог бы, например, пустить крепкие корни в Америке... Жить любил Вильде в меру весело. Ценил хорошее вино, французскую кухню и всевозможных барышень. Это не только не мешало ему сочувствовать подлинным высоким идеалам и бороться за них верою и правдою, но даже как-то помогало ему. Впрочем, в нем было много нерусского.
Итак, Вильде поместил объявление: молодой студент, эмигрант, дает уроки русского языка в обмен на французский, адрес - с/о Andre Gide. На это объявление откликнулась молодая девушка с желтою косою, дочь профессора Сорбонны, по матери полурусская. И Вильде пустил корни в Париже, найдя здесь свою вторую родину, а может, и первую. Женился, принял французскую национальность - операция, которой мы, старожилы, не могли и не желали подвергаться... Успешно осваивал на Сорбонне археологию, кажется, его даже посылали на раскопки. Сильный и умный работник, со связями, он готовился к профессуре; по службе, в музее Трокадеро, он тоже выдвигался.
Затем, как полагается, Вильде на год ушел в армию. Приезжая в отпуск, он неизменно появля-лся на наших собраниях загорелый, усталый, похудевший, но физически и духовно зоркий... Он заказывал у гарсона какой-то особый "сержантский" напиток из разных ликеров, не смешивающи-хся в высоком стакане, плывших густыми радужными кольцами друг над другом. Смеясь, вертя в руках свое французское кепи, говорил:
- Видите, я всегда знал, что буду маршалом... (Он числился Marechal des logis - квартир-мейстером.)
В самом начале, еще до женитьбы, Вильде угодил под автомобиль. Сломали ему только клю-чицу, но заплатили сравнительно много! Пока он отлеживался у себя в бандажах, его посещали разные литераторы, и некоторые подружились с ним. Будучи сам агрессивным, Вильде любил людей тихих и даже слабых, помогал им.
Мы с ним сражались в шахматы, и он изредка побеждал. Играл он гораздо сильнее в бридж. Поражало, как он, раскрасневшись от азарта, спокойно, методично сдавал карты... Причем держал колоду в руке не вдоль, а поперек, сдавая широким бортом, не узким, как обычно. Я больше не встречал такой манеры и не знаю, чем ее объяснить. Рядом, случалось, сидел и "стучал" Кельбе-рин; этот зажимал папиросу не между указательным и третьим пальцами, а между третьим и безымянным, что почему-то раздражало.
В Париж - после "Мюнхена" - хлынули беженцы из лимитрофных стран. Среди них был один юноша из Ревеля, которому Вильде на Монпарнасе совал иногда незаметно пятерку... Юноша этот уверял меня, что Вильде замечательный человек.
Поплавский и Вильде как-то волочились за одной и той же русской девушкой. Вот тогда на почве чисто отвлеченного разговора оба кавалера вдруг заспорили и начали угрожающе размахи-вать кулаками. Поплавский пыхтел, хмурился, сердился (может, больше на себя, чем на противни-ка), а у Вильде глаза неожиданно стали веселыми - с примесью ясного холодка... Чувствовалось, что ему ссора доставляет удовольствие. Что-то нерусское было в этом; да и весь Печорин - не русский.
Юрий Иваск, эстонец по паспорту, мне рассказывал, что он знал Б. Вильде еще гимназистом. Борис будто бы вечером подходил в парке к парочке, уютно устроившейся на скамье, и, осторож-но протянув дулом вперед револьвер, говорил: "не желаете ли купить хороший пистолет?" Кава-лер, заикаясь, отказывался. Тогда Вильде просил ссудить его пятеркою.
Не могу сообщить, как часто проделывал юный Вильде такие фокусы, но вся картинка эта мне кажется характерною. Что-то от авантюризма, благородного, в нем чувствовалось при несом-ненном идейном и духовном богатстве. Если бы пришлось искать литературного героя, наиболее близкого по душевному складу к Вильде, то я бы назвал Жюльена Сореля из "Красного и чер-ного".
Все вышесказанное не должно умалить значения жертвы Вильде или бросить тень на его историческую деятельность. Я не иконы пишу, а рапорт, отчет для будущих поколений, и стара-юсь показать живого, страстного и очень сдержанного человека... Пунктиром обозначить путь, проделанный героем от ревельского парка до военного полигона в Монт Валери, от гимназическо-го авантюризма до зрелого, расчетливого подвига заговорщика.
Была такая суббота весною - солнце и ветер с Ла Манша,- когда Оцуп решил сфотогра-фировать сотрудников "Чисел". Вильде тоже считался сотрудником журнала, и он с женою пришел в холл отеля, где нас снимали... Она сидела напротив в кресле, пока всю группу размеща-ли, усовещивали, смотрела на нас, а мы поневоле на нее.
