Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх
— Да ты мнѣ что проповѣдь-то читаешь, Мишка? Что ты меня учишь? — сказалъ удивленно Исай, не зная, сердиться ему или плюнуть.
— Очень мнѣ надо учить! Васъ, дураковъ, и такъ учатъ! А мнѣ все равно. Я вотъ взялъ, да и пошелъ, а вы оставайтесь тутъ, чортъ съ вами!
Исай, наконецъ, осердился.
— Я тебѣ вотъ какъ дамъ по боку! — сказалъ онъ вдругъ съ угрожающимъ видомъ, но довольно лѣниво.
Михайло въ отвѣтъ на это съ презрѣніемъ плюнулъ, всталъ съ мѣста и легъ на другое, далеко отъ Исая. Онъ такъ былъ озлобленъ (злобой у него всегда начинался какой-нибудь переворотъ въ душѣ), что ему, конечно, и въ голову не могло придти, что въ эту же ночь онъ раскается въ словахъ своихъ, и ему будетъ жалко Исая.
Это было уже далеко за полночь. Отойдя отъ Исая, Михайло легъ на землю и надѣялся проспать до утра. Но ночь выпала холодная — истекалъ августъ. Къ утру готовился морозъ. Воздухъ похолодѣлъ; сырость проникла во всѣ щели ветхой одежды Михайлы. Онъ прозябъ. Ноги, руки, все тѣло его дрожало. Не будучи въ состояніи больше лежать да землѣ, онъ вскочилъ на ноги и принялся топать, чтобы отогрѣться. Ночь была темная. Ни одной звѣздочки на небѣ. По землѣ стлался туманъ, а когда на востокѣ забрезжилъ свѣтъ, туманъ сдѣлался еще гуще; онъ, казалось, выходилъ изъ всѣхъ поръ земли и носился надъ полями, тихо передвигаясь; въ одномъ мѣстѣ онъ скучивался густыми клубами, въ другомъ разрывался на клочья. Въ двухъ шагахъ ничего не было видно. Михайло нѣсколько разъ спотыкался о груду кирпичей или о тѣла спавшихъ своихъ товарищей. Но весь продрогшій, онъ все-таки ходилъ, стараясь только не наступить кому-нибудь на голову, и вглядывался въ лица рабочихъ. Всѣ они спали, и тишина стояла мертвая. Позы были самыя разнообразныя. Одинъ лежалъ на спинѣ, раскинувъ руки и ноги въ разныя стороны, какъ будто распятый; другой лежалъ ничкомъ, уткнувъ лицо въ землю, какъ будто убитый нанесеннымъ сзади ударомъ; третій спряталъ, половину тѣла подъ кучу какого-то хлама, выставивъ наружу только ноги; многіе свернулись клубкомъ, но многіе были совершенно раскрыты. Ихъ, повидимому, не могъ пробудить ни холодъ, ни сырость, покрывавшая въ видѣ серебристой росы ихъ волосы и рубахи; они спали непробудно; устали, бѣдняки, за день, умаялись. Подъ ними была холодная глина, надъ ними носился туманъ, окутывавшій ихъ, какъ одинъ огромный общій саванъ, а они лежали, какъ мертвые, убятые…
Это именно пришло въ голову Михайлѣ, когда онъ смотрѣлъ на тѣла товарищей, казавшіяся ему трупами, безпорядочно валявшимися на пространствѣ полсотни саженей. Ему стало непріятно, не по себѣ, посреди этой мертвой площади, гдѣ не раздавалось ни одного человѣческаго звука. Онъ поспѣшно выбрался со спальной площади и вошелъ въ одинъ изъ сараевъ. Къ его удивленію, тамъ ярко горѣла обжигальная печь, а передъ печью сидѣлъ и грѣлся Исай. Михайло подсѣлъ къ нему и тоже сталъ отогрѣваться. Они молчали. Исай сидѣлъ и глядѣлъ во всѣ глаза на пылающее пламя. На лицѣ его играли свѣтъ и тѣни. Онъ, повидимому, глубоко задумался, по крайней мѣрѣ, не обращалъ вниманія на то, что съ его плечъ свалился полушубокъ, подъ которымъ днемъ скрывалась необыкновенно-дырявая рубаха, какъ рѣшето. Смотря на это рѣшето, Михайло пожалѣлъ Исая.
— А ты, братъ Михайло, обидѣлъ меня давеча… больно обидѣлъ! — сказалъ вдругъ Исай.
— Я что же?… Я жалѣючи, — возразилъ печально Михайло, смущенный.
— Жалѣючи — это ничего… за это спасибо. А все же неправильно ты обижалъ меня. А потому неправильно, что я — человѣкъ кроткій, отъ самаго отъ роду боюсь, т.-е. бѣда какъ боюсь всего…
— Кого же ты боишься? — съ удивленіемъ спросилъ Михайло.
— Всѣхъ. Только своего брата мужика не опасаюсь, а то всѣхъ…
— И Пузырева, стало быть?
— И Пузырева.
Михайло не зналъ, что сказать.
— Всѣхъ вообще… Бывало, становой проскачетъ по деревнѣ — я боюсь. Заноетъ такъ сердце… а вины, знаю, нѣтъ. Или, бывало, пойдешь къ старику Пузыреву, отцу-то вотъ этого… войдешь въ сѣни, а самъ боишься, даже ноги подкашиваются… А знаешь, что вины нѣтъ передъ имъ… Или опять, бывало, въ волость позоветъ писарь — боишься, даже внутри что-то трясется. Всего боюсь, робко мнѣ такъ. Встрѣтишь вотъ человѣка незнакомаго, барина-ли, купца-ли, и робѣешь, а чего-бы, кажись?… Иной разъ стыдно станетъ за эту робкость, нарочно такъ смотришь, какъ будто сердишься, а на самомъ дѣлѣ у тебя трясется все… Иной разъ слова не можешь сказать путнаго, а все отъ робости. Только ежели пива напьешься, ну, тутъ ужь море по колѣно, нарочно еще безобразничаешь…
Михайло удивлялся.
— Вѣришь-ли, ночью, ежели темно… вѣдь ужь почти старикъ я… но ежели ночью придется выдти въ незнакомомъ мѣстѣ — не выйду ни за что!
— Отчего? — спросилъ Михайло.
— Боюсь! Выйдешь какой разъ, необходимо ужь выдти… а пойдешь назадъ, словно кто за ноги хватаетъ… Должно быть, это ужь съ измалѣтства идетъ.
— Неужели?
— Должно быть, испуганъ съ измалѣтства.
— Такъ чего же теперь-то боишься?
— Э-эхъ! братъ Михайло! много-ли надо нашему брату, чтобы напугать?… А я — человѣкъ кроткій…
Михайло отрицательно покачалъ головой, какъ бы говоря, что это неправда, что нельзя напугать пустяками. Но онъ не высказалъ этого. Замолчалъ и Исай. Они не понимали другъ друга, говоря на разныхъ языкахъ. Такъ долго они молчали. За дверью сарая было уже совсѣмъ свѣтло.
— А что ежели на счетъ Пузырева, такъ ужь ты оставь попеченіе, — сказалъ вдругъ Исай. — Ужь я ему такую штуку впущу, что по гробъ жизни!…- прибавилъ Исай гнѣвно.
Михайло равнодушно спросилъ, что онъ намѣренъ сдѣлать, но Исай говорилъ какими-то догадками.
— Я такого ему перцу подсыплю, что не забудетъ меня! — повторилъ Исай съ величайшимъ и неожиданнымъ озлобленіемъ.
Михайло не сталъ больше спрашивать. До работъ осталось немного времени, а ему хотѣлось спать, глаза его слипались. Онъ легъ и сейчасъ же заснулъ, пригрѣтый теплотой горячей печки.
На другой день Исай былъ совсѣмъ не тотъ. Видъ у него былъ мрачный и таинственный. Велъ онъ себя непонятно. Утромъ онъ привезъ только двѣ бочки воды и больше не хотѣлъ. Лошадь бросилъ, а самъ сѣлъ на кучу соломы и мрачно озирался по сторонамъ. Когда рабочіе требовали воды, онъ еще больше насупился, но когда тѣ стали надъ нимъ шутить, онъ улыбался… но не шевелился съ мѣста. Всѣмъ стало забавно. Исай гнѣвался! Развѣ можетъ Исай гнѣваться?
Когда вода вся вышла, многіе бросили работу и стали разговоры разговаривать, больше всего насчетъ Исая. Ни одного изъ приказчиковъ на мѣстѣ не было; но вдругъ показался на телѣжкѣ самъ хозяинъ. Всѣ повскакали съ мѣстъ и усердно засуетились. Пузыревъ, по обыкновенію, началъ брюзжать… «Тихо дѣлали»… «мало сдѣлали»… Рабочіе единогласно заявили, что воды нѣтъ. «Отчего нѣтъ?» — «Исай не везетъ». — «Гдѣ онъ, мошенникъ?» — «Да вонъ сидитъ на соломѣ…» Пузыревъ накинулся на Исая, обозвалъ его всѣми ругательными именами и приказалъ ему сейчасъ ѣхать. «Ишь, лѣнтяй! Катается на соломѣ и хлопаетъ глазами! Очумѣлъ ты, что-ли?» Исай медленно поднялся съ мѣста и двинулся къ лошади исполнить приказаніе, сердито почесывая спину.
Пузыревъ тотчасъ же уѣхалъ, въ полной увѣренности, что водворилъ порядокъ. Но Исай, лишь только телѣжка хозяина скрылась изъ виду, опять присѣлъ на солому и мрачно обводилъ глазами присутствующихъ. Поднялся хохотъ. «Что съ тобой, Исай? — спрашивали у него нѣкоторые, — не желаешь больше воду возить?»
— Н-да! не желаю!… Будетъ! повозилъ! Теперь хочу разсчитаться… такой дамъ разсчетъ ему, что и капиталовъ его мало будетъ!
— Все у него возьмешь? — хохотали рабочіе.
— Все. — Исай говорилъ съ мрачною серьезностью. Нѣкоторые изъ рабочихъ подсѣли къ нему и стали спрашивать, что все это значитъ? Но онъ бормоталъ что-то непонятное. Наконецъ, ни слова не говоря, всталъ съ соломы и отправился по направленію къ городу.
Для всѣхъ рабочихъ было такъ забавно и чудно все это, что работы сами собой прекратились. Пошли разговоры, смѣхъ, разспросы, что сдѣлалось съ Исаемъ, что онъ задумалъ? Разспросы сперва были шуточные, потомъ серьезные… Стали догадываться, припоминать слова Исая… и вдругъ одинъ, съ чрезвычайнымъ волненіемъ, прошепталъ:
— А вѣдь это, ребята, онъ хочетъ подпалить Пузырева!
Всѣ остолбенѣли.
— Какъ подпалить?
— Да такъ… одно слово — поджечь…
— Ты какъ знаешь?
— Да ужь вѣрно. Безпремѣнно подпалитъ.
Неизвѣстно, откуда узналъ это рабочій, — можетъ быть, самъ Исай сболтнулъ, — но ему повѣрили и умолкли. Большинство чувствовало какую-то панику; боялись слово сказать. Потомъ, какъ бы по знаку, бросились по мѣстамъ и принялись за работу. Когда пришелъ къ ямамъ одинъ изъ приказчиковъ, то замѣтилъ только, что каждый дѣятельно занимается своимъ дѣломъ. Но все-таки воды не было. Рабочіе одинъ по одному стали требовать воды, жалуясь на то, что Исай бросилъ лошадь, бочку и самъ ушелъ неизвѣстно куда. Приказчикъ только хлопалъ глазами отъ удивленія. Вмѣсто того, чтобы послать одного изъ рабочихъ за водой, онъ сталъ разспрашивать, куда дѣвался Исай, куда онъ пошелъ, что сказалъ. Ему со всѣхъ сторонъ стали дуть въ уши невѣроятныя вещи. Тотъ же догадливый малый, который за полчаса передъ тѣмъ разсказалъ о намѣреніяхъ Исая, теперь нѣсколькими намеками объяснилъ, что Исай хочетъ подпустить краснаго пѣтуха… Вслѣдъ за тѣмъ приказчику со всѣхъ сторонъ вразъ говорили. Одинъ ругалъ Исая, другой хвалилъ Пузырева, третій подавалъ совѣтъ, что дѣлать, гдѣ поймать Исая; большинство же рабочихъ да разныя манеры старались показать, что они во всемъ этомъ нисколько не виноваты, а даже, напротивъ, очень уважаютъ Митрія Иваныча. Приказчикъ до того поглупѣлъ за нѣсколько минутъ, что молча хлопалъ глазами, слушая то того, то другого. Наконецъ, кто-то посовѣтовалъ ему дать знать хозяину.
