Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх
— Зачѣмъ? — спросилъ Михайло.
— А чтобы разбогатѣть, — отвѣтила съ волненіемъ Паша.
— Да зачѣмъ разбогатѣть? — возразилъ Михайло, пораженный, потомъ засмѣялся.
Паша готова была заплакать, убѣжденная, что мужъ смѣется надъ ней. Михайло съ тѣхъ поръ пересталъ смѣяться въ такихъ случаяхъ, а такихъ разговоровъ было много, и надо было серьезно подумать, какъ прекратить недоразумѣніе.
— Я нынче съ хозяиномъ разговаривала, — разъ сказала Паша грустно.
— Съ какимъ хозяиномъ? — спросилъ Михайло, отрываясь отъ книги.
— Съ нашимъ, съ домовымъ.
— Ну, такъ что же?
— Дуракъ онъ! А вотъ тоже имѣетъ двѣ лавки, да домъ вонъ какой страшенный… а не грамотенъ даже! Посмотрѣла я, какъ онъ подписываетъ свою фамилію: возьметъ перо въ руку, а эту руку держитъ другой, да еще ногами упрется и до-олго возитъ… а потомъ встанетъ и вытираетъ потъ съ лица — усталъ, горемычный! А домъ-то вонъ какой!…
— Ну, и чортъ съ нимъ, съ его домомъ! — говоритъ уже съ нѣкоторымъ раздраженіемъ Миша, напередъ зная, о чемъ рѣчь.
— Да вѣдь у него еще двѣ лавки?!
— Ну, такъ что же?
— Вотъ бы и ты… торговалъ бы… А то все на хозяина убиваешься.
— Это невозможно, Паша, — просто сказалъ Михайло. Онъ не осердился, но твердо сказалъ, что богатства ему не надо.
Паша этого не понимала. Для нея богатство составляло высочайшую вершину существованія, первое и послѣднее желаніе людей. Но она желала денегъ вовсе не для того, чтобы сложить руки, разжирѣть и смотрѣть заплывшими оловянными глазами на міръ Божій, какъ большинство женщинъ въ ея положеніи. Ей хотѣлось только, чтобы ея милый Миша пересталъ убиваться и поправился здоровьемъ; ей хотѣлось бы еще, чтобы ей было надъ чѣмъ работать. Ея идеалъ былъ домъ, биткомъ набитый благодатью. Она желала, чтобы у нихъ былъ свой хорошій домъ, чтобы въ этомъ дому было накладено, напущено, набито всего въ волю, чтобы она съ утра до ночи ходила, смотрѣла, носила, укладывала, хранила… Ей не нужно было богатства для того, чтобы ѣсть, пить, лежать на перинѣ или сидѣть сложа руки на животѣ и хлопать оловянными глазами, — она довольствовалась бы солеными огурцами, накрошенными въ квасъ, и хлѣбомъ. Она была бы счастлива работой среди обилія и думала бы только о томъ, чтобы копить, набивать вещей и напускать всякой живности еще больше.
Это Михайло зналъ, потому что нѣкогда вѣрилъ въ большую часть такого идеала; голодная деревня физически не могла дать ему мыслей. Теперь все это прошло и онъ смутно помнилъ, какъ тогда думалъ, но мысли Паши понималъ и не сердился на нее.
А Паша пробовала нѣсколько разъ заводить разговоръ объ этомъ предметѣ, - разговоръ, начинавшійся и оканчивавшійся однообразно.
— А я нынче встрѣтила лукьяновскаго писаря, у котораго жила, — говорила Паша.
— Ну, такъ чтоже?
— Хорошо живетъ! У нихъ сколько птицы, четыре коровы, пара лошадей… Жалованье у него небольшое, да доходу много…
Начинается убѣдительное перечисленіе того, что есть у лукьяновскаго писаря съ женой, — перечисленіе, оканчивающееся всегда такъ:
— Вотъ-бы и ты перешелъ въ писаря! — кротко говорила Паша и съ жалостью смотрѣла на бѣднаго Мишу.
Чтобы разъ навсегда покончить съ такими разговорами, Михайло однажды спокойно сказалъ, что это невозможно, и горячо пояснивъ въ то же время, что одна нажива, безъ всякой другой мысли, много честности убиваетъ, а если кто сразу наживается, то это почти вѣрный признакъ, что человѣкъ тотъ — негодяй. Наконецъ, онъ твердо попросилъ Пашу не говорить больше объ этомъ. Паша напряженно выслушала: она всемъ сердцемъ повѣрила словамъ мужа и больше ни однимъ намекомъ не говорила о «богатствѣ», хотя не понимала…
Михайло отдавалъ себѣ отчетъ во всемъ, что испытывала Паша. Раньше ему какъ-то въ голову не приходило, что будетъ дѣлать его жена, на которую у него остался деревенскій взглядъ… «Около печки… квартиру убрать… шить будетъ», — смутно думалъ онъ, когда, до женитьбы, представлялъ свою жизнь съ Пашей. Теперь ему пришлось ломать голову, потому что онъ отлично видѣлъ, что Паша сильно скучаетъ отъ бездѣлья. Работы по дому ей хватаетъ на какихъ-нибудь два-три часа, а что же еще?… Чтобы занять ее, онъ одно время принялся обучать ее грамотѣ. На дѣло кончилось нѣсколькими уроками. Паша сначала радостно принялась, но послѣ перваго же урока сдѣлалась мрачною. На другой день она слушала съ мучительнымъ напряженіемъ. Въ слѣдующіе дни во время урока на нее нападалъ непреодолимый страхъ. Михайло, какъ всегда, ласково толковалъ ей смыслъ буквъ, но она молчала, какъ могила. Когда онъ заставлялъ повторять что-нибудь, она только съ ужасомъ глядѣла въ одну точку и молчала, какъ мертвая. Разъ, не дождавшись отвѣта отъ нея, онъ съ досадой проговорилъ:
— Что же ты молчишь?
Паша съ ужасомъ смотрѣла на одну точку.
— Скажи хоть что-нибудь!
Гробовое молчаніе.
Михайло принялся толковать снова. Но вдругъ въ комнатѣ раздался плачъ, сперва тихо, въ видѣ всхлипыванія, потомъ громко, раздирающимъ душу образомъ. Это Паша разревѣлась навзрыдъ.
— Ты о чемъ плачешь? — спросилъ мужъ, перепугавшись.
— Да не понимаю! — судорожно выговорила Паша и обливалась потоками слезъ.
— Такъ о чемъ же плакать-то? Ты бы лучше выругала меня дуракомъ, да шлепнула объ полъ вотъ эту книжонку! — и Михайло. расхохотавшись, зашвырнулъ книжку въ отдаленный уголъ и ласками успокоилъ Пашу. Этимъ и кончились уроки грамоты. Михайло понялъ, что Паша — это честная рабочая сила, и только. И ему это нравилось.
Онъ купилъ швейную машину; она брала работу со стороны и не скучала больше по цѣлымъ днямъ. Михайло съ удовольствіемъ слѣдилъ за ней по нѣсколько часовъ сряду, — слѣдилъ, какъ она весело работаетъ, какъ увѣренны всѣ ея движенія, какое безмятежное довольство лежитъ на всемъ ея лицѣ. Иногда онъ бралъ ее къ Ѳомичу и Надеждѣ Николаевнѣ. Паша, однако, тамъ сильно скучала. Ѳомичъ, Надежда Николаевна, Миша, иногда Колосовъ безпрерывно говорили, а она сидѣла, сложивъ руки на колѣни, и едва удерживалась отъ зѣвоты. Иногда сидитъ-сидитъ такъ и незамѣтно выйдетъ изъ комнаты въ кухню. Тамъ представлялось ей сейчасъ же обширное поле дѣятельности. Она сперва такъ, отъ скуки, вычиститъ, напримѣръ, самоваръ, но потомъ увлечется и давай все перебирать, чистить, мести; раскраснѣется вся и воодушевится, пытливо осматривая каждый уголъ, не скрылось-ли что нибудь недодѣланное. За кухней она перейдетъ въ переднюю, — тутъ все вычиститъ вплоть до калошъ включительно, а изъ прихожей выйдетъ въ сѣни, откуда уже по пути зайдетъ въ кладовую и тамъ приберетъ все, да кромѣ того по пути же спустится на дворъ, чтобы вымести крыльцо, а крыльцо лучше бы и не мести, если дворъ около него засрамленъ. И Паша съ волненіемъ схватываетъ вѣникъ и мететъ дворъ около крыльца Ѳомича. Послѣ этой маленькой, веселой прогулки она возвращается въ комнату уже довольной, съ румянцемъ на щекахъ и съ разгорѣвшимся лицомъ, на нѣкоторыхъ частяхъ котораго блестятъ капли пота, какъ утренняя роса. Лицо ея воодушевленное и умное.
— Гдѣ ты была? — спрашиваютъ ее, всѣ вдругъ обращая на нее вниманіе.
— А я тамъ въ кухнѣ… немного прибралась… все-же Надеждѣ Николаевнѣ меньше будетъ хлопотъ завтра.
Надежда Николаевна смѣялась, Ѳомичъ искоса взглядывалъ на Мишу, надѣясь подмѣтить въ лицѣ послѣдняго досаду или что-нибудь вродѣ этого. Но Михайло ласково смотрѣлъ на жену. Онъ любилъ всего больше именно эту голую рабочую силу, которая сама себя удовлетворяетъ. Онъ завидовалъ Пашѣ. Душа ея всегда спокойна, думалъ онъ. Она ни о чемъ не думаетъ, кромѣ работы, которую сейчасъ дѣлаетъ; кончивъ одну работу, она придумываетъ другую, и въ сердцѣ ея вѣчный покой… А у него нѣтъ! И могъ-ли онъ думать, что результатомъ всѣхъ его отчаянныхъ усилій — вырваться къ свѣту изъ рабочей темноты — будетъ неотлучное безпокойство, наполняющее его душу холодомъ? Странно сказать, Михайло иногда желалъ пожить такъ, какъ живетъ Паша. Но къ такой жизни онъ уже не былъ способенъ, у него было уже слишкомъ много мыслей, чтобы удовлетвориться растительнымъ покоемъ. И чѣмъ сильнѣе болѣли въ немъ какія-то внутреннія раны, тѣмъ больше онъ привязывался къ Пашѣ, находя въ ней то, чего въ немъ не было или что пропало на вѣки.
Вопреки опасеніямъ Ѳомича, нашлось между ними и кое-что общее. По вечерамъ, у себя дома, у нихъ съ Пашей происходили длинные разговоры о деревнѣ, объ его отцѣ, о телятахъ, о хомутѣ… Онъ съ величайшимъ интересомъ разспрашивалъ, живъ-ли отцовскій меринъ, походившій на шкуру, набитую соломой; все-ли онъ такъ худъ, какъ прежде, или уже умеръ, а на его мѣсто купили другую шкуру? Цѣлъ ли плетень, выходящій на улицу, или его пробили свиньи головами, а вѣтеръ докончилъ разрушеніе, или онъ сожженъ въ печкѣ въ холодный зимній день, когда не было дровъ?… Иногда онъ хохоталъ надъ собой за эти разспросы, и все-таки спрашивалъ, желая знать мельчайшія подробности жизни родныхъ, друзей, знакомыхъ… Ему не скучно было слушать эти, повидимому, ничтожные пустяки. Но онъ и не былъ веселъ. Слушая Пашу, которая обо всемъ разсказывала толково и сочувственно, онъ иногда смѣялся, но это не былъ веселый смѣхъ.
