Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх
— Какъ же теперь… живешь? — полюбопытствовалъ Михайло.
— Плохо… Пузыревъ, идолъ-то мой, разжаловалъ вишь меня. Я у него кучеромъ былъ, чуть даже въ прикащики къ нему не попалъ, да онъ вотъ взялъ, да и свергнулъ меня въ водовозы…
— За что же?
— За все. Онъ что хочетъ, то и дѣлаетъ со мной. Да, надо какъ ни то упросить его, чтобы получше мѣстечко далъ… скучно воду-то возить.
— Ты что же сидишь… развѣ не побранитъ хозяинъ? — спросилъ Михайло.
— Ничего, лѣшій съ нимъ! Нельзя ужь и отдохнуть? Наплевать! — говорилъ лѣниво водовозъ.
Онъ налилъ бочку и выѣхалъ изъ воды. Михайло вспомнилъ, что сейчасъ онъ останется одинъ, безъ пріюта, безъ цѣли, съ отшибленными руками, опустившійся. Но водовозъ какъ будто угадалъ его состояніе.
— А ты, парень, иди къ намъ на работу, — сказалъ онъ.
— Ты же говоришь, что у васъ плохо?
— Гдѣ же лучше-то? По крайности кусокъ хлѣба.
— Да вѣдь ты самъ говоришь, что хозяинъ вашъ — идолъ?
— Конешно, идолъ… притѣсняетъ… Но онъ ничего. Ежели ему хорошенько услужить, онъ помнитъ…
Михайло съ какимъ то недоумѣніемъ замолчалъ, всталъ съ мѣста и отправился вслѣдъ за водовозомъ по направленію къ кирпичнымъ сараямъ. Ему было все равно, лишь бы не остаться наединѣ съ собой. Дорогой они ближе познакомились. Михайло, во-первыхъ, узналъ, что водовоза зовутъ Исаемъ; во-вторыхъ, этотъ Исай живетъ теперь подъ открытымъ небомъ, находясь день и ночь подлѣ сараевъ, а по окончаніи кирпичнаго сезона переберется съ женой на дворъ хозяина, который помилуетъ его и дастъ ему болѣе радостное мѣстечко.
Скоро они пришли къ сараямъ. Произошла сцена, чрезвычайно удивившая Михайлу. Исай, вѣроятно, думалъ, что хозяинъ въ этотъ день не явится на мѣсто работъ, и безъ опасенія провелъ на берегу цѣлый часъ въ разговорахъ. Но случилось иначе. Едва онъ остановился съ бочкой, какъ наткнулся на хозяина. Послѣдній набросился на него съ ругательствами. «Гдѣ ты былъ? Тебя тутъ ждутъ, подлеца, а ты и ухомъ не ведешь! Куды ты провалился, безсовѣстный?» Долго бушевалъ хозяинъ и привелъ въ такое замѣшательство Исая, что послѣдній, какъ взялъ въ руку черпакъ, такъ и застылъ съ нимъ. «Что же всталъ истуканомъ? Выливай, дуракъ, воду, да пошелъ опять скорѣй!» закричалъ хозяинъ. Это вывело Исая изъ столбняка. Онъ живо вычерпалъ воду въ яму, бормоча что-то подъ носъ себѣ, вродѣ того, что, молъ, не птица же онъ съ крыльями, чтобы такъ скоро летать, сѣлъ поспѣшно на бочку и что есть духу поскакалъ за новою водой, — только бочка загремѣла… куда и равнодушіе дѣвалось.
У Михайлы этотъ день пропалъ даромъ. Безъ хозяина, который сейчасъ же уѣхалъ послѣ острастки, онъ не могъ подрядиться на работу, а пока ходилъ въ городъ, въ домъ Пузырева, пока ждалъ его, а потомъ торговался, наступилъ уже вечеръ.
Но ночь онъ провелъ уже на мѣстѣ. Исай обязательно указалъ ему голую землю, гдѣ онъ можетъ лечь, и пучекъ соломы, который онъ можетъ употребить въ качествѣ подушки. Михайло такъ и сдѣлалъ: подложилъ соломы подъ голову и легъ на землю, прикрывшись кулемъ. Онъ вскочилъ чуть свѣтъ, не попадая зубъ на зубъ отъ утренняго холода, проникшаго его до мозга костей. Въ слѣдующія ночи онъ, впрочемъ, лучше приспособился, хотя и продолжалъ спать на чистомъ воздухѣ.
На другой день онъ вмѣстѣ съ другими принялся за дѣланіе кирпичей. Способы были такіе первобытные, что онъ въ два дня постигъ все, относящееся къ кирпичамъ. Сперва мѣсятъ глину ногами, руками и лопатами — это онъ выучился, потомъ дѣлятъ на меньшія кучи глину и еще разъ мѣсятъ; потомъ берутъ руками комокъ липкой глины, шлепаютъ его въ станокъ, притаптываютъ ногами и приглаживаютъ съ помощью лопатъ и воды — и кирпичъ готовъ.
Слѣдующіе уже дни Михайло велъ такую несложную жизнь, что потомъ никакъ не въ состояніи былъ припомнить ни одного событія, которое раздѣляло бы одинъ день отъ другого. Рано по утру онъ работалъ. Въ восемь или девять часовъ — завтракъ изъ хлѣба и квасу. Потомъ опять работа. Въ часъ дня — обѣдъ изъ хлѣба, изъ каши съ рыбой или съ солониной, или съ саломъ. Потомъ опять работа. Въ девять часовъ — ужинъ изъ хлѣба и изъ каши, на этотъ разъ безъ рыбы, безъ сала и безъ солонины.
Черезъ недѣлю, въ день разсчета, Михаилу обсчитали на двадцать копѣекъ. Въ эту первую недѣлю онъ протестовалъ, сверкая глазами. Но въ слѣдующую недѣлю онъ только удивился, что его обсчитали на двадцать пять копѣкъ. А на третью недѣлю онъ уже молчалъ, равнодушно смотря на ладонь, гдѣ лежали деньги. Среда, куда онъ попалъ, неумолимо дѣйствовала. Между работниками были мѣщане изъ города, крестьяне изъ деревень и бабы обоихъ сословій. Но вся эта огромная куча людей молчала, равнодушная, холодная, потерявшая даже охоту выражать свои нужды. Обѣдъ былъ тухлый — ѣли. Въ субботу обсчитывали — острили. «У тебя сколько нынче уперли?» — лѣниво спрашиваетъ одинъ. — «Тридцать», равнодушно отвѣчаетъ другой. — «А у меня даже съ карманомъ… вотъ посмотри, кармана-то нѣту, оторвали, черти!» Смѣхъ.
Михайло дѣлалъ такъ, какъ дѣлали другіе. Онъ, не сознавая этого, незамѣтно опускался куда-то глубоко внизъ. Никакой своей мысли въ это время у него не появлялось: онъ думалъ настолько, насколько это нужно было, чтобы не принять кирпичи за дерево или чтобы не прикрыться, вмѣсто рогожи, кирпичами. Онъ мѣсилъ глину, ѣлъ рыбу «съ духомъ», спалъ среди природы, какъ всѣ прочіе товарищи, въ концѣ недѣли шелъ за разсчетомъ, подставлялъ ладонь, получалъ, какъ прочіе, молчалъ и имѣлъ угрюмый видъ, какъ всѣ, и опустился на самое дно равнодушія, какъ всѣ окружающіе.
Онъ быстро осовѣлъ и обезмыслѣлъ. Во время работы онъ старался поменьше дѣлать кирпичей и ждалъ съ нетерпѣніемъ времени ѣды, но въ особенности ждалъ, когда наступитъ ночь и можно лечь спать, прикрывшись рогожей; но сна ему было мало; онъ мечталъ о воскресеньи, когда онъ въ заранѣ лечь съ вечера субботы и проспать до вечера воскресенья; всѣ другіе его мечты за это страшное время носили тотъ же характеръ. Ему стало лѣнь думать, надѣяться, желать, и ослабленіе всего его существа было такое полное, что онъ не чувствовалъ, что существуетъ.
Рано утромъ его обыкновенно расталкивалъ ногой одинъ изъ распорядителей работъ, послѣ чего онъ вскакивалъ съ наивнымъ видомъ и безсмысленно принимался соваться, пока новый крикливый приказъ изъ непечатныхъ словъ не приводилъ его въ себя… и ему тогда не стыдно было этого. Онъ принимался за работу, показывая всѣми движеніями, что онъ изо всѣхъ силъ старается, но чуть отвернется десятникъ, Михайло преспокойно садится возлѣ кучи глины и лѣниво глазѣетъ на окрестности по сторонамъ… и этого тогда не стыдно было ему! Впослѣдствіи онъ съ негодованіемъ вспоминалъ все это, но въ это время онъ не чувствовалъ ничего, кромѣ страшной тяжести жизни; вспоминая это время, онъ впослѣдствіи говорилъ, что онъ потерялъ даже ощущеніе жизни, а когда къ нему приходило смутное ощущеніе бытія, то онъ старался какъ можно больше спать.
Наружный его видъ такъ измѣнился, что видѣвшіе его раньше не узнали бы его; штаны его просвѣчивали, обнажая многія мѣста, въ волосахъ, всегда всклокоченныхъ, торчала солома (остатки ложа), лицо чортъ знаетъ чѣмъ было вымазано! Ему вообще ничего не было стыдно тогда и ничего не хотѣлось дѣлать для себя и но своей волѣ.
Не удивляло Михайлу и оскорбительное отношеніе безалабернаго Пузырева къ рабочимъ. Пріѣзжая на заводъ, этотъ хозяинъ, человѣкъ вообще пустой, оставался тамъ на какихъ-нибудь полчаса, но за это время успѣвалъ выругать чуть не всѣхъ работающихъ, не потому, чтобы въ этомъ была какая-нибудь надобность, а такъ, по привычкѣ хозяина, который, по его глупѣйшему соображенію, всегда долженъ держать себя строго. Иногда же, не находя предлога къ брани въ дѣйствительности, Пузыревъ выдумывалъ его. Подойдетъ къ станку, потычетъ тростью въ мокрые еще кирпичи, швырнетъ ногой кучу высыхающихъ кирпичей и отыщетъ-таки виновника.
— Это кто дѣлалъ? — спрашиваетъ онъ, якобы разгнѣванный.
— Это я.
— Ты? Лучше бы тебѣ не родиться на свѣтъ, нечѣмъ такое безобразіе дѣлать! Это рази и кирпичъ? — спрашиваетъ Пузыревъ, якобы взволнованный.
— Кирпичъ, кажись… — тупо возражаетъ виновникъ.
— Да ты самъ посмотри… тутъ ямы, тутъ дыры, исковыренъ весь. Да чѣмъ же ты дѣлалъ-то его? Иль у тебя руки отсохли? — продолжаетъ гнѣваться Пузыревъ, насильно раздражая себя.
Виновникъ молчитъ. Это лишаетъ хозяйскій гнѣвъ всякой пищи.
— А по-моему, какъ если руки-то у тебя отсохли, такъ ты хоть бы носомъ обчистилъ кирпичъ, и тогда получай жалованье. А теперь ты замѣсто кирпича надѣлаешь кизяковъ или назьму, въ которомъ ты родился, а жалованье небось просишь… «Пожалуйте, Митрій Иванычъ!» — передразнилъ Пузыревъ съ гримасой, отъ которой толпа захохотала.
Хозяинъ, высказавъ еще множество такихъ же пустыхъ соображеній, уѣзжалъ, а товарищи оплеваннаго поднимали его же на смѣхъ…
