Зинаида Гиппиус - Том 1. Новые люди
Прошло несколько секунд молчания, вероятно, собеседница Тихона думала над его словами. Наконец она сказала:
– Да, говоришь: мила – мила… Ловок ты, поглядеть на тебя… Небось на Васенке женишься… Я тебе что? Я тебе не невеста, ты около своей невесты ходи. Я тебе верить никак не могу, я тебе за эти твои подходы такого покажу, что ты у меня ажио до амбара полетишь. Что там! Гони тогда Басенку! Пускай я цветы надену – и буду заместо нее! А то слова-то мне эти давно прислушались. Я человек горячий.
В голосе Тихона, когда он ответил, были и досада, и горестное удивление.
– Эх ты, девка! Ни слов, ни чувствований человеческих понять не можешь. И чего взбеленилась? Разве я тебя трогаю? За что ты меня гнать-то от себя будешь? Песню твою нельзя послушать? Обидно милой быть? С Басенкой у нас обещанье, давнишнее, я ее, Васену, вдоль и поперек знаю, она славная жена будет… Может, и ты славная жена будешь – да жалею я тебя смертно в жены взять. Ты теперь, Поля, такая мне удивительная и сладкая, как бы мне от Бога ниспослание – а тогда что? Как Васена и будешь. Жена – что? Жена всегда жена. Для духа нет простора, умиления нет. Не гони ты меня, Поляша, зачем меня гнать? Всякая тварь теперь радуется, цветы распускаются, последняя букашка – и та с кем хочет, с тем и летит – чего ж ты меня к Васене гонишь? Человек не хуже. Да и тебе я не противен.
«Это он с Пелагеей-прачкой, – подумал Андрей, вспоминая рослую фигуру Поли, смуглое свежее лицо и голос. – А Василиса?».
Андрей пошел на голоса, но пред ним только метнулись две темные фигуры с легким шорохом – и скрылись. Андрей все-таки двигался вперед, сам не зная хорошенько, что ему нужно. Ни за что в мире он не пошел бы теперь домой, к матери, в освещенную столовую, к слезам и расспросам Кати. Ему хотелось идти так прямо, до пруда, потом еще прямо, в пруд, в воду, – не в воду, только прямо, не оглядываясь, не думая, не видя.
Калитка в парке была отворена. Но Андрей вдруг остановился, потому что увидал светлое пятно перед собой в двух шагах. Он остановился только на мгновение, он сразу, бесспорно, неотвратимо понял, что это мисс Май. Он подошел ближе, совсем близко, обнял ее и прижал к себе. Под его руками было тонкое, почти несуществующее тело, почти призрак. Андрей не сам подошел, не сам обнял – он бы не посмел: но ему точно приказал кто-то сделать это, сильнее его, – и он повиновался без мысли, с ужасом.
Она не сопротивлялась. Несколько мгновений они стояли неподвижно, потом пошли так, обнявшись, куда-то вниз, должно быть, к пруду. Кругом стоял шум, шорох, шелест и шепот летней ночи, темной, с черно-синим небом и большими, лучистыми звездами. Вот и пруд, застывший, неподвижный, как бездонная яма. Между камышами черно и глухо, только кое-где неожиданно блестит отраженная звезда. Это тот самый пруд, до которого Андрей хотел сейчас идти один, до пруда, в пруд… Но Андрей забыл это, как вообще забыл, что он думал и как жил раньше. Они шли долго, потом сели на скамейку. Они еще не сказали ни слова, но Андрей чувствовал в горле теплые слезы – и не боялся их. Прошло какое-то время, они опять медленно огибали темный пруд – и уже говорили. Может быть, Андрей начал первый говорить, а может быть, и Май.
– Какая ты необыкновенная, я тебя не понимаю. Ты любишь меня? Да это не то слово. Я и прежде любил. А для тебя у меня нет слова. Май, ты как жизнь. Все. И начало, и конец. Ты видишь, что я так чувствую? Скажи мне, зачем ты, откуда ты такая?
– Я тебя люблю, – сказала Май. – Я никогда, никому не говорила «ты», кроме Бога. Я, быть может, не умею говорить «ты». Но нельзя тебе иначе. Я люблю, потому что так нужно. И ты меня тоже, потому что так нужно – любить. Ты меня уже давно любишь, я давно вижу. Я и думала, что это любовь, я ее сейчас узнала. Остальное не это, не любовь.
– Но ведь я тебя не знаю, и ты меня не знаешь, за что же ты любишь?
– Ни за что. Мне все равно. Это само приходит – без всяких мыслей. Мысли даже могут быть против. По мыслям, – особенно как другие думают, тебе следует любить Катю, а не меня.
Андрей рассмеялся. Он не чувствовал никаких угрызений совести, ни малейшей вины перед невестой – так она была далеко от него, так их отношения были несравнимы с теперешним. Он ничего не отнял у Кати. Он сам только что открыл в себе душу – и всю ее сейчас же отдал девушке в белом платье, которую едва знал и от которой едва слышал несколько слов. Она сказала, что «это» само приходит – и, вероятно, в ее словах была истина.
– Катя, Катя… – повторил Андрей. – Что ж, она ко мне подходит. Сегодня в аллее, помнишь? Ты мне говорила правду…
– Да, но я нарочно. Правду, но не всю… Половину. Мысли – ведь тоже не ложь, а я говорила о них, о мыслях. Я уж знала тогда, что есть и другое, вот что пришло. Это неизбежно.
За тополями небо покраснело, как зарево пожара – и большая, тусклая луна поднялась. Все выяснилось, почти неприметно светлея. Андрей увидал бледные черты Май. Лицо ее было строго и серьезно. Луна поднималась, делалась меньше и серебристее. От тихих деревьев и травы ползли сырые ароматы.
– Мне не стыдно деревьев, – сказал Андрей. – Трава, и небо, и зелень похожи на тебя. Я давно заметил, что листья так дают тебе тень – точно ты им своя.
– Все это – одно. А ты не знал? Не надо удивляться, надо приближаться ко всему, тогда будет хорошо.
– Май, какая ты странная! Но ведь люди – люди, они живут, они служат, у них дела, деньги, свадьбы, законы… Ты точно не хочешь знать ничего простого.
– Простого? О, нет, ты говоришь не о простом, ты о житейском, о мелком говоришь. Оно есть, но ему не следует быть, несчастие, что оно есть. А простое – это не то. Все просто – и я, и травы, и любовь, и небо, и смерть.
Прилив отчаяния охватил Андрея. Что же дальше? Она здесь теперь, с ним, а потом? Как соединить сон и действительность?
– Я хочу быть всегда с тобой. Я женюсь на тебе.
Май засмеялась и покачала головой. Лицо ее было все светлое от месяца и прозрачное, как листья белых цветов.
– О, нет, – сказала она, продолжая улыбаться. – Я не жена.
– Отчего? Отчего? Но что же делать?
– У тебя есть любовь в душе. О чем ты заботишься?
– Я хочу всегда с тобой, всегда, как теперь. Я не могу не жениться на тебе.
– Послушай, – сказала Май. – Пойми, что я думаю. Я думаю, что люди гораздо дольше живут, чем им следует, чем они действительно могут. Это как если бы зрелые апельсины не падали с веток, а сохли и портились на дереве. Истинная жизнь человека проходит быстро, как весна и лето, так же быстро. А потом люди остаются доживать, – это ошибка, им пресно и скучно, потому что жизни нет. Большое счастье, если можно пройти жизнь, прожить весну и лето – и кончить, не ползти дальше. И жизнь ничем нельзя продлить, как май нельзя продлить. Ты хочешь всегда со мной – как теперь. Теперь есть счастье, потому что есть жизнь, а потом все равно ничего не будет, потому что придет смерть. Живи со мной – а доживай… с кем хочешь… Я бы не хотела доживать совсем.
– Я тебя не понимаю, – робко сказал Андрей. – Но как и зачем от тебя уйти? – И он обнял ее и поцеловал легкие волосы. – Куда уйти? А ты? Оставишь меня? Выйдешь замуж?
Май опять улыбнулась.
– О, я не выйду. Я думаю, я не доживу до старых лет. Отец умер от сердца, у меня тоже болезнь сердца, это я знаю. Я не выйду замуж.
Андрей сжал ее руки.
– Болезнь? А я? Боже мой, а я?
– Но это не сейчас, это потом. А болезнь – это хорошо, потому что скоро. Надо ведь умирать от чего-нибудь.
Она первая сказала, что пора идти домой. Было очень поздно, но в усадьбе еще горели огни. Андрея ждали. У двери они расстались – так же неожиданно, как сошлись, без поцелуя, без обещаний встретиться. Андрей пришел к себе, запер дверь на ключ и не ответил, когда к нему стучали. Он не спал всю ночь и о чем-то думал, что-то хотел понять и решить. Но решать было нечего, а понять, соединить любовь и жизнь не могли люди и до Андрея, не смогут, вероятно, и после него.
XIIВ маленькой комнате, с лежанкой, с сундуками и корзинками, с вареньем на полках, сидели Домна Ниловна, тетушка Анна Ильинична и Катя.
Комната эта помещалась в самом дальнем углу дома и называлась почему-то «теплушкой». Во всех случаях жизни, требовавших обсуждений сообща, Домна Ниловна устраивала семейный совет именно в теплушке. Даже когда она одна должна была что-нибудь решить, относительно хозяйства, например, – она удалялась в эту тесную комнатку, считала банки с пикулями и вареньем, перебирала пучки резко пахнущих сухих трав, висящих на стенах, – и сейчас же чувствовала, что укрепляется в мыслях.
Теперь и Анна Ильинична была привлечена сюда. Она чувствовала себя преотвратительно в теплушке. Сундуки теснили ее, низенькие стульчики казались неудобными, от спертого воздуха ей становилось душно.
– Что же, сестрица? Чего же охать? Ты уж мне скажи, наконец, что у вас случилось и причем тут я?
