Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1
Тамъ было людно и шумно. Курившая молодежь вернулась изъ саду. Сидѣли кружками… Слышался звонкій голосъ анекдотиста Чижевскаго и провинціальные взвизги потѣшаемыхъ имъ барышень. Въ углу Факирскій и Духонинъ продолжали горячо препираться объ искусствѣ и о Жоржъ-Сандѣ. Исправникъ тихо совѣщался со Свищовымъ; оба они были записные игроки, и оба въ эту минуту безъ гроша: рѣчь между ними шла о томъ какъ бы имъ отыграться у Волжинскаго, постоянно обиравшаго ихъ въ пухъ, и котораго оба они знали за отъявленнаго шулера… Гундуровъ одинъ сидѣлъ ото всѣхъ поодаль и, обернувшись къ саду, разсѣянно глядѣлъ на виднѣвшуюся съ балкона рѣку, по которой, крадучись изъ-подъ тучи, бѣжалъ золотою полосой сверкавшій лучъ солнца… Онъ былъ угрюмъ до злости, и до сихъ поръ не могъ справиться съ тѣмъ подавляющимъ впечатлѣніемъ какое произвели на него слова Ашанина въ объясненіе рѣчей, князя Ларіона. И чувство его и самолюбіе были задѣты за живо. «Онъ разгорячился, наговорилъ вздору пріятелю открывшему ему глаза. Чѣмъ же тотъ виноватъ, что онъ ребенокъ до сихъ поръ, что самъ онъ не понялъ, далъ поводъ прочесть ему это наставленіе, не понялъ что…» Да развѣ я подавалъ въ самомъ дѣлѣ поводъ? вскипало у него снова на душѣ, требовалъ ли чего нибудь, просилъ, надѣялся? Развѣ и смотрѣть ужъ на нее нельзя?… Вѣдь вотъ это вѣчное солнце, оно свѣтитъ и мнѣ, и вотъ этой чайкѣ, что взвилась сейчасъ тамъ, надъ рѣкою, и послѣднему червяку въ лужѣ… И наконецъ, еслибы я даже… Скорѣе уѣхать изъ этихъ мѣстъ, сказывалось у него внезапными взрывами, и пріѣзжать совсѣмъ не нужно было! Я не хотѣлъ, все Ашанинъ… Привезъ, а теперь самъ… Бину я все это, скажу, что нездоровъ, Богъ съ нимъ и съ Гамлетомъ! Видно не судьба!.. И нужно было тетушкѣ сѣсть за карты, такъ бы сейчасъ и уѣхали въ Сашино!..
Лина пошла прямо къ нему:
— Сергѣй Михайловичъ!
Онъ вздрогнулъ отъ неосторожнаго звука этого голоса, обернулся, поднялся съ мѣста…
Она сѣла… Онъ съ тревогой въ сердцѣ опустился снова на стулъ.
— Вы нездоровы! заговорила она, участливо глядя ему въ лице.
— Я?… Нѣтъ… Я здоровъ… совершенно здоровъ…
— Что съ вами, Сергѣй Михайловичъ, скажите! настойчиво начала она опять, продолжая смотрѣть ему въ лице.
— Ничего, княжна, увѣряю васъ; я не знаю…
— Вы на репетиціи… совсѣмъ другой были! Потомъ вы ушли, съ дядей, да?
— Точно такъ.
— Къ нему на верхъ?
— Къ нему.
— И что же вы дѣлали у него?
— Мы условливались на счетъ урѣзокъ…
— Да, я знаю… И больше ничего? спросила Лина.
— Нѣтъ, мы еще… бесѣдовали, черезъ силу проговорилъ Гундуровъ, у котораго при этомъ воспоминаніи вся кровь кинулась въ голову.
Она примолкла.
— И вы такой сдѣлались послѣ этой… бесѣды? начала она послѣ довольно долгаго молчанія.
Онъ не находилъ отвѣта…
— Онъ очень добрый, дядя Ларіонъ, заговорила опять княжна, — только слова его могутъ иногда показаться…
— Нѣтъ, напротивъ, я ему долженъ быть очень благодаренъ за совѣтъ, промолвилъ съ невольною ироническою улыбкою Гундуровъ.
— Какой совѣтъ? Она съ необычною ей живостью подняла на него вопрошающіе глаза.
— Онъ обѣщалъ выхлопотать мнѣ паспортъ за границу на будущій годъ, а для этого, совѣтовалъ мнѣ теперь ѣхать путешествовать по Россіи.
— По Россіи, медленно повторила Лина, — скоро?…
— Онъ говорилъ: «не медля…»
— И вы поѣдете? еще тише спросила она.
— Да, отвѣчалъ Гундуровъ твердымъ голосомъ, и избѣгая въ то же время ея глазъ, — поѣду!
— А нашъ Гамлетъ? промолвила она съ какимъ-то особымъ удареніемъ.
— Послѣ… Онъ не договорилъ.
Она опять замолкла и опустила голову.
— Что же, подняла она ее опять, и тихо улыбнулась, — по крайней мѣрѣ Гамлета отыграемъ!..
— Это мигъ одинъ! вырвалось у молодаго человѣка.
— Все въ жизни мигъ… И сама она — мигъ одинъ! зазвенѣлъ какою-то еще неслыханною имъ нотою голосъ Лины.
Онъ недоумѣло поглядѣлъ на нее:
— Да, но тогда жить не стоитъ?…
— Слѣдуетъ! тономъ глубокаго убѣжденія молвила она, — нести надо!..
— Бороться надо! сказалось у него какъ-то невольно опять.
— Да, и бороться! раздумчиво закивала она золотистою головкой… И вдругъ перемѣнила разговоръ:
— Это должно быть очень интересно — путешествіе по Россіи… Какъ бы я была рада еслибъ сама могла…
— Да, сквозь зубы промолвилъ Гундуровъ, — въ этнографическомъ отношеніи, интересно…
Она не поняла что онъ хотѣлъ сказать:
— Мнѣ кажется… кто только любитъ свое… отечество…
Глаза Гундурова заморгали:
— Именно тотъ… Въ другихъ странахъ любовь къ родинѣ — гордость; у насъ она — мука, княжна! досказалъ онъ свою мысль.
Она, въ свою очередь, удивленно остановила на немъ взглядъ, пораженная горечью его тона.
Онъ понялъ что она требовала объясненія.
— Куда бы вы ни направили путь, заговорилъ онъ съ возрастающимъ оживленіемъ, — все то же зрѣлище представитъ вамъ русская земля. Отъ моря до моря, отъ Нѣмана и до Урала, все тотъ же позоръ рабства и тягота неволи!..
Головъ его теперь былъ почти грубъ, но онъ глубоко проникалъ въ душу дѣвушки; въ немъ звучали теперь, она чувствовала, лучшія струны этой молодой мужской души, и на нихъ откликалось все лучшее въ ея существѣ…
— Ахъ, какъ часто, почти вскрикнула она, — какъ часто, съ тѣхъ поръ какъ я живу въ Россіи, приходили мнѣ эти мысли въ голову!.. И скажите, неужели вотъ только вы… и я — краска на мигъ вспыхнула въ ея лицѣ: въ другую минуту она не прибавила бы этого «я,» — думаемъ объ этомъ?… Мнѣ никогда не случалось слышать ни отъ кого… будто это совсѣмъ ненужно… Я разъ говорила объ этомъ съ дядей, онъ мнѣ отвѣтилъ что-то, что, я помню, меня не удовлетворило… Онъ какъ-то говорилъ, что «разомъ нельзя; что надо готовить ис… „исподволь,“ произнесла съ нѣкоторымъ усиліемъ Лина необычное ей слово.
— Желѣзная рука Петра, сказалъ на это Гундуровъ, — оторвала насъ отъ народа. Мы, высшее, такъ называемое образованное, сословіе, мы давно перестали быть Русскими!.. Мы давно стали нѣмы на его вѣковой стонъ, глухи къ его вѣковымъ страданіямъ… Мы сыты отъ голода его… Что же васъ удивляетъ это общее кругомъ васъ равнодушіе къ нему, княжна?…
— Но вѣдь тогда онъ самъ, сказала она, — самъ можетъ потребовать наконецъ…
— Какъ на Западѣ? возразилъ молодой славистъ. — Нѣтъ. Онъ закачалъ головою;- нѣтъ народа въ мірѣ, который былъ бы такъ чутокъ къ своему историческому предопредѣленію. Въ немъ лежитъ инстинктъ своего великаго будущаго. Онъ вѣритъ въ него, вѣритъ въ исконную связь свою со своимъ законнымъ, земскимъ царемъ, подчеркнулъ Гундуровъ, — и ждетъ… Онъ перетерпѣлъ удѣльную усобицу, татарскую неволю, перетерпѣлъ Петровскій разгромъ. Онъ перетерпитъ со своимъ святымъ смиреніемъ и нынѣшнее неразуміе, нынѣшнюю постыдную близорукость…
— Вотъ видите, смиреніе! произнесла неожиданно княжна;- покойный папа всегда говорилъ: „смиреніе — сила…“
Она какъ бы уличала его въ противорѣчіи его личнаго, бунтующаго при первой неудачѣ, чувства съ этимъ вѣковымъ „святымъ смиреніемъ“ народа… Гундуровъ такъ понялъ это по крайней мѣрѣ, и нѣсколько смутился.
— Да, сказалъ онъ, не совсѣмъ справясь съ собою, — а между тѣмъ эта бѣдная… великая и бѣдная родина наша, повторилъ онъ, — вся она изнемогла подъ гнетомъ крѣпостнаго права, вся она кругомъ изъязвлена неправдою, насиліемъ… до мозга костей ея уже проникла и пожираетъ ее эта проказа рабства… А годы летятъ, крылья связаны и знаешь, ничѣмъ, ничѣмъ не въ силахъ ты послужить ей, ничѣмъ, даже въ виду отдаленнаго, лучшаго будущаго. Вѣдь вотъ что ужасно, чего нѣтъ иногда силъ вынести, княжна!..
— Знаете, — Лина тихо улыбнулась, — я вѣрю въ предчуствія; мнѣ что-то говоритъ, что не всегда будутъ у васъ… у всѣхъ… крылья связаны, какъ вы говорите. Вы такъ молоды, вы еще можете увидѣть это „лучшее время…“
— Оковы рухнутъ, и свобода
Васъ встрѣтитъ радостно у входа,
пронеслась въ памяти Гундурова запрещенная Пушкинская строфа…
— О, еслибы вашими устами, да медъ пить, Елена Михайловна! вскликнулъ онъ съ мимолетной улыбкой. — Вотъ дядюшка вашъ, онъ государственный все-таки человѣкъ, говоритъ также, что это „теченіе должно измѣниться…“ О, еслибы суждено мнѣ было когда-нибудь послужить освобожденію моего народа!.. Но когда, когда вздумается этому „теченію измѣниться?“ Князь Ларіонъ Васильевичъ сегодня показался мнѣ удивленнымъ, когда я сказалъ ему, что я не честолюбивъ. Но, скажите сами, какое же честолюбіе достойно честнаго человѣка, — а говорю о людяхъ моего поколѣнія и понятій, — когда оно должно идти въ разрѣзъ съ тѣмъ что дороже, что должно быть дороже ему всего на свѣтѣ?… У меня было свое, скромное дѣло, но все жё, хотя побочнымъ, не близкимъ путемъ, оно могло служить… Я надѣялся, многое могло быть разъяснено, дойти, перейти въ общее сознаніе… И то вырвали изъ рукъ!.. Поневолѣ теперь, закончилъ онъ, тяжело вздохнувъ, — приходится стиснуть зубы и искать забвенія въ Гамлетѣ!
