Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх
Но все-таки онъ шелъ, тихо, тяжело и безъ цѣли. Такъ онъ прошелъ площадь, множество улицъ, весь городъ, вышелъ за предѣлы его и сѣлъ на берегу рѣки, не зная самъ, зачѣмъ онъ это сдѣлалъ. Онъ смотрѣлъ на воду, на противоположный берегъ рѣки, на баржи, на пароходъ, который тянулъ ихъ, на людей, виднѣвшихся изъ-за бортовъ судна, но едва-ли видѣлъ все это. Его внутреннее состояніе можно бы выразить такъ:
— Господи! да что мнѣ нужно?
Ибо онъ дѣйствительно не зналъ, что надо ему. Изъ деревни онъ убѣжалъ затѣмъ, чтобы нажить много денегъ, по крайней мѣрѣ, самъ думалъ, что за этимъ… Теперь же онъ не понималъ, зачѣмъ ему деньги? Деньги? но за нихъ, пожалуй, влопаешься въ какую-нибудь подлость. Хлѣбъ? но хлѣба вездѣ можно достать. Что же надо ему, деревенскому юношѣ, рабочему человѣку, одаренному какою-то необычною жаждой борьбы съ чѣмъ-то, гонимому какою-то силой, нигдѣ не дававшей ему покоя? И вотъ все существо Михайлы проникнуто было вопросомъ: чего же ему надо? Онъ для чего-то убѣжалъ изъ деревни, ищетъ что то, ловитъ какую-то вещь — и самъ не знаетъ, что кто такое?… Но только не деньги.
Городской шумъ не доходилъ до него; городъ былъ скрытъ отъ его глазъ, только на небѣ стоялъ дымъ съ пылью, обозначавшій мѣсто, гдѣ онъ раскинулся. Мѣсто было пустынное, песчаный берегъ рѣки, песчаные бугры далеко по всему берегу, кирпичные сараи, едва поднимавшіеся надъ землею, — вотъ все, что окружало Михайлу. Справа отъ него спускалась внизъ къ рѣкѣ дорога, проторенная лошадьми, ходившими на водопой, и водовозами, но и на этой дорогѣ долгое время никто не показывался. Михайлѣ стало жутко. Одиночество смутило его, наконецъ… А прежде онъ жаждалъ вездѣ быть одинъ, и всѣ люди были для него чужими, подозрительными… Въ эту минуту онъ радъ былъ бы всякому существу.
Существо это, къ радости Михайлы, показалось въ образѣ водовоза, сидѣвшаго на бочкѣ. Такъ какъ водовозъ весь былъ вымазанъ глиной, вплоть до ушей, то Михайло заключилъ изъ этого, что онъ работаетъ на кирпичныхъ сараяхъ, что сейчасъ же подтвердилось. Водовозъ, между тѣмъ, заѣхалъ въ воду, слѣзъ съ бочки, сѣлъ на песокъ и неторопливо сталъ вертѣть изъ газеты сигарку, послѣ чего закурилъ ее и сталъ плевать въ воду, наблюдая, куда теченіе уноситъ его слюни. Михайлу онъ замѣтилъ, но, занятый своимъ дѣломъ, долго не поворачивалъ къ нему головы.
Наконецъ, выкуривъ сигару до корня и не вставая съ мѣста, онъ спросилъ юношу лѣнивѣйшимъ тономъ:
— Безъ работы, должно, находишься?
— А ты почемъ знаешь? — возразилъ Михайло угрюмо.
— Да ужь видно гуся сразу… небось изъ деревни?
— Изъ деревни. А что?
— Да такъ… Знаю самъ — денегъ нѣтъ, жрать нечего, отецъ съ матерью да съ ребятами воютъ, ну, и побѣжалъ въ городъ за счастьемъ. А, между прочимъ, въ городѣ-то сразу счастья не даютъ, особливо который ежели не понимаетъ, гдѣ его искать… Знаю все! Я самъ, братъ, изъ деревни. Только ужь я давно. Сначала уходилъ въ городъ по зимамъ, а на лѣто домой — убираться. Бѣгалъ, бѣгалъ я такъ изъ деревни въ городъ, изъ города въ деревню и порѣшилъ, потому зря только ноги обиваешь. Прибѣжишь зимой въ городъ — тутъ нѣтъ ничего! Прибѣжишь лѣтомъ въ деревню — тамъ нѣтъ ничего! Взялъ, да и прекратилъ съ хозяйствомъ, привезъ сюда жену, ребятъ, разсовалъ всѣхъ кого куды: дѣвочку въ трактиръ въ судомойки, мальчишку въ трактиръ на побѣгушки, жена при мнѣ, я самъ у Пузырева, который что прикажетъ, то и дѣлаю… Идодъ, однако, хорошій!
— Это какой идолъ? — спросилъ Михайло.
— Да хозяинъ нашъ, Пузыревъ. Я у него все одно, какъ домашній. Теперь онъ на меня озлился и я вотъ воду таскаю.
— Сколько же получаешь?
— Всяко. У насъ съ нимъ безъ ряды, — говорю тебѣ, я у него какъ домашній… Оно бы ничего и въ водовозахъ, да кормитъ, жидъ, по-свиному, чисто какъ мы животныя какія безчестныя… Оно и это ничего бы, да безпокоитъ.
Говоря этой водовозъ лѣниво повернулся на другой бокъ, лицомъ къ Михайлѣ, и сталъ ковырять пальцемъ песокъ. О водѣ онъ, повидимому, забылъ и радъ былъ случаю высказать свои размышленія.
— А было счастье и у меня, — продолжалъ онъ, не дожидаясь возраженій со стороны Михайлы, — само пришло, и держалъ я его вотъ этими самыми руками, да дуракъ я, не умѣлъ опредѣлить его въ дѣло… Случились разъ у меня деньги, какъ я ихъ получилъ — незачѣмъ это разсказывать, только вѣрно — получилъ и въ карманъ положилъ, да толку-то не вышло. Кабы тогда путемъ разсудить, такъ былъ бы человѣкъ, а то теперь свинья свиньей, все равно, какъ оселъ какой живешь безпокойно. Если бы тогда я не зашелъ отъ глупости въ трактиръ, да не сталъ бы по головамъ бутылками ѣздить, то ужь теперь бы я вонъ куды поднялся, теперь бы у меня, можетъ, домъ каменный былъ — вотъ бы куды я хватилъ! Нынѣ же вотъ какъ свинья, безъ жалованья, ѣмъ грязь, сплю въ грязи, отдыху мало. А потому, что дуракъ…
— Какъ же это ты выпустилъ деньги? — равнодушно спросилъ Михайло.
— Какъ выпустилъ? Выпустилъ даже очень просто, все одно, какъ пухъ изъ перины, самъ даже почесть не понимаю, какъ, куда, зачѣмъ… Какъ только, видишь-ли, получилъ я эдакую кучу денегъ и сталъ, братецъ ты мой, самъ не свой! Замѣсто того, чтобы радоваться тихимъ манеромъ, а я самъ не свой сдѣлался, робость на меня напала или какъ бы затменіе… Сижу я у себя на квартирѣ, щупаю карманъ и не знаю, куда мнѣ дѣваться съ ними. Денегъ сразу много пришло, а я не знаю, дуракъ, что съ ними дѣлать, куда дѣвать, съ чего начать… Хоть убей — не понимаю! Сижу я эдакъ дома и, напримѣръ, не понимаю. И потомъ вышелъ на дворъ — тоже ничего не понимаю. Пошелъ ходить по улицамъ, а самъ чую, что я какъ оглашенный какой. Прежде, бывало, получишь копѣйку и напередъ знаешь, куда ее опредѣлить. А тутъ въ карманѣ лежитъ куча, а дѣвать ее некуда. Понимаешь, некуда мнѣ ее дѣвать, ни къ чему мнѣ она, ничего не знаю я, въ какой оборотъ ее пустить… Ходилъ-ходилъ я по улицамъ въ эдакомъ непониманіи и зашелъ въ лавку. Не то, чтобы требовалось вещь какую купить, а такъ, чтобы купить хоть для первоначалу что-нибудь. Увидѣлъ въ лавкѣ шапки и купилъ… даже двѣ цѣлыхъ — одну бобровую, другую баранью, а зачѣмъ — не знаю. Почему двадцать цѣлковыхъ у меня вылетѣло — не понимаю… Вышелъ я опять на улицу, старую шапченку засунулъ въ карманъ, бобровую надѣлъ на голову, а баранью держу въ рукахъ и опять думаю, куды бы мнѣ еще деньги опредѣлить? Увидалъ я тутъ трактиръ и обрадовался; дай, думаю, во всю свою жизнь въ первый разъ попью, покушаю, какъ прочіе хорошіе люди. Зашелъ. Трактиръ чистый, половые какъ господа, а я сѣлъ за столъ и смотрю твердо, потому что съ деньгами съ какою хошь рожей поглянешься. Приказалъ я принести порцію котлетовъ, а пока чай. Попилъ чаю, сахаръ весь съѣлъ, и принесли мнѣ порцію. Съѣлъ я ее мигомъ — мало, подавай еще! Подали еще — мало! Принесли третью порцію и тогда я насытился. Послѣ того велѣлъ принести пива цѣлую дюжину бутылокъ и пью. Сижу я за бутылками, словно за заборомъ какимъ, и посматриваю на всѣхъ хладнокровно… Но одинъ половой, вижу, все что-то хихикаетъ про себя; какъ взглянетъ на меня, такъ и захихикаетъ. А въ головѣ у меня ужь шумъ пошелъ. Осердился я гнѣвно на этого подлеца и кричу ему: «Ты что, противная образина, насмѣхаешься надо мной?» Онъ смѣется, а я давай его честить… Поднялъ такой шумъ, что и Боже упаси! Всѣ посѣтители оборотились ко мнѣ; А я все ругаюсь. Половой подходитъ ко мнѣ и такъ вѣжливо говоритъ: «Вы, говоритъ, господинъ, пришли въ хорошее мѣсто, такъ не извольте вести себя какъ свинья, а не то я пошлю за полиціей»… Ну, тутъ я ужь совсѣмъ пошелъ въ рукопашную, схватилъ бутылку съ пивомъ и пустилъ ему въ голову… Шумъ, свистъ, полиція!… Стали меня приступомъ брать, а я стою, держу въ рукахъ по бутылкѣ, да пивомъ-то ихъ по всѣмъ частямъ… Однако, положили меня, и тутъ ужь я не помню, что мнѣ говорили, а, должно быть, ничего не говорили, а били только. Опамятовался я ужь только на другое утро въ кутузкѣ. Первымъ дѣломъ — хвать въ карманъ, а денегъ ужь нѣтъ! Вотъ когда я въ себя пришелъ и вотъ тутъ только понялъ, какъ глупо все набезобразилъ… Мнѣ хоть бы деньги-то женѣ отдать, а я вонъ куды!… Жалко мнѣ стало денегъ. Голова болитъ, лежу весь больной, въ горлѣ пересохло, пить такъ хочется, а тутъ меня скоро вытолкали на улицу, и сталъ я опять такая же бѣдная свинья, какъ словно у меня и денегъ никогда не было! Я заплакалъ…
— Всѣ деньги дочиста пропали? — спросилъ Михайло.
— Всѣ. Должно быть, половой-то этотъ и вытащилъ, какъ меня повалили… Да, конечно, самъ виноватъ!
— Видно, мысли-то у тебя никакой не было, — задумчиво замѣтилъ Михайло.
— Это ты вѣрно. Окромя развѣ вотъ этихъ шапокъ… а то больше и мыслей у меня не было… да и шапокъ-то не отыскалось!
— И шапки пропали?
— Пропали. Кабы знать, такъ хоть бы шапки-то отнести домой… А то вотъ теперь вози воду… Эхъ, ты, вислоухій, что пригорюнился? — закричалъ вдругъ дѣловымъ тономъ водовозъ, обращаясь къ покорно стоявшей въ водѣ лошади, и принялся наливать бочку.
