Андрей Зарин - Кровавый пир
– А лиходеев бьют! – ответил он и побежал дальше. Площадь представляла волнующееся море лиц и голов.
Одни, что‑то крича, бежали от раската, другие устремлялись к страшному месту побоища, с гиком и хохотом пьяная ватага влекла какого‑то юношу, одетого в длиннополый кафтан. Через мгновение четверо стрельцов тащили своего офицера и кричали:
– Не бойсь, теперь мы покомандуем!
Василий сошел с крыльца, осторожно обошел страшную лужу и пошел по городу.
Но, пройдя немного, Василий вошел в пустынные улицы. В них словно вымерла жизнь. Маленькие лачуги и высокие двухэтажные дома с раскрытыми настежь воротами хранили какое‑то печальное молчание, словно в каждом доме был покойник.
Василий вошел в ворота одного дома Кругом было тихо, безлюдно. Цепная собака с разрубленной головою недвижно лежала подле своей конуры, уткнувшись мордой в s лужу крови.
Сараи, амбары, клети – все было отперто настежь; у лестницы, что вела в хоромы, были сломаны перильца, и двери крыльца были сорваны с петель.
Василий понял эту безмолвную картину. Жил тут какой‑нибудь боярин. Челядь его, почуяв волю, расправилась, с ним и с его добром, годами копленным.
«Что ж, так ему и надо! – стал говорить себе Василий. – Бил он и истязал холопов. За него их и на правеж водили, может! Ну, теперь и расплачивайся!»
Но в то же время сожаление прокрадывалось в его душу, и ему опять вспоминалась женщина, которой стрелец резал горло.
Он перешел, двор и вошел в густой, тенистый сад. Влажный, ароматный воздух охватил его теплым дыханьем. Словно презирая людские страсти, в кустах защелкал и залился трелью соловей.
Василий опустился на лавку и задумался.
Вспомнились ему вечера, проведенные с Наташею в саду Лукоперовых. Так же легко и сладко дышалось, так же пел соловей! И все у него отняли.
– Бить их, как псов! – вскрикнул он вдруг, снова пылая мщеньем и забыв свою мимолетную жалость. Бить за все! И за то, что они холопов мучают, и за то, что ко всякому, кто беднее, они как к смерду относятся. За его, Василия, обиды всем им один конец!
И, выхватив саблю, он с яростью отрубил тяжелую вишневую ветку, что склонилась перед ним.
В это время позади него послышались голоса. Он оглянулся и увидел Кострыгу и Тупорыла, идущих по аллее к дому. Лица из были красны от возбуждения и грязны от крови, смешанной с пылью. В руках их были обнаженные сабли, тусклые от крови. Без шапок, с растрепанными волосами, с горящими лицами, они походили скорее на зверей, нежели на людей.
– Важно! – говорил хриплым голосом самодовольно Тупорыл. – Я, может, их десять убрал! Все по голове цап!
– Кабы до нашего боярина добраться! Уж я бы… – хрипло засмеялся Кострыга.
– Я три образа и с такими окладами забрал! Золото, слышь!.. Говорят, волоки в Ярчей – город.
– Ямурчей, – поправил его Кострыга
– Все одно. Я и отдал казаку. А может, вор!
– Не! У них в порядке.
Тут они увидели Василия и на мгновение остановились.
– Атаман! – воскликнул Кострыга. – Ты отколева?
Василий кивнул им.
– Откуда и куда? – спросил он вместо ответа.
– Мы – ста? А поначалу у раската были, постиг по домам боярским пошарпали. Смотрим, сад и дом виден. Думаем, заглянем! И – шасть через тын. А ты и тут… – объяснил Тупорыл.
– Пойдем, атаман, в горницы! – предложил Кострыга.
Василий машинально пошел за ними. По дороге словоохотливые мужики говорили без умолку.
– Уж и потешились над боярами, ох как!..
– Как это батюшка Степан Тимофеевич отдал приказ, мы и на них. Завыли! А я им – вот те правеж, вот те батоги, вот те тягло!
– Потом есаул приходил. Кто, говорит, из вас в казаки хочет? Слухайте! Собрал народ и начал рассказывать: казак, гыт, вольная птаха. Ни он, ни ему. Что хошь!.. Ну, все и закричали: хочим в казаки идтить!..
– Попов бить хотели, да не дали!
Они поднялись на крыльцо, вошли в сени и из сеней в горницу.
Стол и лавки стояли по местам, но видно было, что тут побывали холопы. По углам не висело ни одного образа, на полу валялись сорванные с них полотенца, некоторые с обрубленными концами, вероятно, из‑за жемчужной вышивки. Они шли дальше по горницам. В каждой виднелись следы разбоя. Везде содранные образа, разбитые сундуки, лари, развороченные постели. Они поднялись в терем. Там в узких переходах, словно снег, лежал на полу пух. В девичьей комнате, по самой середине пола, раскинувшись, лежала полная женщина, задушенная полотенцем. В рот ей было воткнуто веретено.
Кострыга отодвинулся и перекрестился. Тупорыл сказал:
– Психа! Надо быть, ключница, баба – колотовка.
Дальше они вошли в крошечную горенку.
Чудом уцелевшие пяльцы с хитрой вышивкой разноцветными шелками стояли у оконца.
– Надо быть, боярышня жила, – сообразил Кострыга.
– Глянь! – закричал Тупорыл. – Ноги!
Василий взглянул и действительно увидел две толстые ноги, обутые в синие шерстяные чулки, и край юбки.
– Тащи! – весело крикнул Кострыга и, ухватив ноги, как ручки тачки, стал пятиться.
Из‑под кровати выдвинулись жирные, как колоды, ноги, короткая спина, голова в повойнике. Кострыга вытащил толстую, короткую бабу и повернул ее на спину, жирным, обрюзглым лицом кверху.
И едва он повернул ее, как баба мигом вскочила, бросилась на колени, вытянула руки и завопила:
– Милостивцы вы мой! Золотые вы мои! Яхонтовые! Не губите меня, сиротинушку! Ничем, ничем неповинна я, голуби!
– Кто ты? – спросил ее Василий.
– Маремьяниха, государь мой, Маремьяниха! Боярышнина кормилица. Как это вбежали они, лютые…
– Кормилица! – заревел Кострыга. – Да нет хуже гадины на боярском дворе, она шепотуха, она дозорница, от нее, подлой, девки чахнут, парни губятся. Бить ее, подлую!
– В окошко ее! – сказал Тупорыл.
– Милые вы мои! – завизжала старуха.
– Пихай! – вымолвил Кострыга.
Василий поспешно вышел из горницы и спустился на двор. Вдруг над его головою раздался визг, тяжелая масса мелькнула в воздухе и грузно шлепнулась у его ног.
Василий успел отскочить, но капли крови из разбитой головы брызнули на его руку. Почти тотчас к нему подошли Кострыга и Тупорыл.
– Окочурилась! – сказал Кострыга.
– За што вы ее? – спросил Василий.
– А за то, что кормилица! – ответил Тупорыл. – У нас в вотчине вот такая же есть. Завсегда от нее одна девка плачет, другую дерут, третьей косу стригут.
– Мою Агашку раздели, – сказал хмуро Кострыга, – да в мороз в сугроб снега и посадил боярин. Она и померла. А все через кормилицу!
– Лютей нету, как ежели да свой брат, холоп, верх возьмет!
– Помогите, ой, помогите! Не приказный я!
– Врешь, приказная душа! С меня три алтына взял!
– А с меня корову! – раздались голоса с улицы. Василий выбежал.
Рослый детина отбивался от четырех гультяев, и все они орали на всю улицу.
– А вот я его! – закричал вдруг вышедший из угла пьяный казак и махнул саблею.
Рослый детина поднял руки к разбитой голове и как сноп рухнул на землю.
– Вот как мы их! – похвалился казак.
Сумерки сгустились. Уже ничего не было видно, только со всех сторон раздавались вопли и крики. Василий пробрался, уже не разбирая, что под ногами, к приказной избе, сел на своего коня и медленно поехал к атаманскому стругу, что стоял у берега, верстах в двух от города.
Крики слышались ему всю дорогу.
На пути его обгоняли казаки, пешие и конные, мужики, голытьба, пьяные, веселые…
Он слез с коня, сдал его какому‑то пьяному казаку и тихо вошел на струг.
– Кто? – окликнул его голос.
– Я! Василий!
– А! Ты! – сказал ему Фролка. – А братан упился и спит. Я вполпьяна. Хочешь пить?
– Браги, пожалуй!
– Браги? Эх ты, а еще казак. Иди, у нас варенуха есть!
Он ухватил Василья за руку и потащил в рубку. Там, лежа на полу, сидя на корточках, пьянствовали есаулы, говоря промеж себя вполголоса.
– Ныне еще тысячи три прибавилось, – говорил Ус. – Силы у нас – ух! Пока до Москвы дойдем, сто тысяч будет!
– Ну уж? – усомнился Фролка.
– Верно! Ты считай – мордвы сколько, чувашей, опять татарва из‑под Казани. Что мухи на мед, все идут!
Василий пристроился в углу и под их говор заснул тяжелым сном.
Виделись во сне ему убитые, видел он опять стрельца с ножом, мамку, исступленно вопиющую… Стенька Разин махал саблею и кричал: «Всех бейте!«Василий бросился на старика, а в это время Наташа вдруг встала бледная, с расширенными глазами и кричит: «Не губи его, меня потеряешь! Его бей!» – и указывала ему на Разина, а Разин, скаля белые, острые зубы, отвечал: «Меня сабля не берет, пуля не трогает. Режь, Василий, и свою лебедку!«А потом вдруг обратился в ясного, светлого воина. «Я князь Прилуков! И тебе смерть! А Наташа моя! Моя!» – закричал Василий и проснулся. Утренний свет пробивался в рубку. Есаулы вставали и вылезали из‑под низких дверей.
– Подымайся! – говорил Василию Фролка. – Брат в город едет. Нас уже кликал!
Василий поспешно вскочил и, чтобы отогнать впечатление сна, быстро вылез на палубу. Яркое солнце уже играло на воде.
