Степан Злобин - Остров Буян
Но Фому не спрашивали о его желании. Вместе с Марком готовили его к пострижению в монахи. Фома тосковал. Вечная жизнь в монастыре пугала его. Единственное, что держало его здесь, — это были книги. Однако в последний год, после посещения монастыря новым митрополитом, любимая латынь была в монастыре запрещена. Митрополит велел изучать только греческий да славянский.
После отъезда Никиты Марк стал противен Фоме за наушничество, и он почувствовал себя совсем одиноким.
Накануне назначенного дня пострижения, ночью, перебравшись через высокую садовую стену, Фома убежал из обители.
Он знал, куда шел: архимандрит Паисий не раз получал письма из Киева от печерского архимандрита Петра Могилы, который считал делом жизни своей просвещение юношей и возглавлял коллегиум. К нему и направился юный беглец.
Через донские казачьи степи, побираясь как нищий, пришел он в Киев. Добравшись до коллегиума, он обратился к отцу эконому Антонию, которого по дородству и строгости принял за знаменитого просветителя, и упал ему в ноги, моля принять в школяры.
Антоний сказал, что надо ему пройти испытание, и отправил юного «москаля» для начала рубить дрова на поварне. Фома не увидел в этом подвоха и простодушно принял свой искус как послушание. Месяц возился он с топором, кормясь объедками со стола школяров коллегиума и с завистью наблюдая, как шумная молодежь после уроков вываливала во двор и в сад, затевая шутливые потасовки, веселые свалки, игры и споры.
— Ну як, москалику? Як даецця тебе киевска книжность? — с насмешкой спросил его один из богатых школяров, бывший свидетелем, как эконом отправил Фому на поварню.
— А ничего! Грамматику уже одолел, вот сейчас хвилософию кончу, тогда тебе всю науку покажу! — задиристо отозвался Фома, силясь рассечь топором коренастый, тяжелый пень.
Молодой дюжий щеголь вспыхнул.
— Ты мне покажешь, гадючка?! Побачим! — презрительно проворчал он и дал сзади пинка дровосеку.
Фома бросил свой пень и с топором кинулся на обидчика. Тот ловко вырвал из рук дровосека топор, закинул его на крышу и закатил затрещину Фоме. Распаленный Фома, как кошка, вцепился в «панича», схватив за глотку и тыча его кулаком. Толпа молодежи их окружила, улюлюкая и дразня «москалика». В общем гвалте никто не слыхал, как ректор вошел в сад и подошел к дерущимся. Он не сказал ни слова, но все вдруг умолкло вокруг, и по воцарившемуся молчанию поединщики ощутили, что что-то случилось. Они расцепились и, оглянувшись, остолбенели: сам Петр Могила стоял перед ними. Взглядом он приказал им следовать за собой.
В тихой торжественности архимандричьей кельи Фома оробел; боясь ступать на нарядный узорчатый мягкий ковер, он широко шагал, как через лужи. Зная обычаи, обидчик Фомы, школяр, покорно стал сам на колени и, доброжелательно подмигнув, потянул за собой Фому, но Фома, не считая себя виновным, остался стоять. Архимандрит, ткнув пальцем в лоб, поставил его на колени рядом со школяром.
— Гордыню бог наказует. Смирись! — сказал он и каждому из провинившихся сунул по книге. — Читай, — первому приказал он школяру.
— Qui plus licet quam par est, plus vult quam licet[121], — бойко прочел школяр, и Фома узнал любимого латинского мима.
— Перекладай, — потребовал архимандрит, обратившись к Фоме, который заметил, что обидчик искоса с насмешкой взглянул на него.
— А виршами можно? — бойко спросил он. — Я вирши сложил на сие реченье.
Архимандрит тут только вгляделся в лицо Фомы.
— Постой-ка, юноша: кто ты? — спросил он. — Ты не школяр коллегии?
— Нет, отче. Я хотел быть студеем, да отец Антоний послал меня на поварню рубить дрова.
— Дрова рубить?.. Что же, труд человекам на пользу! Так на кого же вирши сложил?
— На реченье Сируса, кое школяр прочел.
— Ну, сказывай, сказывай вирши. — Могила взглянул приветливее и мягче.
У кого добра поболее, чем нужно,
Для души добро тому недужно;
На щедроты божий он ропщет,
Да поболе, чем подымет, схапать хощет, —
прочел Фома.
— Изрядно, — одобрил архимандрит. — Какие еще речения Сируса в вирши перелагал?
— «Nimium altercando veritas amittitur».[122]
— Как же по-твоему в виршах вышло? — спросил с любопытством архимандрит.
Аще, спорючи, в волосья
Два дружки ухватятся,
То и знай, что в сей дискуссье
Истина утратится.
— Да ты, парубче, право, пиита! — весело одобрил Могила. — Отколе же виршесплетению обучился? Чей ты? Фома смутился и промолчал.
— Достоин студеусом учиниться. Ин обучайся, — добавил архимандрит. — Из-за какой же истины ваша «дискуссия» вышла? — спросил Могила, теперь обратясь к школяру.
— А кто же его ведал, что он пиита! Москаль и москаль. Дрова на поварне колет, а говорит с гордыней, — в смущении пробормотал школяр, уже с уважением взглянув на Фому.
— Науками лепей заниматься студеусам, нежели дракой мужицкой, — сказал Могила. — Покличь-ка ко мне отца эконома…
И с этого дня Фома уже не рубил дров. Переодетый в серую свитку школяра коллегии, он стал изучать науки, ради которых шел в Киев.
Прошло два года, и печерский архимандрит Петр Могила сделался киевским митрополитом. К этому времени Фома окончил курс коллегиума, но киевский просветитель решил открыть при коллегиуме высшую школу — академию. И кто был более, чем Фома, достоин стать ее первым студентом! Фома продолжал учиться. Поэтика, логика и риторика, философия и богословие — все прельщало его живой ум, который пытливо стремился вперед, за пределы начертанных учителями границ познания.
Успевая в чтении всего, что преподавалось в коллегиуме, Фома отдавал занятиям с книгой и все остальное время.
В летние месяцы, когда товарищи его разбредались и разъезжались под родительские кровли, он оставался в Киеве. Мать его давно умерла, и, один как перст, он искал близости только с книгами, сидя все дни в библиотеке.
Учитель присматривался к нему, допуская Фому к переписке своих личных книг, за что просвещенная киевская знать платила переписчику.
Фома был запросто вхож в митрополичьи палаты, и пышность их стала ему привычной — не удивляла и не пугала его.
В личной библиотеке Петра Могилы была полка книг, которые он не позволял ни для кого переписывать, ни даже читать самому Фоме. Но как-то, во время поездки учителя в связи с открытием им гробницы великого князя Владимира, Фома по доверию остался один в палатах, занятый переводом Вергилия.
Любознательный книгочей не стерпел искушения коснуться запретного шкафчика митрополичьей библиотеки. В первый момент его пронизало холодом страха, когда, раскрыв кожаный переплет, он прочел имя еретика Кальвина[123]. Следующей была книга Лютера[124]… Их переплеты жгли пальцы, а сердце Фомы разгоралось все более неукротимым грешным огнем любопытства.
Дрожащими руками перебирал он книги: Макиавелли, Галилей и Коперник[125] уживались тут рядом — имена знаменитых еретиков Европы.
Если бы ум мог охватить разом несколько книг, сколько нового выпил бы он в этот час!.. На одной из книг он задержался долее, чем на других: это была «Золотая книга, столь же полезная, как и занятная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии» Томаса Моруса[126], изданная на латинском языке. Чтение ее захватило Фому. Не в состоянии оторваться от нее, когда пришло время уходить из покоев митрополита к себе, в коллегиум, и опасаясь, что, может быть, больше ему никогда уже не удастся проникнуть в книжный тайник митрополита, Фома запрятал заветную книжку под платье и вынес ее с собой.
Ночь он просидел над ее перепиской. По рано утром, едва он успел закончить и лег спать, как двое монахов ворвались в спальню, обыскали его, нашли похищенную книгу и, крепко избив книголюбца, выгнали вовсе вон, заявив при этом, что если он впредь осмелится переступить порог академии, то будет как вор посажен на цепь.
Фома хотел объяснить учителю, что не был намерен присвоить его книгу, но знаменитый митрополит не пожелал его видеть и приказал выгнать вон. Фома понимал, что он опасается за самого себя, страшится огласки того, что хранит и читает книги еретиков.
Вытолкав его в шею за монастырские ворота, привратник сказал, что лучше всего ему убираться совсем из Киева. Фома покорился судьбе.
Покидая Киев, он больше всего жалел о том, что монахи при обыске разорвали в клочки труд последней ночи, проведенной им под кровом академии, — злополучный список премудрой книги.
Куда было деться изгнаннику? Опасаясь розысков, которые могли чинить монахи Желтоводского монастыря, Фома забыл свое прежнее имя и назвался Томилой Слепым.
В Москве жил окончивший ранее коллегиум товарищ Томилы — Алмаз Иванов, служивший подьячим Посольского приказа.[127] Томила был дружен с ним еще в коллегиуме и, придя к нему, рассказал попросту, что случилось.
