Николай Переяслов - За завесой 800-летней тайны (Уроки перепрочтения древнерусской литературы)
Надо признать, что на сегодня образ Бояна стал олицетворением П о э т а с б о л ь ш о й б у к в ы, символом высочайшей П о э з и и, песенной, подлинно гениальной гармонии и тому подобных категорий поэтического искусства, а между тем, фольклорная парадигма этого имени несёт в себе совсем и другие, далеко не вызывающие в о с т о р г а (не случайно ведь ещё Пушкин с его гениальным чутьем к искренности, касаясь характеристики образа этого древнерусского стихотворца, отмечал, что ему ясно слышится, как сквозь адресованную Бояну пышную х в а л у пробивается отчетливая и р о н и я), значения: баять (рассказывать), байки (небылицы), украинское байдыкы (баклуши), баюкать (усыплять), балачки (россказни), балагур (шутник), краснобай (велеречивый), забавлять (развлекать), балалайка (заливистая), балаган (шутовской театр), балакать* (болтать) и другие.
[Как тут не вспомнить про знаменитого царского шута Балакирева! По-видимому, фамилия с корнем бал — или бай — в русском языке издревле означала принадлежность к профессии скоморохов. Так что и Боян (Баян) «Слова» — это скорее всего не более как шут при дворе Святослава Киевского.]
Особого же внимания в этом ряду заслуживает такой персонаж русских народных сказок как кот Б а ю н, как раз и занимающийся ничем иным как у с ы п л е н и е м путников своими сказками-байками с их последующим убиением.
«О Бояне, соловию стараго времени! Абы ты сиа плъкы ущекоталъ», замечает в адрес Бояна автор «Слова о полку Игореве», и глагол «ущекоталъ» следует здесь понимать скорее не в значении воспел, как это делают в своих переводах академик Д. С. Лихачев и его последователи, а в значении оболгал или, как ещё говорят, ущучил, так как он восходит не к основе щекотать, фиксируемой в русском языке только с ХVII века, а к понятию щелкотня, дающему такое производное от него слово как щелкопер (т.е. аналог современного «папарацци»).
Поэтому и «ущекотать» в данном случае — это вовсе не воспеть, а скорее одурачить, щелкнуть по носу, нащебетать три короба лжи или лести. Неспроста же, говоря в финале «Слова» о Бояне и его напарнике Ходыне, автор поэмы применяет к ним такое определение как «Святъславля пестворца», из которого интерпретаторы «Слова» сделали понятных им «песнетворцев», тогда как рядом лежал вариант, нуждающийся в гораздо меньшей степени исправлений, то есть всего лишь с восстановлением буквы «л» на месте «п», что сразу же возвращает обоим певцам их настоящее, истинное звание — «Святъславля лестворца», то есть не просто даже придворные льстецы, но — льстетворцы, обольстители, творцы неправды.
И что же бы мы увидели в этой «усыпляющей» (а как заметил в послесловии к своему роману «Имя розы» писатель Умберто Эко: «Владеть снами вовсе не значит — у б а ю к и в а т ь людей. Может быть, наоборот: н а с ы л а т ь н а в а ж д е н и я»), в этой, одурачивающей и одурманивающей слушателей своими наваждениями, песне Бояна, которой бы он «ущекотал» поход Игоря?
Автор «Слова» дает нам пример такого возможного «ущекотания» — это полнейшее искажение истины, которое рисует картину какого-то всеобщего оцепенения и бездействия: «Не буря соколы занесе чрезъ поля широкая», говорится в этой песне, словно над Русью не висит никакой половецкой угрозы, никакой «бури», и русичам можно спокойно почивать на печках. «Комони ржуть за Сулою — звенить слава въ Кыеве; трубы трубять въ Новеграде — стоять стязи въ Путивле!» — живописует он мир, в котором половцы мирно бродят у себя за Сулою, не посягая на славу Киева. При этом в Новгороде преспокойно звенят себе трубы (вспомним-ка: медные трубы — это ведь символ с в а д е б), в Путивле тоже всё спокойно (стяги-то стоят на месте!..).
И это — тогда, когда н а с а м о м д е л е Игорь «възре на светлое солнце и виде отъ него тьмою вся своя воя прикрыты»? Когда он мучительно решал, глядя на солнечное затмение, что ему делать, как быть? «О прокляни же луч перловый (то еесть — жемчужный. — Н.П.) на черном пасмурном челе!» дает рекомендацию Каин из поэмы Клюева. Но Игорь избирает иное решение: «Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти», — говорит он своим дружинникам, имея в виду под словом «полон» вечный страх и вечную зависимость перед приметами и суевериями. Так что начало похода — это вызов не столько половцам, сколько силам тьмы вообще, олицетворенным в поэме в образе солнечного затмения. И тот же самый мотив борьбы света с «неодолимым мраком» пронизывает собой и всю поэму Клюева о Каине, так что не случайно, наверное, имя этого посланца мрака словно бы витает и над событиями «Слова о полку Игореве»: «Каяла», «кають», «Канина»... Но тьма, как известно, одержать окончательную победу над светом все же не в состоянии, и в финале обеих поэм мы видим торжество воссияния победившего света.
В «Слове»:
С о л н ц е с в е т и т с я на небесе,
Игорь князь въ Руской земли...
В «Каине»:
Сегодня праздник не стрибожий.
Явился с о л н е ч н о пригожий
К гагарным заводям Христос...
Таким образом и в «Слове», над которым «ветры — Стрибожии внуци» веяли стрелами на храбрые Игоревы полки, и в «Каине», где никто не приходит на «стрибожий» праздник, можно отчетливо проследить идейный сюжет, рисующий нам путь духовного развития Руси от, скажем так, праславянской «стрибожести» (т.е. язычества) — к «христовости» (что в обеих поэмах показано через д в и ж е н и е к христианским символам). Поэтому и в символическом плане обе поэмы завершаются практически одинаково:
Игорь е д е т ъ по Боричеву
къ с в я т е й Б о г о р о д и ц е Пирогощей...
А герои поэмы Клюева:
...С и я н и е м к р е с т а ведомы,
И д у т к родимой черемисе...
При этом — так же, как утонувшему в Стугне «уноше князю Ростиславлю» не суждено участвовать в празднике возвращения Игоря из плена, так и утонувшему с намеком на самоубийство клюевскому другу детства Але, не дано слиться в шествии к свету с теми, кто восстали «от мертвой сыти», «чтоб на пиру вино живое, Руси Крещение второе испить <...> из единой чары». Не дано же ему этого потому, что «с а м о у б и й с т в е н н о влюбленным / Кладбище не откроет врат», ибо самоубийц и утопленников на Руси никогда не отпевали и хоронили, как правило, з а к л а д б и щ е н с к о й о г р а д о й.
Зато тех, кто погиб «побарая за христьяны на поганыя плъкы», ждет радостная встреча с п р е с в е т л ы м Богом богов. Именно вера в это и дает возможность обе эти, глубоко т р а г е д и й н ы е по своей сути, поэмы завершить одним и тем же торжествующим аккордом.
«Каин»:
...Поэма покрывается пением венчального Ирмоса: «Святии мученицы, иже добре кровями церковь украсившии!»
«Слово о полку Игореве»:
Слава княземъ а дружине!
Аминь.
«ОТ ВЕЛИКОГО ДОНА ДО МАЛОГО ДОНЦА...»
(Некоторые подробности побега князя Игоря из половецкого плена)
«Слово о полку Игореве» — произведение удивительное: сколько его ни разгадывай, как ни проясняй «темные места», а оно все равно продолжает дышать тайной. Причин тому множество: тут и искажения древнего текста позднейшими переписчиками, и произошедшие за восемь столетий необратимые изменения в языке, и отсутствие достаточного для сравнения количества памятников светской литературы соответствующего периода.
Все это и приводит к тому, что, несмотря на все новые и новые переводы и комментарии, «Слово», как и при своем первом издании в 1800 году, продолжает оставаться истолкованным весьма приблизительно, а порою и в явном противоречии с логикой. Например, в посвященном Игореву побегу из плена эпизоде есть строки: «Коли Игорь соколомъ полете, тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу, претръгоста бо своя бръзая комоня». Практически во всех изданиях они переводятся следующим образом: «Когда Игорь соколом полетел, тогда Овлур волком побежал, стряхивая собою холодную росу, ибо утомили (в других вариантах перевода — «притомили», «надорвали» и тому подобное — Н. П.) они своих борзых коней».
Таким образом, получается, что метафора скорости («соколом полетел», «волком побежал») вводится автором поэмы именно тогда, когда реальная скорость беглецов резко з а м е д л и л а с ь, ибо они остались вообще без каких бы то ни было средств передвижения, кроме, как говорится, «своих двоих».
Абсурд, нонсенс?
Если трактовать глагол «претръгоста» как «утомили» или же «надорвали», то — да. Но вот только есть ли повод трактовать его именно так, если это довольно ясное (даже для школьников — я сам проверял это во время встреч в школах!) русское слово, в котором отчетливо прочитывается приставка «пре-», корень «-тръг-» и характерное для глаголов двойственного числа окончание «-ста»? Не считая некоторого преобразования в своей флексийной части, слово это ещё и до сего времени понимается почти так же, как и в XII веке: «пре-тръг-о-ста», т.е. — «пере-торг-ов-али», что вряд ли нуждается в особенном объяснении. Суть данного эпизода весьма проста: достигнув ближайшего населенного пункта, беглецы обменяли своих взмыленных коней на новых, доплатив соответствующую разницу барышникам, и уже на свежих скакунах полетели дальше. Вот в чем причина появления метафоры о с о к о л е и в о л к е, а также ключ к пониманию того, почему хан Гзак так легко дал Кончаку уговорить себя отказаться от погони. Потому что — она была заведомо б е с п о л е з н о й !
