Николай Переяслов - За завесой 800-летней тайны (Уроки перепрочтения древнерусской литературы)
Комментарии к этим строкам во всех изданиях «Слова» одинаковы: добыча русичей была так велика, что ею вымащивали гати через болота и топкие места. Хотя, можно ли так замостить узорочьем топкое болото, чтобы оно выдержало всадника с конем, да и вообще — зачем это было делать, если русичи в тот день всё равно остались ночевать на захваченных половецких вежах, комментаторы не уточняют...
Дополнительный свет на это место «Слова» проливает употребление тех же самых образов в стихотворении Н. Клюева «Досюльная», где, в частности, говорится:
Ах вы, сукна-заволок и,
Вами сосны ли крутити,
Обряжать пути-мосты?
Побраталися с детиной
Лыки с белою рядниной
Поминальные холсты!..
Здесь, как видим, перекликающиеся с «паволоками» из «Слова» ткани «заволоки» употреблены уже не для бессмысленного устилания ими болот и топких мест, а для некоего ритуала обряжания путей-мостов, за которым через определение «поминальные» угадывается тот трагический смысл, который откроется нам в «погребальном» сне Святослава и его последующей расшифровке боярами, сообщившими ему о трагической гибели Игоревых дружин. В построении же самой этой метафоры и автор «Слова», и Клюев обращаются к древнерусскому свадебному ритуалу прохождения молодыми сеней. «Сени, — говорится по этому поводу в книге «Русский народный свадебный обряд» (Л., 1978, с. 95), имеют особое значение, являясь как бы медиатором пространства и двора. Для понимания роли сеней в свадьбе существенно их название мосты». Таким образом, уподобление битвы на Каяле свадебному пиру начинается в «Слове» не со строк «ту пиръ докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша», а ещё с упоминания «мостов», для успешного прохождения которых свитой жениха служила традиция предварительного одаривания тещи дорогими подарками. Вот на это и идут в «Слове» праздничные ткани «паволокы», но только на месте любящей тещи в данном случае оказывается ожидавшая русские дружины Смерть, с которой они вскоре, пройдя мосты битвы, и породнятся на реке на Каяле...
Или возьмем такой фрагмент «Слова» как описание смерти Изяслава, сына Василькова, в рассказе о которой, в частности, говорится: «Позвони своими острыми мечи о шеломы литовьскыя <...> и схоти ю на кровать, и рекъ: дружину твою, Княже, птиць крилы приоде... Единъ же изрони жемчюжну душу изъ храбра тела чресъ злато ожерелие...»
Исследователей и комментаторов поэмы давно смущала эта появляющаяся посреди поля битвы кровать, поэтому в большинстве последних изданий «Слова» были произведены конъектуры «и с хотию на кров, а тъи рекъ» и «исходи юна кров, а тъи рекъ», избавляющие текст от этого далеко не воинского атрибута. А между тем в стихотворении Клюева «Годы» появляются образы, которые позволяют предположить правоту именно конъектуры «и схоти ю на кроват ь», ибо если под нею и подразумевается ложе для сна, то только — для вечного.
Вот что пишет в своем стихотворении Клюев:
Не узнаю тебя, пришлец.
В серьгах, коралловый венец,
Змея на шее, сладко жаля,
Звенит чешуйками о зале
Подземном, в тусклых сталактитах,
О груде тел, лозой повитых
На ложе обоюдоостром!
Душе прозреть тебя не просто...
Казалось бы, и тема совсем не та, что в «Слове», и атмосфера, и тем не менее, перебирая пары «злато ожерелие» — «змея на шее», «дружина, крилами птиць приодетая» — «груда тел, лозой повитых», мы дойдем и до соответствия так смущающей комментаторов «кровати» и «обоюдоострого ложа», под которым можно без особого труда угадать лезвие меча или кинжала. Думается, что при кропотливом исследовании фольклорных текстов древности окажется вполне вероятным обнаружение и того из них, который послужил общим истоком для появления вышеуказанных образов как в «Слове», так и в стихотворении Клюева.
Интересные дополнения к раскрытию смысла строк «Слова» «коли соколъ въ мытехъ бываетъ, высоко птицъ взбиваетъ; не дастъ гнезда своего въ обиду» дают и такие образы из стихов Клюева как «искупайся, сокол, в речке — будут крылышки с насечкой» и — «Я... мылил перья океанской пеной», за которыми отчетливо прочитывается процесс закалки лезвия клинка или стрел, что в метафорическом плане соответствует символу возмужания (ср. с названием романа Николая Островского «Как закалялась сталь»).
Таким образом, выражение «соколъ въ мытехъ» обозначает сокола не линяющего, как о том том говорится почти во всех комментариях к этому месту поэмы, а — возмужа вшего, закаленного, чем и объясняется его отвага при отогнании птиц от своего гнезда. (Вспомним-ка здесь и желание князя Игоря «испити шеломомъ Дону» — думается, оно весьма наглядно перекликается с призывом Клюева «искупайся, сокол, в речке», что говорит ещё и о том, что «соколъ въ мытехъ» — это сокол мытый, тот, что уже мылил перья во вражеской реке, т.е. доходил до вражеских берегов с победой).
Немало споров среди исследователей вызывает и строка из описания сна Святослава Киевского: «черпахуть ми синее вино, съ трудомъ смешено», где под «трудомъ» видят и яд, и спирт, и уксус, и печаль, и горе, тогда как в уже упоминаемом нами выше стихотворении Клюева «Годы» этот самый образ употреблен в своем неискаженном смысле:
И клонят чаши до земли,
Чтобы вино смешалось с перстью.
С «перстью» — значит, с пылью, вот с каким «трудомъ» смешано вино во сне Святослава! Мы ведь помним широко известное в народе выражение «н а т р у д и т ь ноги», соответствующее понятию «пройти большое расстояние», «собрать п ы л ь дальних дорог», вот оно-то и позволило автору «Слова» употребить это словосочетание — «съ трудомъ смешено». Смешанное с пылью вино, о чем наверняка знал и Клюев, это своего рода б а л ь з а м, целебное средство, примерно такое же, какое употребил в свое время Христос, когда для исцеления слепорожденного плюнул на пыльную землю и, сотворив таким образом «брение», помазал им ему глаза (От Иоанна, 9; 6). То есть и над Святославом во сне производится аналогичная операция — ему как бы открывают глаза на произошедшие в Степи события, помогают п р о з р е т ь случившуюся с Игорем трагедию.
Таковы наиболее интересные примеры, свидетельствующие о восхождении некоторых образов поэзии Николая Клюева к тем же самым истокам, из которых черпал свои краски и автор «Слова о полку Игореве». Пожалуй, это была последняя нить, связывавшая русскую послеоктябрьскую поэзию с фольклором т а к о й глубины. Но вскоре была оборвана и она: 13 октября 1937 года Клюев был приговорен бериевской «тройкой» к расстрелу, а спустя несколько дней этот приговор был приведен в исполнение. Новой власти такие глубины культуры были абсолютно ни к чему, ибо единственным истоком для творчества любого рода она отныне признавала только л ю б о в ь к с а м о й с е б е.
2. «О, кто ты, темное виденье?..»
(Сравнительный анализ некоторых образов «Слова о полку Игореве» и поэмы Николая Клюева «Каин».)
Явив себя в 1792 году в составе Спасо-Ярославского «Хронографа», хрестоматийно известное всем ныне «Слово о полку Игореве» принесло с собой в русскую литературу не только пафос высочайшего патриотического звучания, но ещё и, скажем так, «код судьбы» для самой этой литературы на многие из её дальнейших лет. Вот и извлеченная из архивных папок КГБ поэма Николая Клюева «Каин» («Наш современник», 1993, № 1) иллюстрирует своей историей не что иное как верность всё той же 800-летней схеме, по которой произведениям русской литературы суждено приходить к читателю не иначе как только через годы забвения, потери листов, искажения текста переписчиками и щедрое вмешательство всевозможного рода цензуры...
К сожалению, не миновала подобных испытаний на своем пути к ценителям русского поэтического слова и эта поэма, почти шесть десятилетий протомившаяся в душной папке «Дела № 3444». Наверное, в силу этого «б и о г р а ф и ч е с к о г о» сходства «Каина» со «Словом о полку» кажется естественным и прослеживаемое между ним и этим памятником древнерусской литературы сходство о б р а з н о е. Так, даже при самом поверхностном прочтении клюевской поэмы, нельзя не обратить внимание на целый ряд художественных образов и словесных конструкций, имеющих свои узнаваемые параллели в тексте «Слова». Собственно, уже и само начало поэмы Клюева восходит к тому характерному для древнерусской литературы приему, который мы видим и в зачине одного из начальных фрагментов поэмы о князе Игоре:
...То было въ ты рати и въ ты плъкы,
а сицей рати не слышано!..
Практически с тех же самых слов начинает изложение своего «Каина» и Николай Клюев:
То было в числах октября
В завечеревший понедельник,
Когда, как тартара насельник,
Боролась с тучами заря...
Здесь же, как видим, в двух последних строчках этого четверостишия присутствует и своеобразная перекличка с нависающим над «Словом о полку Игореве» солнечным затмением, символизирующим собой вечную борьбу сил тьмы и света (или по Клюеву — туч и зари). Чуть позже мы ещё возвратимся к этой световой символике, а пока что перечислим хотя бы бегло те образные параллели со «Словом», что видны в поэме Клюева буквально невооруженным глазом. В первую очередь здесь следует упомянуть ту россыпь отдельных слов и выражений, которые словно бы «заскочили» в клюевского «Каина» из лексикона автора поэмы ХII века. Это — «вежи», «яруги», «тростию», «полон», «аксамитный», «Буй-Тур», «закличет сокола — Стрибога», «шейная гривна» и другие. Ну а кроме того, это те конкретные фрагменты поэмы про Каина, которые имеют свое соответствие в образной системе поэмы о князе Игоре. Так, на мой взгляд, просто невозможно пройти мимо такой откровенно прослушивающейся переклички, какая обнаруживает себя между строками Клюева «Не снится пир в родимой стороне, / По ней ли грусть з в е н и т во мне?» и известным восклицанием автора «Слова»: «Что ми шумить, что ми з в е н и т ь — далече рано предъ зорями?..»
