Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх
Ѳомичъ не зналъ, что на это сказать, а Миша совсѣмъ приподнялся, сѣлъ и пристально глядѣлъ на товарища. Потомъ вдругъ сказалъ:
— Послушай, Ѳомичъ… вѣдь у меня въ деревнѣ и теперь живутъ отецъ, мать, сестры… А я вотъ здѣсь и совсѣмъ забылъ ихъ! — Михайло говорилъ тихо, какъ бы боялся, что извнутри его вырвется крикъ.
— Посылай имъ побольше, — возразилъ Ѳомичъ нерѣшительно.
— Да что деньги! — крикнулъ Михайло, — развѣ деньгами поможешь? У нихъ темно, а деньги не дадутъ свѣта!
Ѳомичъ чувствовалъ, что надо что-нибудь сказать, но не могъ. Оба нѣкоторое время молчали, но Миша вдругъ опять сказалъ:
— Знаешь, Ѳомичъ… ихъ вѣдь и теперь сѣкутъ!
— Что же подѣлаешь, Миша? — возразилъ Ѳомичъ, вполнѣ понимая, какъ глупо говоритъ. Онъ замолчалъ. Потомъ, видя, что Михайло не намѣренъ больше говорить, ибо опять легъ на траву внизъ лицомъ, онъ ласково дотронулся до его головы, лежавшей возлѣ него.
— Пойдемъ, Миша, домой, — проговорилъ онъ. Михайло безъ возраженія поднялся съ земли. Къ удивленію Ѳомича, лицо его было совершенно спокойно, только апатично.
Тою же дорогой они пошли обратно. На этотъ разъ спѣшилъ Ѳомичъ, сильно проголодавшійся, а Михайло отставалъ, еле двигаясь, какъ раненый. Но когда они дошли, наконецъ, до первыхъ городскихъ строеній, Михайло поднялъ голову и смотрѣлъ по сторонамъ, что-то отыскивая глазами. Поравнявшись съ кабакомъ, двери котораго были открыты, онъ вдругъ остановился.
— Войдемъ! — сказалъ онъ, страшно блѣдный.
Ѳомичъ не понялъ.
— Куда? — спросилъ онъ.
— Въ кабакъ! — рѣзко выговорилъ Михайло.
— Зачѣмъ?
— Пить…
Ѳомичъ счелъ это за шутку.
— Что еще придумаешь!
— Не слушаешь? Ну, такъ я пойду одинъ. Я хочу пить.
Сказавъ это, Михайло Григорьичъ ступилъ на первую ступеньку грязнаго крыльца.
Ѳомичъ стоялъ, какъ пораженный громомъ.
— Чего ты, Миша? Богъ съ тобой! Стыдись! — тихо пролепталъ онъ.
Миша вздрогнулъ, посмотрѣлъ на дверь кабака, посмотрѣлъ на Ѳомича, и вдругъ лицо его облилось кровью. Онъ медленно спустилъ ногу со ступеньки, потомъ рванулся впередъ къ Ѳомичу и пошелъ рядомъ съ нимъ. Ѳомичъ былъ взволнованъ до глубины души.
А Михайло Григорьичъ, немного погодя, громко и во всю улицу расхохотался, но слишкомъ принужденно.
— А ты подумалъ, что и вправду я?…
Но Ѳомичъ пытливо оглядѣлъ его.
Домой Михайло Григорьичъ пришелъ нездоровый. Паша весь день ухаживала за нимъ, пока онъ не уснулъ нездоровымъ, безпокойнымъ сномъ.
Съ этого дня Михайло Григорьичъ сталъ испытывать хроническій недугъ, борьба съ которымъ иногда уже не по силамъ была ему. Обыкновенно, онъ былъ здоровъ, работалъ на заводѣ, гдѣ скоро для него очистилось мѣсто механика. Но вдругъ на него находило что-то непонятное, — онъ испытывалъ безпокойство, терялъ аппетитъ, волю, самообладаніе. Тогда, въ чемъ есть, въ рабочей блузѣ, въ выпачканной машинами фуражкѣ, неумытый, онъ уходилъ на окраины города и направлялся въ первый кабакъ. Его влекло напиться. Но, подходя къ кабаку, онъ колебался, медлилъ, боролся, пока страшнымъ усиліемъ воли не одолѣвалъ рокового желанія. Иногда случалось, онъ совсѣмъ войдетъ уже въ кабакъ, велитъ уже подать себѣ стаканъ водки, но вдругъ скажетъ первому попавшемуся кабацкому завсегдатаю: пей! — а самъ быстро выбѣжитъ за дверь. Иногда эта непосильная борьба повторялась нѣсколько разъ въ роковой день, и домой онъ приходилъ измученный, еле живой. Паша узнала все и нѣжно ухаживала за нимъ. Черезъ нѣсколько дней онъ поправлялся, работалъ и, попрежнему, гордо смотрѣлъ. Недугъ возобновлялся черезъ мѣсяцъ, черезъ два.
1883
