Сергей Клычков - Чертухинский балакирь
"Как копеечная свечка горит!" - подумала Феклуша.
- Маша! - тихо прошептала она, наклонившись вплотную к сестре.
- Ой! - в полусне повернулась Маша.
- Вставай, сестринька! Батюшка велел!
- Штой-та? - протянула Маша, раскрывши глаза.
- Батюшка велел подыматься.
Маша вскочила на постели и торопливо стала натягивать на себя станушку. Станушка съехала с нее за неспокойный сон, как на палке от ветру.
- Феклинька! Как теперь я останусь? - заговорила Маша, придя в себя. - Сны мне снятся больно страшные: все будто меня сватают да венчают кажинную ночь…
- Сон, сестрица… хороший!..
- …а ни гостей, ни жениха не вижу. Одни, Феклинька, монахи кругом…
- Монахи снятся к… удаче. Попы - те больше к греху и убытку!
- Потом как запоют, так и монахов сразу не будет, а поползут на меня тараканы… Я кричать, а они все ползут, и все больше… да все чернее… Чернущие таки!.. Страшнущие таки!
- Ну, Маша, полно: черные тараканы снятся к богатству. Вот если русаки - те к несчастью…
- Нет, видно, у меня все тараканы… к несчастью. Чувствую, Феклинька, под крылушком… вот тут… что-то вроде как должно непременно со мною тако-ое случиться…
- Полно, Маша, надумывать на себя разную всячину. Ну что в лесу с тобою случится?..
- Скушно мне, Феклуша!.. Убогая я… Зато на тебя посмотреть, и самой легче будет! - Маша положила голову на коленки и за колени схватилась руками. - Лучше тебя, Феклуша, нет никого!
- Полно, Маша, убиваться, ничего не видя… Ты бы лучше от худобы что поискала…
- Болесть у меня утробная: ее ничем не возьмешь!
- Вот, говорят, речная вода в луну помогает… Работу поменьше ломи… парься пожарче!..
- Девки! - раздался грудной окрик Спиридон Емельяныча из передней избы, и обе сестры испуганно заторопились: никогда Спиридон особенно их не строжил, а страх на них шел от каждого его взгляда и слова неизъяснимый.
Маша тут же выбегла в сени и наскоро сполоснулась водой, прибрала косу под платок, и обе они после недолгой Машиной сряды пошли к западне, - как во всякой избе, была она между залавком и печью, такая дыра в квадратный аршин, закрытая крышкой, через нее ходят в подызбицу.
*****
"Эх, и подызбица у Спиридона, - думал Петр Еремеич, охаживая лошадей: отвязал язык большому колокольцу перед дорогой, поправил гужи на хомутах, похожие на сильные руки, согнутые в локтях, седелки оправил и переложил нужной стороной потнички. - На три венца больше, чем у меня… Зато картошка небось хороша. Дух она просторный любит… и убрать можно побольше!"
В это время на крыльцо вышла Феклуша в голубом сарафане, с пунцовой лентой в косе, а по голове в черной шаленке, видно, что перед дорогой срядилась богу молиться. Махнула она Петру Еремеичу и звонко на весь двор прокричала:
- Еремеич, обождь Христа ради маленько у лошадей. Поспеет самовар, я тебя крикну!
- Добро, добро, Фекла Спиридоновна! - ответил Петр Еремеич и встал взад к кибитке, потихоньку сплевывая по сторонам и перекладывая ножку на ножку.
Красивый мужик был Петр Еремеич!
Только жена у него Аксинья, не тем будь помянута, такая была злющая баба, никогда ее солнцем не грело!
*****
Славно повалил туман с дубенского берега!.. Не видать сразу ворот, от мельничьего дома и звания никакого не осталось, только крыльцо сбоку чуть голубеет сквозь туман, как седьмое небо, да с чердака, на котором высоко занесся железный конек, то ли голуби так по-особому перед теплой погодой воркуют на застрехе, то ли еще что, Петр Еремеич не может хорошо разобрать, а пойти посмотреть поближе не в обычае Петра Еремеича, потому сказано: крикнут!
"Ну как на Машку в станушке наскочишь… сядет веред в дорогу! Бог с ним… пусть оно!…" - кивнул Петр Еремеич в сторону странного гула и отвернулся к воротам: высоко перед ним закинула оглобли телега, словно тоже молится богу, а индюк по-прежнему кружится возле телеги, еще пуще надувшись каждым пером и разложивши хвост на самую землю, и на телеге так же лениво пощипывает перья индюшка, в тумане она на орлицу больше смахивает, а индюк… на орла.
БОЖЬЯ СТАРУШКА
Подарила Феклуша сестре при расставании свой голубой сарафан, потому что поехала по-городскому, и Маша долго проплакала навзрыд у ворот, припавши к ним головою. Спиридон рядом стоял, глядел на середину плеса, поглаживал бороду, изредка взглядывая строго на Машу, и, видно, тоже был мало чем доволен.
Когда же замолк за березовой рощей большой колоколец, он подошел к Маше и силком оторвал ее от воротной колоды:
- Будет, Машух… Глаза так выльешь: Москва слезам не верит!
Пришла Маша сразу в себя от строгого голоса отца и от его насмешливых слов. На лице Спиридона так и плавал, кажется, ладанный туман… Немудрено: прокоптел человек!
- Работа не волк, в лес не убежит… а надо… надо работать. Я те там мешков натаскал, подсыпай только!
- Спасиба, батюшка, - покорно ответила Маша и вытерла подолом последние слезы.
Маша пошла на мельницу, а Спиридон… отбирать картошку.
Работенка была у Маши пыльная, хотя и не тяжелая: надо было все время стоять с большим совком и подсыпать в воронку зерно из мешков, а остальное уж само все делалось: из жерновов торчал язычок, и с язычка в большой приемник бежала тонкой струйкой мука. На жерновах Маша стояла, значит, по мельничному делу, засыпкой.
Круглый год мололи бачуринский хлеб, окромя зерна мужиков. Столько барин добра за год переведет, кажись, жернова все зубы источат. Скупал Бачурин зерном у мужиков по осени, а весной им же мукой продавал. Везли ему со всей округи, кто по нужде, кто по корысти - ворованное также принимал.
"Руки с ногой никто не оставил… эко дело: украл!"
Потому мельница у Спиридона молола, почитай, круглый год, не было недохватку в работе, разве только в большие морозы, когда холод к берегу воду прижмет - и она в корыто с русла бежать перестанет; тогда мельничное колесо обрастет все сосульками и долгое время стоит недвижимо, мельница по утрам вся подернется инеем и издали станет похожа на колесницу, на которой Илья выезжает в первую весеннюю грозу из-за чертухинского леса на небо.
Находил, значит, Бачурин немалую выгоду.
Зато как хватит тепло, отындевеет колесо - и пошла писать до нового хлеба без останову.
Спиридон Емельяныч с утра уставит камни на мелкий размол, наворочает мешков и рассадит их вокруг Маши, как женихов, а сам в подызбицу. Если же кто приедет из мужиков на помол да спросит: сам-то, дескать, где же? Чтой-то глаз не покажет?
Маша только улыбнется:
- В подызбице картошку отбират! Коли нужно что - крикну!
Так круглый год и отбирал Спиридон Емельяныч картошку. Когда кто ни приедет, все отбирает!
"Откуда это у Спиридона столько картохлю?" - дивились мужики, но заподозрить что-нибудь такое в голову никому не приходило.
*****
Закружилась Маша за сегодняшний день и так еще никогда не уставала. Сила у Маши была вся в кости, работала за мужика, у печки и по мельнице, а сроду-родов никогда не хворала, зато и была такая сухня!
Заперла Маша воду в корыте, сосчитала мешки, перекрестилась и хотела было уже на выход идти, да, повернувшись, так и осталась: в широко раскрытую дверь входила старушка, вся с ноготок, улыбалась Маше, как давно знакомая, и за ней сразу в двери стало темнее, а вдали зарозовело, и от берез легла до мельницы тень. Вечерняя дымка кружилась у нее под ногами, и всю ее кутала болотная дремная хмарь.
- Бог помогай, девонька… Поможи тебе боже, красавица!
- Спаси Христос, баушка!
- А шла я мимо да думаю: дай зайду, навещу, - говорит старушка, тыкая перед собой палкой и подходя неторопливо к мешкам. - Бог поможи!.. Доброго тебе добра, трудолюбица!
- Спаси Христос, баунька. Ты же откуда?.. Откеда идешь, говорю? -повторила Маша, видя, что старуха приставила сохлую ручку к ушам.
- Дальная, матушка… ты моя, дальная!..
"Должно, нищенка", - подумала про себя Маша.
Старушка села возле Маши на мешок и охнула.
- Дальная… дальная… с самого села Горы-Понивицы…
- Горы-Понивицы?..
- Несь такого села и не слышала?..
- У нас мать понивинская… Ты ее не знавала?..
- Ну, вот еще, как же Устинью не знать!.. Бывало, в девках в одном хороводе за руки ходили… Только я постарше немного…
- Постарше? Так сколько же тебе годов?
- Сколько годов, столько рублев… как за восьмой десяток перевалило, так и со счету сбилась… А ты мать-то помнишь ли?..
- Сироты мы…
- Лядавая баба была, не сплошь тебя, не тем будь помянута, легкое ей лежание… Сиротинка ты моя круглая, как яичко петое! - запела старушка, приложивши ручку к морщинистой щечке и глядя умильно на Машу, словно плакать над Машей собиралась.
- Какая ты, баунька… жалостливая… Сама несь нищим куском побираешься, а меня вот жалеешь…
