Петр Краснов - Ненависть
Была уже ночь, когда Геннадiй Петровичъ собрался уѣзжать. Онъ подтянулъ подпруги, зануздалъ коня и вывелъ его на дорогу. Всѣ вышли его провожать. Все та-же свѣтлая, тихая, таинственная, бѣлая ночь была кругомъ. Упоительная тишина и спокойствiе застыли въ природѣ. Геннадiй Петровичъ какъ то вдругъ незамѣтно очутился въ сѣдлѣ. Женя услышала восторженный шопотъ Гурочки: -
— Онъ сѣлъ безъ стремянъ.
— Какой вы однако джигитъ, — ласково улыбаясь, сказала Ольга Петровна.
— Евгенiя Матвѣевна, — сказалъ, сгибаясь съ сѣдла Геннадiй Петровичъ. — Дайте вашъ платочекъ и положите его вотъ сюда посрединѣ дороги. Я покажу вамъ казачью джигитовку.
Смущенная Женя достала платокъ — она ничего, по правдѣ сказать, не соображала — и положила его тамъ, гдѣ ей указалъ Геннадiй Петровичъ. Гурдинъ отъѣхалъ по дорогѣ шаговъ на сто, повернулъ лошадь, пригнулся къ лукѣ, гикнулъ и далъ шпоры коню. Баянъ распластался надъ дорогой. Точно бронзовый комокъ летѣлъ онъ къ барышнямъ. Жемчужная дорожка пыли стала за нимъ и не садилась. Геннадiй Петровичъ поднялъ правую руку, быстро нагнулся къ самой землѣ, совсѣмъ точно свалился съ сѣдла, повисъ внизъ головою, рука черкнула по пыли и въ тотъ же мигь Геннадiй Петровичъ выпрямился, развернулъ въ поднятой рукѣ бѣленькiй маленькiй платочекъ, схваченный имъ съ земли, поцѣловалъ его, и умчался, точно растаялъ въ хрустальной, прозрачной дали бѣлой ночи.
* * *Женя сидѣла въ спальнѣ у матери. Ольга Петровна давно сдѣлала ночной туалетъ, поправила подушки и собиралась ложиться. Женя не уходила.
— Мама, ты, какъ думаешь?.. Это онъ для меня сдѣлалъ?..
— Ну какъ!.. Просто хотѣлъ передъ всѣми молодечество свое показать, Поджигитовать хотѣлъ… Онъ-же казакъ. Казаки всѣ такiе. Вотъ и дядя Тиша бывало…
Женя перебила мать.
— Но почему онъ попросилъ мой платокъ?.. Могъ у тебя взять… У Шуры?…
— Просто такъ. Ты-же ближе всѣхъ къ нему стояла. Вотъ онъ у тебя и попросилъ.
— Нѣтъ, не то, мама, — съ какою-то грустною задумчивостью сказала Женя. — Совсѣмъ не то. Ты не понимаешь этого, мама. И это такъ печально. Ты видала? Онъ поцѣловалъ мой платокъ.
— Ну, полно, Женя. Тебѣ все это только показалось. Вотъ вообразила!
— Нѣтъ, мама!.. И мнѣ ужасно, какъ стыдно, что платокъ былъ… помятый… Мама, а вѣдь онъ упасть могъ, когда… внизъ головой?… Скажи, это же очень опасно? Вѣдь и лошадь могла упасть?..
— Да, конечно… Они объ этомъ никогда не думаютъ… Они всѣ отчаянные… И дядя Тихонъ…
Женя опять перебила мать. Никто не могъ дѣлать того, чго дѣлалъ для нея Геннадiй Петровичъ,
— Нѣтъ… Неправда… Развѣ дядя Тихонъ поднималъ когда для тети Нади платокъ?.. Это онъ для меня сдѣлалъ. Только ужасно какъ стыдно, что платокъ такой… Но я никогда ничего подобнаго не предполагала.
— Ты и не думай и не предполагай ничего такого. Ты еще дѣвочка. И кто онъ такой?.. Былъ, ускакалъ и нѣтъ его. Ну, иди, ступай спать. Уже солнце восходитъ.
Женя тихо прокралась въ свою спальню. Въ свѣтлой дѣвичьей комнатѣ барышень пахнетъ свѣжимъ деревомъ, смолою и черемухой. Большой букетъ ея на туалетномъ столѣ свѣшиваетъ нѣжныя, бѣлыя кисти къ краямъ большого фаянсоваго кувшина. Шура свернулась комочкомъ на узкой постели и крѣпко спитъ. На открытомъ окнѣ отдувается налитая золотымъ солнечнымъ свѣтомъ холщевая занавѣска. По дорогѣ идетъ пастухъ и трубитъ въ длинную жестяную трубу. Онъ издалъ протяжный звукъ и проигралъ руладу сегодня, какъ вчера, какъ будетъ играть завтра, какъ всегда. Женя думаетъ: — «тысячу лѣтъ тому назадъ, больше, при варягахъ онъ игралъ такую-же руладу и будетъ ее играть и тогда когда никого изъ насъ не останется. Много пастуховъ перемѣнится, а все будетъ такая же длинная труба и все такъ же печально, призывно будуть звучать ея рулады по раннимъ утрамъ. И коровы такъ-же будутъ отзываться на эти призывы и такъ-же будутъ скрипѣть растворяемыя ворота.
На дворѣ хозяинъ о чемъ-то говорилъ съ хозяйкой, звенѣли жестяные бѣлые молочные кувшины, наполняемые молокомъ. Женя знала: — тамъ запрягали лошадь въ таратайку, чтобы везти молоко въ городъ.
Женя лежитъ неподвижно на спинѣ. Затылокъ глубоко ушелъ въ подушки. Темная коса перекинута на грудь. На щекахъ все не остываетъ румянецъ счастья. Голубые глаза внимательно слѣдятъ, какъ то отойдетъ отъ окна занавѣсъ то точно прилипнетъ къ нему. Женина грудь дышетъ ровно. Женя не спитъ. Какъ можетъ она спать, когда всѣмъ существомъ своимъ, всѣмъ бытiемъ она ощущаетъ величайшее, ни съ чѣмъ несравнимое счастье — любить и быть любимой?
Она прислушивается къ затихающей деревнѣ.
«Господи!.. Какой миръ!.. Какое блаженство!.. Тишина!.. Черемухой пахнетъ… Лошадь фыркнула… Вотъ уже какъ далеко мычатъ коровы… Должно быть за мостомъ… Геннадiй мнѣ ничего не сказалъ. Да ничего и говорить не надо… Я знаю… Это такъ и будетъ, Это уже навѣрно теперь судьба… Настоящая любовь… И какъ красиво!.. Какъ хорошо жить! Володя скажетъ: — «мелко-буржуазный уклонъ!.. Мѣщанство!..». Ну и пусть — мѣщанство… Какое кому дѣло? Хотимъ быть только немножко, ну, самую капельку счастливыми… А то — прибавочная цѣнность… Еще онъ говорилъ — война… Война классовъ… Зачѣмъ война?.. Какъ хорошъ Божiй мiръ… И какъ хорошъ и нуженъ, намъ, простымъ, бѣднымъ людямъ миръ въ тихомъ трудѣ.
Слегка, чуть-чуть кружилась голова. Отъ усталости безсонной ночи. Отъ счастья… Отъ запаха черемухи…
Глаза сомкнулись.
«Миръ!.. миръ!!!»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Въ Сараево… — Это гдѣ-то въ Боснiи… въ Сербiи, какой-то гимназистъ Принципъ, 15-го iюня убилъ австрiйскаго наслѣдника принца эрцгерцога Фердинанда и его жену. Обыкновенное, «очередное» политическое убiйство.
Матвѣй Трофимовичъ говорилъ объ этомъ вскользь, какъ о злободневномъ газетномъ извѣстiи, напечатанномъ большими буквами на первой страницѣ.
Послѣ обѣда въ столовой остались Матвѣй Трофимовичъ, Женя, Шура, гостившая у тетки и Володя. Матвѣй Трофимовичъ досталъ красноватый резиновый кисетъ съ табакомъ, наполнилъ черешневый чубучокъ, придавилъ табакъ большимъ пальцемъ, разжегъ спичкой и въ самомъ благодушномъ настроенiи раскурилъ трубку. Онъ перешелъ къ открытому окну и сѣлъ подлѣ него. Володя, заложивъ руки въ карманы, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, Женя сѣла въ углу, Шура, сидя за неубраннымъ столомъ вышивала. Ольга Петровна гремѣла у буфета чашками — готовила вечернiй чай.
— А вѣдь, чортъ возьми, — сказалъ, останавливаясь противъ отца, Володя, — война таки будетъ.
— Ну?.. Почему? — протянулъ, затягиваясь трубкой, Матвѣй Трофимовичъ и скосилъ на сына глаза. — Кому она нужна?
— Какъ почему?.. Такъ вѣдь Австрiя этого такъ не оставитъ. Она потребуетъ наказанiя не только самого Припципа…
— Да, его, чаю, уже и повѣсили, — равнодушно сказалъ Матвѣй Трофимовичъ.
Володя вскипѣлъ. Нѣсколько мгновенiй онъ топтался на мѣстѣ, шипя и фыркая словно индюкъ и не находя что отвѣтить отцу.
— Вамъ только вѣшать, — наконецъ, вскричалъ онъ въ негодованiи. — Когда увлеченный человѣкъ идетъ на подвигъ, на вѣрную смерть — его вѣшаютъ. Когда обезумѣвшiй отъ страха передъ капральской палкой солдатъ бѣжитъ на штурмъ — его награждаютъ георгiевскимъ, или еще тамъ, чортъ знаетъ, какими крестами… Будетъ война!.. О!.. эти славянофилы!.. Защитники угнетенныхъ славянъ!.. Сколько разъ они уже впутывали Россiйскаго дурачка въ кровопролитныя войны во имя освобожденiя никому ненужныхъ болгаръ и сербовъ…
— Ну что ты, право, кипятишься и говоришь глупости. Какая тамъ война?.. Кому она нужна… Почему ультиматумъ?.. Ну, скажемъ, предъявитъ Австрiя ультиматумъ — Сербiя и выполнитъ его. Сама виновата, зачѣмъ не доглядѣла…
Володя съ тупымъ любопытствомъ смотрѣлъ на отца. Онъ понималъ, почему гимназисты назвали Матвѣя Трофимовича — «косинусомъ». Въ 1905 году, когда шумѣла русская интеллигенцiя и разбивалась по партiямъ, въ учительской — Володѣ это разсказывали старшiе гимназисты, — были споры, кому въ какую партiю писаться. Большинство примыкало къ конституцiонно — демократической — «кадетской партiи», шли еще въ октябристы, учитель чистописанiя объявилъ себя трудовикомъ. — Спросили Матвѣя Трофимовича: — «а вы куда?» — «Я», — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ, — «я — математикъ и астрономъ. Для меня важно только то, что дважды два — четыре, что а плюсъ б, возведенное въ квадратъ равно а квадратъ плюсъ два аб плюсъ б квадратъ, что косинусъ»… Дружный смѣхъ преподавателей прервалъ его. Матвѣй Трофимовичъ никуда не записался — онъ остался «дикимъ». Онъ не голосовалъ ни за Муромцева, ни за Родичева, онъ не читалъ никакихъ бюллетеней или воззванiй — онъ сталъ для учителей и гимназистовъ отвлеченной математической величиной — «косинусъ»…
