Степан Злобин - Остров Буян
Обзор книги Степан Злобин - Остров Буян
Степан Злобин
Остров Буян
Посвящаю памяти моей жены — Галины Злобиной — товарища по замыслам и работе.
АвторГлава первая
На рассвете в лесу у шведского рубежа Истома-звонарь сам перевязал льняной ниткой пуповину своего третьего сына. Вода лесного ручья была холодна. Теплой воды взять было негде. Когда звонарь плеснул горстью, сын заорал на весь лес, но как раз в этот миг проглянуло восходящее солнце. Оно коснулось лучами нежной кожицы, и младенец умолк.
— Удача тебе, горластый, — сказал отец, — русское солнышко тебя от рождения утешило — знать, и доведется жить тебе в Русской земле!
Чтобы разогреть младенца после холодной воды, Истома всыпал ему десяток нежных, но крепких шлепков и закутал своим зипуном.
Возвратясь от ручья к семье, отец разбудил старших сыновей — Первуньку и Федьку, спавших под мешками, которые защищали их от мошкары и комаров.
— Глядите, что мать на счастье нашла под кустом, — сказал он.
Старший, словно поверив, молча серьезно смотрел на красную рожицу, но второй хитро ухмыльнулся.
— Чего смеешься? — спросил отец.
— В брюхе нашла! — выпалил Федька. — Я знаю, в брюхе!
К полудню Авдотья смогла продолжать путь. Они тронулись дальше. Авдотья несла на руках младенца. Отец тащил три тяжелых узла с рухлядью. Ребятам тоже пришлось потрудиться с двумя узлами, которые прежде несла мать…
— Недалеко идти, — утешал Истома, — постойте, дойдем до посада и купим лошадь.
— Пегую, бать! — попросил Федька.
— И с жеребенком, — сказал старший.
— Ладно, пегую и с жеребенком, — кивнул отец.
Но хоть было жарко и тяжело — все они радовались тому, что главное было сделано: шведский рубеж остался теперь за спиной, а впереди лежало Московское царство.
Истома помнил рассказы о том, как все в их краю было русским. Но вот мало-помалу наехали шведы и стали скупать хлеб. Они везли за рубеж обозы зерна из Ивань-города, Карелы и Яма[1], а когда русские жители городов и погостов спохватились, что нечего есть самим, шведы собрались войском и разом пришли подо все голодные города.
Жители захваченных городов и уездов ждали, что Русская земля, как один человек, встанет и придет на выручку плененных братьев.
В первые годы после избрания царя Михаила Романова[2] измученная Смутой Россия[3] неспособна была отстаивать кровью свои права. Шведы захватили весь север Московского государства, включая Новгород, и ценою освобождения Новгорода потребовали заключения договора[4], по которому Русское государство признает за ними право на владение Ивань-городом, Копорьем, Орешком и Ямом с уездами, селами, погостами и деревнями. Царь подписал такой договор. По этому договору было дано две недели на то, чтобы русские люди из занятых шведами городов и уездов могли покинуть свои дома и уйти в Россию, за новый рубеж. Все, кто остался после двух недель, становились подданными шведского короля.
Но как было успеть в две недели собрать скарб, продать избу и скотину, управиться с хлебом! Все продавали, и никто не хотел покупать. Бобыли махнули на все рукой и убежали, чтобы стать хоть нищими, да на Руси, а многосемейные поневоле остались… Но житье под властью чужеземцев и иноверцев было тяжко для русского человека. Шведы держались надменно, во всем теснили, на всех смотрели как на пленников и рабов. Не выдержав такой жизни, тысячи людей пустились через границу России. Оставшиеся словно вдруг все постарели, попав под чужеземное иго… Потом опомнились и стали тайком выбираться на Русь.
Отец Истомы двенадцать лет собирался бежать, да все не было случая и удачи. Так и умер, и кости его остались лежать в подневольной земле.
Истома знал лес и лесные тропы. Еще когда был крепок и не так стар отец, Истома мальчишкой по зимам ходил с ним на лыжах за дичью; они уходили, бывало, верст за сорок — пятьдесят от родного села. И позже Истома во раз указывал путь до рубежа русским перебежчикам.
Проводив однажды такого беглеца, Истома пошел назад, зажав в руке серебряный ефимок[5], полученный за услугу, как вдруг в болоте меж кочек, по которым оба они перед тем скакали, он увидал кожаную затянутую кису. Истома поднял ее, развязал и обмер: она полна была золотых…
«Счастье!» — мелькнуло мгновенно в мыслях.
Но тут же Истома припомнил, что в этом месте беглец промахнулся прыжком и попал мимо кочки в трясину.
«Знать, он обронил, выбираясь», — подумал Истома.
Истома знал, как собирались люди на Русь, продавая все до последней рубахи… Утаить кошель беглеца — это значило взять на себя страшный грех… Но как же отдать ему? Где найти хозяина?
И Истома пустился по кочкам в обратный путь, в страшный путь по болоту. Оступись, провались — и никто не узнает, никто не поможет… Вечер близился. На болоте темнело. Кочек было почти не видно, но Истома спешил нагнать незнакомца…
Он шел всю ночь и лишь ранним утром вошел в монастырскую слободу.
Вчерашний перебежчик уходил по пустынной улице, торопясь покинуть ночлег, пока не проснулись люди.
Истома узнал его со спины по походке, нагнал, шатаясь от устали, и протянул кису.
— Возьми… на болоте ты истерял, — сказал он.
Обеими руками схватил перебежчик тяжелый кошель…
Он не мог найти слов от радости и удивления.
— Ныне ведь ты на Руси. Идем во товарищах, малый. Ты долю свою нашел! — звал беглец. — Хошь удачливой жизни — идем!
Но Истома не мог уйти без родительского благословения, покинуть отца и старуху мать. Он с болью и горечью воротился назад в родную деревню под власть шведов…
И в горькие минуты не раз вспоминал Истома тот день, когда он стоял на русской непокоренной земле, и упрекал себя за то, что вернулся тогда под ярмо чужеземцев.
А жизнь была тяжелая: нередко в русские селенья наезжали фельдвеберы[6] с солдатами, хватали крестьян и увозили на королевскую службу. Если успевали схорониться или бежать в Россию молодые парни, то плохо приходилось оставшимся семьям — их разоряли дотла, и никакие челобитные не помогали вернуть разграбленное добро…
«Черные земли»[7], захваченные шведами, были розданы королем во владение шведским дворянам, и приходилось тащить по тощим полям непосильное бремя поборов. Из года в год превращался русский крестьянин в должника и почти что в раба. Бежать, бежать из этого ада — вот о чем со слезами молились.
Люди бежали на Русь. В иных деревнях и погостах оставалось вместо десятка, двух-трех десятков дворов по два-три двора.
После смерти отца Истома и Авдотья три года готовились к перебежке, таясь не только от латышей и карел, но даже от русских соседей. И вот наконец пришли в Русскую землю.
Они подошли к каменному монастырю со слободой у стен. В этой самой слободе лет двенадцать назад Истома настиг незнакомого перебежчика и отдал ему кошель с золотыми.
Теперь в слободе шел большой торг. Истома оставил семью на опушке лесочка.
На торговой площади он искал среди караковых[8], карих и бурых пегую кобылку, хотя бы без жеребенка… И вдруг гулкий, призывный звон всколыхнул людей. Народ побежал в одну сторону. Сидя на лошади среди толпы, бирюч[9] вычитывал жестокий царский указ:
— «…А буде кто в каких чинех или во дворех и в поместьях и в вотчинах Свейския земли[10] старых и новых перебежчиков учнут у себя таить и к записи не приведут или у себя их учнут укрывать… и тем людям по государеву указу быть в жестоком наказании, в ссылке, без всякие пощады, а их поместья и вотчины, дворы и животы[11] велено имать на государя», — выкрикивал бирюч.
Узнав, что речь идет не о пошлинах, не о торговых указах, которые волновали всех, народ отхлынул и снова шумел и торговался. Но Истома стоял, не в силах очнуться, часто моргая, теребя толстыми пальцами широкую русую бороду. Он слушал дальше страшные и неумолимые слова.
«…А буде которые люди учнут впредь Свейския земли перебежчиков принимать, и тем людям по государеву указу быть в смертной казни…»[12]
Истома не стал покупать пегой кобылки. Чтобы быть незаметным, он купил мелкорослого карего меринка вместе с потертой сбруей и старой телегой…
Они ехали молча. Авдотья с новорожденным на руках, Первунька и Федька — на телеге. Истома угрюмо, молча шагал рядом, держа в руках вожжи. Ребята недовольно защебетали о жеребенке. Истома гаркнул на них так, что оба испуганно смолкли.
Авдотья, поняв, что стряслось что-то недоброе, глядя на мужа, молчала…
Истома знал, что придется все рассказать жене, но, жалея ее, оттягивал время.
Когда, бывало, в церкви священник молился за шведского короля, называя его многомилостивым и возглашая ему многолетие, Истома, как все русские, едва слышным шепотом обращаясь к богу, подменял имя Густава-Адольфа[13] на имя русского царя Михаила. Этому научил он и обоих своих детей… И вот теперь царь, за которого он молился, грозил смертной казнью всякому, кто приютит его богомольцев.
