Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх
— Да скоро-ли, наконецъ, ты? — спросилъ онъ съ раздраженіемъ.
— Сейчасъ, сейчасъ!… Вотъ чудакъ!… Придетъ съ пѣтухами и… Ну, пойдемъ.
Выйдя на улицу, Ѳомичъ глубоко потянулъ въ себя чистый воздухъ ранняго утра, съ улыбкою взглянулъ на бѣлесоватое небо и улыбнулся солнышку, лучи котораго уже играли на крышахъ домовъ. Онъ хотѣлъ бы идти лѣниво, чуть шагая, во Миша не далъ ему опомниться; онъ быстро зашагалъ, а за нимъ спѣшилъ и Ѳомичъ. Они въ десять минуть прошли весь городъ, миновали слободку и вошли въ середину садовъ, окаймляющихъ эту часть города. Ѳомичъ здѣсь хотѣлъ пойти потише, но Михайло шелъ впередъ, съ каждою минутой ускоряя свой шагъ, — по крайней мѣрѣ, такъ казалось Ѳомичу.
— Да куда ты спѣшишь? — говорилъ онъ, чувствуя уже нѣкоторую усталость, до все-таки старался поспѣвать за товарищемъ.
— Вотъ чудакъ! — говорилъ затѣмъ Ѳомичъ, снимая фуражку и вытирая потъ со лба. Говорилъ онъ это еще добродушно. Но Михайло не думалъ останавливаться. Ѳомичъ сталъ сердито поглядывать по сторонамъ. Они шли теперь по дорогѣ, по обѣ стороны которой стояли стѣной хлѣба, еще зеленые, но уже начавшіе колоситься. Ѳомичъ мечталъ посидѣть подъ тѣнью густой ржи, пожевать зеленой травы и отдохнуть. Онъ предложилъ Мишѣ посидѣть, но тотъ отказался, заявивъ, что если Ѳомичъ желаетъ, то пусть садится и спитъ, а онъ уйдетъ одинъ. Ѳомичъ съ недовольнымъ видомъ послѣдовалъ за нимъ.
— Это называется прогулкой! — ворчалъ онъ вслухъ. Наконецъ, онъ сильно озлился.
— Вотъ, чортъ! Да куда же ты бѣжишь? — крикнулъ онъ.
— Куда-нибудь подальше…
Ѳомичъ ругался. Онъ страшно усталъ. Потъ съ его широкаго лица катился градомъ, бѣлье вымокло. Его мучила жажда. Онъ уже собирался остановиться и бросить Мишу… Чортъ съ нимъ, пусть его бѣжитъ одинъ! Но въ это время, къ его счастью, они наткнулись на крестьянина, косившаго траву недалеко отъ дороги, такъ какъ полосу хлѣбовъ они давно уже прошли и спустились въ луга; версты за двѣ, впрочемъ, опять начинались высокіе пригорки, покрытые кустарниками.
Ѳомичъ бросился къ мужику и попросилъ у него испить.
Съ жадностью напившись воды изъ лагуна, хотя вода отзывалась разложившеюся и протухлою древесиной, онъ упалъ на скошенную траву, повернулся лицомъ къ небу и обмахивалъ фуражкой свое пылающее лицо. Михайло, повидимому, не усталъ; на его лицѣ не было краски. Онъ угрюмо вступилъ въ разговоръ съ мужикомъ, который, казалось, радъ былъ самъ случаю облокотиться на косу и отдохнуть.
— Ты отчего это въ праздникъ работаешь? — спросилъ Михайло.
— Да ужь такъ вышло, баринъ… нельзя! — отвѣтилъ спокойно мужикъ.
— Почему же такъ вышло?
— Да ежели сказать правду, то она, причина-то, вотъ какого сорту. Который сейчасъ кошу лугъ, то принадлежитъ все господину Плѣшакову… Можетъ, слыхали, есть такой купецъ Плѣшаковъ… И не только луга, а все это, что передъ глазами, и этотъ хлѣбъ, и тамъ, и тутъ, а даже верстъ на пять вонъ туды, — все это его, господина Плѣшакова…
Мужикъ обвелъ рукой все окружающее пространство и еще разъ повторилъ, что все это — евойное…
— Можетъ быть, и ты евойный? — спросилъ злобно Михайло.
Крестьянинъ, однако, не понялъ и продолжалъ объяснять причину.
— Вотъ оттого я и кошу въ праздникъ. За зиму-то я у него кое-чего понабралъ подъ работу… и даже таки довольно понабралъ, эстолько понабралъ, что, пожалуй, вотъ по это самое мѣсто (мужикъ провелъ рукой повыше своей маковки)… Вотъ теперь и сижу здѣсь въ праздникъ. Люди спятъ или на завалинкѣ грѣются, а либо въ церкви, а я вотъ… Завтра-то свой лугъ надо убирать… Вотъ она причина-то моя какая!
— Отчего же ты одинъ косишь, безъ семьи? У тебя большое семейство? — спросилъ Михайло.
— Мы только съ бабой… А она увильнула, подлая, не хочетъ, вишь, въ праздникъ работать… Еще вчерась уговорились идти сюда, а всталъ я — глядь, ее ужь нѣтъ, ушла за грибами. Вѣдь вотъ эти бабы какія подлыя!… Ну, да я съ нее за это вычту…
— Вздуешь?
— Да ужь тамъ какъ придется, — съ угрожающею улыбкой пояснилъ мужикъ. — ну, только я ей дамъ грибы! Покормлю всякими — и сухими, и сырыми, и настоящими. Она ужь меня знаетъ!
Ѳомичъ возмутился. До сихъ поръ молча лежавшій, онъ поднялся и сталъ стыдить мужика, чтобы онъ этого не дѣлалъ. Михайло въ это самое время взялъ косу и попросилъ у хозяина ея позволенія покосить. Послѣдній съ снисходительною улыбкой смотрѣлъ на барина, которому вздумалось побаловаться. Косу, оказалось, надо было выточить. Михайло спросилъ лопатку, намазанную пескомъ. Мужикъ еще шире улыбнулся. Но Михайло быстро и какъ слѣдуетъ выточилъ косу и принялся рядами укладывать траву. Пройдя одинъ рядъ, онъ немного постоялъ и пошелъ обратно, дѣлая косой широкіе взмахи.
Мужикъ смотрѣлъ на все это съ удивленіемъ. Когда Михайло передалъ ему косу, пригласивъ Ѳомича идти дальше, мужикъ любопытно спросилъ, обращаясь къ нему:
— Да вы, собственно, кто же будете?
Михайло пожалъ плечаніи.
— Какъ тебѣ сказать?… Съ головы господинъ, снизу мужикъ, а посерединѣ пусто!… Да ты что вытаращилъ глаза? Коси, братъ, а то господинъ Плѣшаковъ скорѣе накормить тебя грибами!
Михайло проговорилъ это презрительно. Не взглянувъ больше на мужика, онъ пошелъ, а за нимъ Ѳомичъ. Ѳомичъ только теперь замѣтилъ взбудораженный видъ своего друга.
— Тебѣ нездоровится, что-ли, Миша? — спросилъ онъ ласково.
Они скоро поднялись на пригорки и добрались до горы, покрытой кустарниками съ боковъ и голой на вершинѣ. Михайло сейчасъ же здѣсь опустился на землю и легъ внизъ лицомъ, даже не взглянувъ на великолѣпный видъ, открывавшійся отсюда: зеленые луга съ маленькими озерками, которыя по краямъ поросли камышемъ, городскіе сады, поверхъ которыхъ виднѣлись куполы церквей, а вправо лѣсъ, а за лѣсомъ широкая рѣка, по которой вдали плылъ пароходъ съ баржами… И хлѣбныя поля, зеленыя и густыя, и бѣлесоватое, не утомлявшее глазъ небо, — все было хорошо, все ласкало взоръ, успокоивало душу. Ѳомичъ, любившій природу, съ глубокимъ удовольствіемъ оглядывалъ широкій горизонтъ, но думалъ про себя: «А вотъ лежитъ человѣкъ, внутри котораго рыдаетъ»…
Ѳомичъ это видѣлъ, хотя и не понималъ. Ему сдѣлалось какъ-то даже досадно на человѣка, который способенъ своимъ видомъ все отравить. Онъ не допрашивалъ Мишу, зная, что послѣдній ничего не скажетъ, и оба молчали. Ѳомичъ благодарнымъ взглядомъ обводилъ широкое пространство подъ нимъ, а Миша лежалъ внизъ лицомъ.
Но вдругъ онъ приподнялъ голову.
— А вѣдь они, Ѳомичъ, тамъ на днѣ, - проговорилъ онъ мрачно.
— Кто они? — Ѳомичъ удивился, не подозрѣвая, о комъ говоритъ его товарищъ.
— Всѣ. Я вотъ здѣсь на свободѣ лежу, а они тамъ на днѣ, гдѣ темно и холодно. Боже мой, какая скука! Тамъ темно и холодно, но и мнѣ, хотя и свѣтло, но также холодно. И вдобавокъ скучно до смерти! Неужели всѣ образованные люди чувствуютъ себя такъ, какъ я? Вѣдь это адъ, Ѳомичъ!… А я чувствую вотъ что: стою я, будто, на высокой скалѣ, залитой солнечными лучами, а рядомъ со мной зіяетъ глубокая, бездонная пропасть… И со дна этой пропасти я слышу гулъ голосовъ. Я не могу разобрать, что голоса говорятъ, и самихъ людей не вижу, потому что эти люди на самомъ днѣ пропасти, а пропасть бездонная, и надъ ней носится мгла, сквозь которую мой взглядъ не можетъ пробиться. Но я слышу ясно голоса, иногда стоны, иногда грубый хохотъ и вѣчный, невнятный гулъ… И я думаю: неужели тамъ, на днѣ пропасти, закрытой мглой, можно жить и какъ я самъ могъ оттуда попасть на вершину? Сначала, впрочемъ, я чувствую въ себѣ полное удовлетвореніе; я радуюсь и горжусь, что я стою на скалѣ, а не тамъ, на днѣ пропасти, закрытой мглой. Но вслѣдъ затѣмъ я чувствую не то стыдъ, не то досаду… почему же я одинъ стою на этой скалѣ, и за мной не идутъ изъ черной пропасти другіе люди? Неужели я, взобравшись на скалу, добился только отчаянной скуки? Неужели изъ-за этого стоило карабкаться вверхъ? Пусть меня обливаетъ солнце, а глаза мои могутъ видѣть безконечную даль, пусть чистый воздухъ врывается въ мою грудь, но зачѣмъ мнѣ все это, когда я не могу всѣмъ этимъ подѣлиться съ тѣми, которые тамъ, въ пропасти?… А вѣдь только то намъ дорого, чѣмъ мы можемъ по своему произволу подѣлиться. Если намъ не съ кѣмъ раздѣлить хлѣбъ, который мы ѣдимъ, онъ опротивѣетъ намъ и встанетъ поперекъ горла; если намъ некому высказать нашу мысль, она отравитъ насъ, убьетъ самозараженіемъ. И я пересталъ цѣнить то, чего добился: солнце, сначала такое лучезарное, теперь только непріятно рѣжетъ мнѣ глаза, а безконечную даль я совсѣмъ перестаю видѣть. Напротивъ, мои глаза обращены внизъ, въ темную пропасть, откуда слышатся родные голоса. Я протягиваю туда руки, я зову оттуда людей, но они меня не слышатъ… И я остался одинъ, вѣчно одинъ!… Зачѣмъ мнѣ стоять на этой скалѣ, зачѣмъ мнѣ свѣтъ, теплота, чистый воздухъ, далекій видъ, если я одинъ? Люди всѣ тамъ, въ пропасти, и мнѣ некому сказать слова, не съ кѣмъ подѣлиться мыслью, некому чего-нибудь дать… Я одинъ, безъ людей, на пустой вершинѣ, и никто моихъ протянутыхъ рукъ не увидитъ, и мой голосъ никто не услышитъ. Я навсегда одинъ. Такъ вотъ зачѣмъ я лѣзъ на гору, вотъ чего я добился — одиночества, пустыни и скуки? Боже, какая страшная скука! Я теперь понимаю, почему господа съ такимъ бѣшенствомъ отыскиваютъ наслажденій… Надо же въ чемъ-нибудь утопить скуку!
