Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх
Хозяинъ, высказавъ еще множество такихъ же пустыхъ соображеній, уѣзжалъ, а товарищи оплеваннаго поднимали его же на смѣхъ…
— А, ну-ка, попробуй носомъ-то?… — И никто не выражалъ никакой злобы. Не обижался и самъ оплеванный. Но зато при случаѣ онъ, въ свою очередь, сдѣлаетъ что-нибудь, такъ себѣ, ни съ того, ни съ сего, попусту; изломаетъ станокъ и заброситъ его въ оврагъ или пустятъ въ хозяйскую легавую собаку кирпичемъ и перешибетъ ей ногу. Да и сдѣлаетъ кто безъ всякой охоты и съ страшною лѣнью. «Никакъ перешибъ ногу евойному легашу… ну, пущай, шутъ съ нимъ, ты только молчи», — говоритъ онъ скучно товарищу, который видѣлъ, какъ онъ пустилъ кирпичъ въ собаку.
Первообразомъ этихъ людей былъ Исай. Михайло близко съ нимъ познакомился; ночь они иногда близко спали; по праздникамъ Михайло сидѣлъ у него на квартирѣ въ гостяхъ и изрѣдка заходилъ съ нимъ въ портерную.
Портерную Исай, кажется, любилъ больше всего на свѣтѣ. Практиковать любовь къ ней онъ могъ, конечно, только по праздникамъ. Едва дождавшись окончанія обѣдня, онъ уже сидѣлъ тамъ, скрывъ отъ жены часть заработковъ. Это ему удавалось всегда, и для этого онъ пускалъ въ обращеніе тысячу хитростей: запрячетъ деньги въ голенище или заткнетъ ихъ въ щель стѣны, или въ одну изъ дыръ картуза. Жена, конечно, знала, что Исай спряталъ часть, но куда — это рѣдко ей удавалось открыть. Такъ или иначе, прикопивъ нѣсколько денегъ, онъ садился въ портерной и прохлаждался до вечера. Вечеромъ же онъ былъ обыкновенно безъ головы или безъ ногъ; лѣзъ ко всѣмъ драться, старался побить жену, которая вела его подъ руку изъ пивной. Разозлившись, жена, по приходѣ домой, клала его на полъ и шлепала вѣникомъ… Но Исай не обижался по утру. Утромъ онъ жалѣлъ, что нечѣмъ опохмѣлиться.
Дрался онъ не потому, что такимъ способомъ желалъ выразить какую-нибудь внутреннюю боль, а просто потому, что ему скучно становилось. Нерѣдко онъ дебоширилъ въ самой портерной. Тогда его вели въ кутузку, причемъ провожатые размалевывали его лицо пурпуровыми красками; но Исай на утру не обижался, признавая очевидную неизбѣжность мордобоя. Когда его выталкивали изъ кутузки, онъ еще удивлялся, что такъ снисходительно его помиловали. За вину его, за безобразіе его надо бы почище отвалять… Очень просто: порядокъ, законъ, — не безобразничай! А его милостиво только вытолкали изъ полиціи, давъ ему на прощанье здоровенную затрещину.
Михайло удивлился, какъ мало у Исая потребностей и какъ мало ему надо было вещей, чтобы удовлетворить его вполнѣ. Онъ страдалъ только тогда, когда у него нечего было ѣсть, когда онъ не могъ выпить пива или когда ему не давали заснуть. Въ этихъ случаяхъ онъ не только страдалъ, во дѣлался яростнымъ, злымъ, неукротимымъ. Хозяинъ Пузыревъ, больше чѣмъ надъ кѣмъ-нибудь другимъ, тяготѣлъ надъ нимъ, безусловно распоряжаясь его жизнью (кажется, Исай былъ по уши долженъ ему).
Никогда онъ не возражалъ хозяину, что такое-то порученіе не сподручно ему. Если бы Пузыревъ приказалъ ему лѣзть въ воду, Исай сдѣлалъ бы это, если бы ему сказали, что вотъ этого человѣка надо бить, Исай сталъ бы бить, только потребовалъ бы передъ началомъ дѣла выпить для храбрости. Иногда ему не удавалось побывать въ портерной, тогда онъ шелъ къ Пузыреву и отчанно грубилъ ему. Пузыревъ понималъ, къ чему клонится вся эта грубость, и выдавалъ ему на выписку, давая слово при первомъ случаѣ оштрафовать его урѣзкой жалованья.
— Вотъ за это благодаримъ, Митрій Иванычъ! — говорилъ съ сіяющимъ отъ радости лицомъ Исай, получивъ удовлетвореніе.
— То-то благодаримъ! Я тебя, подлеца, жалѣю, кормлю, пою, а ты же еще по-собачьи лаешь!
— Простите, Митрій Иванычъ! Конечно, это я по глупости, какъ человѣкъ необразованный… Да развѣ я не знаю вашей доброты? Сдѣлайте одолженіе, это я вполнѣ чувствую, потому что совѣсть имѣю… За вашу доброту я отплачу… Скажите только: Исай! Больше ничего-съ. Я готовъ отъ души, чего изволите…
— Какъ же, жди отъ васъ благодарности! Вамъ бы только хозяина обмануть… Я тебя, негодяя, содержу, питаю, а ты, какъ съ цѣпи сорвался!… Прямо негодяй!
— Простите, Христа ради… Ругайте, заслужилъ. А теперъ позвольте, я пойду выпью зя ваше здоровье…
Исай, высказавъ это, лукаво улыбнулся, а на лицѣ его отражалось довольство.
Несмотря на отношенія, часто явно враждебныя, между нимъ и хозяиномъ, Исай питалъ къ Пузыреву нѣкоторый родъ любви… По крайней мѣрѣ, все Пузыревское онъ считалъ «нашимъ»… «Наши лошади супротивъ другихъ прочихъ куды же!…» «У насъ карманъ-то, чай, потолще будетъ», — хвастался Исай передъ посторонними. Это хвастовство и гордость воображаемымъ «нашимъ» были у него искренни. Когда при немъ нехорошо отзывались о Пузыревѣ, который въ самомъ дѣлѣ былъ не уменъ, непрактиченъ, безхарактеренъ, какъ человѣкъ, и ротозѣй, какъ купецъ, то Исай выходилъ изъ себя. Михайло разъ присутствовалъ при одномъ разговорѣ.
— Дуракъ онъ! Отцовскіе капиталы только проѣдаетъ, а чтобы самому-гдѣ же эдакому глупышу! Одно слово — рохля! — говорилъ одинъ рабочій, когда дѣло какъ-то коснулось Пузырева.
— Кто? — закричалъ Исай съ негодованіемъ.
— А вотъ Пузыревъ-то твой. Земли больше у помѣщиковъ не снимаетъ, который каменный домъ отецъ ему оставилъ недостроенный, и тотъ онъ продалъ!… Дуракъ и есть!
— Да ты у него былъ въ карманѣ-то? — спросилъ Исай, пожирая противника злобными взорами.
— Въ карманѣ я не былъ, а такъ вижу человѣка, какой онъ есть… Проѣстъ онъ скоро и остальныя-то… потому соплякъ!
— Самъ ты соплякъ! Да онъ купитъ и перекупитъ сто… какое сто! тыщу такихъ, какъ ты подобныхъ жуликовъ!
— Что ты ругаешься, Исайка?
— А то и ругаюсь, что весьма глупо! Кабы ты мнѣ навралъ это подъ пьяную руку, такъ узналъ бы, какіе есть московскіе калачи!
Дѣйствительно, изъ-за Пузырева Исай нерѣдко дрался, въ пьяномъ, конечно, видѣ, какъ ни была нелѣпа подобная ссора.
Прожилъ онъ у Пузырева лѣтъ двѣнадцать съ перерывами, и за это время переработалъ множество работъ. Одно время, за несомнѣнную честность, Пузыревъ назначилъ Исая даже въ приказчики, предварительно нарядивъ его въ приличный костюмъ. Но Исай не во-время сталъ пьянствовать, жестоко дрался съ рабочими, которые, въ свою очередь, потерявъ терпѣніе, драли его и избивали до крови, содержался по два дня въ недѣлю въ кутузкѣ при полиціи за дебоши, — словомъ, оказался неудачнымъ приказчикомъ, хотя не пересталъ быть честнымъ. Хозяинъ прямо изъ приказчиковъ свергнулъ его въ сторожа — караулить кирпичи, хранившіеся круглый годъ за городомъ. Тамъ ему было такъ скучно, что онъ по сорока часовъ подрядъ спалъ. Изъ сторожей онъ былъ уволенъ за то, что чуть было не убилъ коломъ какого-то проходившаго мимо человѣка, принявъ его съ просонья за вора. Это дѣло доходило до полиціи, и хозяинъ только благодарностью избавилъ его отъ тюрьмы. Исай послѣ этого долго былъ въ опалѣ и прогнанъ былъ въ среду обыкновенныхъ работниковъ на кирпичныхъ сараяхъ, т.-е. мѣсить глину, лѣпить кирпичи и пр. Потомъ Пузыревъ взялъ его въ свой городской домъ въ дворники, изъ дворниковъ онъ сдѣлалъ его кучеромъ. Когда его одѣли кучеромъ, онъ выглядѣлъ очень красиво, смотрѣлъ сурово, руки держалъ прямо, какъ палки, и залихватски кричалъ: «гись!», за лошадьми также хорошо ухаживалъ. Но однажды, когда Пузыревъ торопился куда-то и приказалъ быстрѣе ѣхать, Исай такъ пересолилъ, что задавилъ дѣвочку-нищую. Опять въ полицію! Дѣло было потушено, но Пузыревъ свергнулъ Исая въ водовозы.
На все способный, Исай, кромѣ того, исполнялъ еще другія домашнія работы, даже не свойственныя мужскому полу. Нерѣдко хозяйка просила его, за отсутствіемъ няньки, поводиться съ ея груднымъ ребенкомъ. Исай съ величайшимъ удовольствіемъ брался за это порученіе: носилъ ребенка на рукахъ съ нѣжностью кормилицы, возилъ его въ коляскѣ, забавлялъ его разными штуками. Онъ такъ увлекался своею ролью, что совершенно забывалъ себя, весь отдавшись маленькому крошкѣ. Когда тотъ собирался заплакать, Исай пускалъ входъ всевозможныя успокоительныя средства: мяукалъ, какъ кошка, щелкалъ, какъ сороки, мычалъ, какъ корова, высовывалъ языкъ, дергая себя за носъ, или прятался вдругъ подъ коляску, ложась плашмя на землю. Ребенокъ, наконецъ, забывалъ свое намѣреніе кричать, пораженный прыжками и метаморфозами огромнаго мужичищи. Когда же ему хотѣлось спать, Исай бралъ его на рукя и убаюкивахъ его пѣсней, которую тянулъ хриплымъ голосомъ, но тихо, какъ будто шепталъ, при этомъ раскачивался всѣмъ тѣломъ монотонно и самъ закрывалъ глаза, какъ соловей во время трелей.
Такъ поступалъ онъ на глазахъ, искренно и изъ всѣхъ силъ исполняя всякое порученіе. Искренность его не подлежала ни малѣйшему сомнѣнію. Пузыревъ однажды застрялъ въ весенней зажорѣ — Исай вытащилъ его на своихъ плечахъ, а самъ пролежалъ два мѣсяца въ горячкѣ. Въ другой разъ онъ бросился, съ рискомъ быть разбитымъ на куски, на лошадь, которая трепала Пузырева. Но едва его спускали съ хозяйскихъ глазъ, какъ онъ дѣлался самъ не свой и не зналъ, куда дѣть свои руки, свою голову, свое тѣло. Когда для него выходилъ въ будни свободный день, то онъ убивалъ его безсмысленно; онъ тогда или валялся на соломѣ, или бродилъ по городу съ шальнымъ лицомъ, заглядывалъ во всѣ трактиры, и если ему удавалось встрѣтить пріятеля, соглашавшагося вывести его изъ такого тягостнаго настроенія, то онъ сейчасъ напивался, немедленно же вступалъ въ драку съ этимъ же самымъ пріятелемъ и сейчасъ же ему раскрашивалъ физіономію. Такъ онъ наполнялъ день. Потому внутри у него было пусто. Самъ онъ никогда не могъ придумать порядка для своей жизни и наполнялъ внутреннюю пустоту свою тогда только, когда ему приказывали сдѣлать это, бѣжать туда, работать тамъ, умереть вотъ здѣсь… И дѣлалъ, бѣжалъ, работалъ, умиралъ. Получивъ приказаніе, наполнившее его пустоту смысломъ, хотя и чужимъ, онъ моментально дѣлался изъ апатичнаго и тупого существа человѣкомъ, способнымъ на всѣ руки, старательнымъ, умницей.
