Всеволод Иванов - Черные люди
Всеволод Иванов - Черные люди краткое содержание
Всеволод Иванов
Черные люди
Всю ночь они морозную,
До утренней поры,
Рукою держат грозною
Кресты иль топоры…
А. К. ТолстойЧасть первая. Белое море
Глава первая. На промысел
Высокое полуденное солнце светит на море со стороны берега, и море от него белое, в остром блеске. Тяжкий сине-серый вал мчится с моря по пестрой гальке к берегу, изгибается, рушится пенно на камни, скачет нарастающей белой россыпью, несется с шелестом, с грохотом, бьет с размаху в мокрую скалу, взрываясь водометом брызг и пены ввысь, перекрывая тысячеголосый гомон птичьего базара.
За валом вал, гряда за грядой… Неутомимые, беспрестанные, вечные, подымаются они, бегут, наступают на берег из тумана-бели, шумят, грохочут о скалы.
Утром июльского дня лесным устьем светлой Двины вылетела в Белое море очередная ватага — ватага Тихона Босого. Под уносным ветром бежали, одно за другим семь маленьких суденышек, прямые паруса напряглись, шарами рвались вверх, пенный взводень крыл низкие борта лодеек.
Суденышки бежали и бежали весь день, — двинулся вечер, подошла ночь, западал бледный полумесяц, на севере стояла высокая заря.
В передовой лодье крепко спал на сетях Тихон Босой. Озяб от крепнущего полуденника[1]. Повернулся он, натянул на плечи овчинное одеяло, под мерный шум и плеск волны заныло сердце.
Сегодня деревня Сёмжа проводила в море на промысел его очередную ватагу. Седьмую ватагу уже сбил, покрутил в нее людей он, Тихон Босой, устюжский человек, на Сороки, за сельдью…
Утром промеж высоких, в одно, в два жилья[2] рубленных домов шли — мужики в середине, бабы и девки пестрой толпой вокруг… Двина-река сверкала серебром, желтыми песками, лес по берегу стоял зеленой стеной, золотом отдавали уже нивы, птицей вилась над народом песня, похожая на плач.
Уж и где, братцы, будем дни дневати… —
звенел грудной девичий голос.
Эх, дни дневати да ночи ночевати!
И-эх, будем дни дневати, ночи ночевати —
Да-эх! — в синем мори-и-и…
Аньшин был голос. Инда крутанулся Тихон в лодье, вспомнив, какие у нее, у Анны, глаза. Между волн, рядом с ним, идет она павой — высокая, загорелая, румяная, в синем сарафане, с косой из-под очелья с жемчугами, длинные серьги-венизы[3] качаются, глаза в землю, рука с рукой под грудью схвачены.
И-эх, в лодейке малыей,
Под высоким щёго-олом,
Под высоким щёголом[4]
Да под белым парусом…
Там, где уже у берега наготове лодьи Тихоновой ватаги, на холмике, на юру, покосилась часовенка — сруб с крестом, на шатре крыши прозелень: ставили ее еще прадеды сёмжинцев, как селились они здесь для свободного лесного житья да труда. Из Великого Новгорода они вынесли сюда мирские свои иконы — Спаса-вседержителя, богородицу да Николу-чудотворца. Горели свечи, пахло воском, смолкой, поп Иван отпел молебен перед строгим Николой, на водах скорым помощником, и вся деревня молилась, пробила сохранить ей тружеников, дать им добрый промысел. А потом стали прощаться, большим обычаем кланяясь друг другу.
— И на кого вы нас кидаете, сирот! — звенели со всех сторон, вешались с плачем бабьи причитания. — Да и как же нам жить без вас, без родимых, без призору вашего, без грозы, без обороны-а!
На зеленом пригорке, прямо против белого облака, стояла Анна в алом сарафане, побелела вся, ровно неживая. Тихон подошел к ней, оглянулся кругом, крякнул:
— Ишь востроглазые!
Строго поджав губы, бабы из толпы и впрямь следили за ним, именитым Босым.
— Ладно! — беря Анну за руку, тихо выговорил. — Дальние проводы — лишние слезы! Не плачь! Прости, Аньша! Жди на Покров — пришлю сватов. В наш дом пойдешь! В Устюг!
Анна подняла туманные глаза, обвела ими доброе лицо, русую бороду юноши, словно видела его в первый раз, улыбнулась жалостно, поклонилась в пояс.
— Буду ждать, Тихон Васильевич, — сказала она.
Отвернулась, замерла, помолчала. И, повернувшись к нему снова, улыбнулась сквозь слезы — солнцем сквозь короткий дождик.
— Все ль ладно у нас, братья-товарищи? — громко крикнул своей артели Тихон.
— Все излажено! — отозвался чернобородый кормщик Селивёрст Пухов.
— Молись богу! По лодьям! — крикнул Тихон.
Словно лес в ветер зашаталась быстро крестящаяся одним ладом толпа, пуще завопили женщины, загомонили мужики, побежали мурашами. Лодьи задвигались, отплывали от берега, поднимали паруса и скоро лебедями исчезали в речной сверкающей дали.
— Эх! Аньша!
Чтобы отбиться памятью от тоски в сердце, Тихон мaхом сбросил овчину, сел в лодье. Приложил руку к глазам.
Впереди на северной заре желтой звездой горел огонь, отсвечивали высокие розовые паруса.
«Должно, опять асей[5] бежит», — думал Тихон. Уже третий корабль Тихонова ватага встречает за день — летят иноземные люди в Архангельск на поживу!
Встречное судно приближалось быстро. Груженый корабль «Счастливое предприятие» то трудно лез, поскрипывая, на гребни, то с шумом рушился в бурые пазухи волн, качаясь мачтами мерно и скушно, словно хромой в дальней дороге.
Море кипело. Бессонные чайки, скособочась, крича пронзительно, крутились над дубовой палубой, чуть не задевая крыльями старого Джексона. Тот чертыхался — боялся, что задует кованый фонарь на высоком полуюте.
— Чертовы птицы! — ворчал Джексон. — Визжат, как обезьяны. Чертово море! Кто разберет, ночь тут или день! Только зажжешь фонарь — и опять светло!
Старый моряк всегда бывал не в духе, когда ему приходилось болтаться в этой селедочной щели. Проклятая Московия! Ночь бела, как бельма слепца, скалы чернее монахов, холодно, кожаный камзол и тот не спасенье. То ли дело Вест-Индия! Тепло, деревья зелены, словно в Англии в мае… А до чего там робки люди! Делай с ними что хочешь! Собаки и те не умеют лаять! Девушки ходят нагие… хе-хе-хе!
Старик заправил фонарь.
Страна, где за пустую бутылку из-под эля он выменял золотую серьгу из носа самого кацика! — вспомнил он и улыбнулся. Рай! Положительно рай! А Острова пряностей? Птички с муху величиной сверкают как самоцветы. Перец! Гвоздика! Забирай все, плати стеклянными бусами, а дома, в Англии, продавай на золото! Синие волны стелются по желтому песку под высокие пальмы. Плавать же к этим лесным медведям, к бородатым московитам, просто противно. Все в кислых овчинах… Правда, они без шпаг, зато у каждого нож в сапоге! И разве это море? Прокисшее пиво! В Англии жара, июль, а тут, у берегов Норвегии, было напоролись на ледяную гору. Тьфу!
Старик спустился вниз, на палубу, под капитанским мостиком остановился, посмотрел вверх.
Капитан Ричард Стронг нес здесь вахту сам: Белое море!
— Не угодно ли чего, сэр? — сквозь ветер прокричал Джексон.
— Старина, кафтан! Собачий холод! И рому!
Минута — и старик, таща на сгибе локтя синий, с медными пуговицами кафтан, а в другой руке качая большим оловянным стаканом, стал перед капитаном.
— Есть, сэр!
Сочувственно смотря, как двигался вверх и вниз острый кадык на выбритом горле капитана Стронга, Джексон ласково ему выговаривал:
— Холодно, а вы без кафтана, сэр!
И, сокрушенно тряся головой, Джексон размахнул на руках кафтан во всю его ширину.
Но капитан Стронг шагнул к борту, горбом выгнув спину над толчеей волн внизу.
Из-за скалы, похожей на плывущего быка, одно за другим навстречу в белой ночи, в шуме волн и ветра опять ходко бежали маленькие суденышки.
— Опять они, сэр? — спрашивал Джексон.
Капитан не ответил, покосился на штурвальную рубку — там хранилось оружие, потом махнул рулевым — держать подальше. Высокий корабль покатился вправо, но одно из суденышек тоже изменило курс и неслось встречу под самым высоким бортом «Счастливого предприятия». В лодье приподнялся бородач, приветливо помахал рукой.
— Куры фра? — крикнул Стронг по-норвежски.
— …инт! — в ветре невнятно ответил Тихон снизу и завалился опять под свою овчину, на сети.
— Отчаянные головы, сэр! — говорил Джексон, устремившись с кафтаном к капитану. — Туземцы, сэр?
— Русские! — натягивая кафтан, бурчал Стронг. — Отличные моряки… В своих корытах идут куда хотят. На Грумант[6]. В Норвегию! Как викинги, Джексон, да, викинги. Наше счастье, что они не умеют еще строить больших кораблей.
Капитан вытащил из кармана камзола серебряную луковицу часов, глянул.
