Юрий Герман - Один год
Она покорно кивнула, а Лапшин, не оглядываясь на нее, широким шагом, полно и сильно дыша, пошел на взгорье к Лекаренко. Солнце уже поднялось высоко, Лекаренко плескался у рукомойника возле забора.
- Приехала! - еще издали крикнул Лапшин. - Разворачиваться надо, начальник! Устала, лётом летела, человек она не слишком сильный...
Помощник шеф-повара озабоченно поморгал, взбежал на крыльцо, и тотчас же Лапшин с лекаренковской супругой и не совсем проснувшимися детьми стал ворочать то, что в семье называлось "оттоманка", таскать столы, табуретки, стулья, вазоны, этажерки, половики. В открытые настежь окна поддувал ветер с моря, за Лекаренко примчался поваренок с кухни - почему-де запаздывает; он чертыхнулся, русская печка уже пылала ярким пламенем, голые, обгорелые дочерна лекаренковские близнецы, страшно блестя ножами, таскали с клумб свежие, еще в росе, мохнатые, неизвестных наименований цветы для букетов...
Катерина Васильевна, выкупавшись, сидела опять возле террасы, расчесывала гребнем волосы, вид у нее был несчастный.
- Я думала, вы меня бросили! - сказала она Ивану Михайловичу.
- Ну вот еще! - ответил он, берясь за ручку ее потрепанного, видавшего виды чемодана.
Отдыхающие, в пижамах, с полотенцами, отправляясь купаться, понимающе переглядывались, обращая внимание на Лапшина и его спутницу, а он, жестко глядя им в глаза, шел на них грузнеющим шагом немолодого уже человека и внимательно слушал Катю - про то, как она быстро поправится здесь на этом "невероятном" воздухе.
Лекаренковская жена успела уже приодеться в пятнистый, сверкающий словно лаком, сарафан и нынче напоминала не кошку, а очень хорошенькую змею, и девочки были в таких же сарафанчиках, а мальчишки в таких же штанишках, и Лапшин опять, как прежде про черепицу, подумал, что из такой же точно материи в Доме отдыха сшиты чехлы на мягкую мебель, но тотчас же забыл об этом - так приветливо, громко-громко и весело лекаренковская Нюта со Светланкой, Милкой и Гошкой бросились здороваться с Балашовой.
- Очень уж мои ребятенки жильцов любят, - пояснила лекаренковская супруга Лапшину, блестящими глазами умиленно глядя на свое потомство, - уж так любят, так ластятся...
И, сверкнув зубами, с ходу наподдала за что-то Гошке. В это же мгновение Милка уронила блюдо с виноградом, нагло солгала, что это сделала Светка, Гошка злорадно завыл и выскочил из кухни, Нюта взялась за скалку...
- Довольно, пожалуй, шумно вам будет, - опасливо сказал Лапшин, закрывая за Катей дверь. - А?
Балашова села на оттоманку, огляделась. Ветер по-прежнему поддувал с моря, белые, подкрахмаленные занавески на окнах шевелились. На столе уже лежала чистая, цветастая скатерть, стояли бутылки с вином, в крупную спелую дыню был воткнут нож. И огромный букет цветов, названия которых Иван Михайлович не знал, кротко синел с краю стола.
- Тут я буду жить? - тихо спросила Катя.
- Вы, конечно, а кто же еще?
Она опять надолго замолчала. Он тревожно взглянул на нее - она плакала.
- Что вы? - садясь на край оттоманки рядом с Катей, испуганно спросил Лапшин. - О чем?
- Не обращайте внимания, - спокойно ответила она. - Просто, знаете ли, мне ведь тридцать два года, и никто, кроме мамы и папы, никогда меня так не встречал...
- Я тут ни при чем, - растерянно сказал Лапшин. - Это они - Лекаренко с женой...
Катя улыбнулась, все еще плача:
- Подумайте, какие удивительные люди...
Еще всхлипнула, поднялась, подошла к окну и, вынув из сумочки зеркальце, тщательно напудрилась.
- Страшно было лететь? - спросил Иван Михайлович.
- Не очень.
Она помолчала.
- Теперь вам следует узнать у меня, какая в Ленинграде погода.
- А какая? - теряясь от ее странного тона, спросил он.
- Осень, знаете ли, - сказала Катерина Васильевна. - Холодно, ветер, дождь, в Фонтанке вода поднялась, в Таврическом летят листья...
Круглые глаза ее внимательно, ласково и печально смотрели на Лапшина. Он молчал, раскуривая сырую папиросу. Катя вздохнула всей грудью, швырнула сумочку подальше, на стул, и повторила:
- В Таврическом летят листья. Похоже - из какой-то не слишком хорошей пьесы с вашим любимым так называемым подтекстом. А все куда проще, Иван Михайлович. Между нами происходит мучительный роман не очень молодых людей. Не очень молодых, и стеснительных к тому же. Мы оба боимся, как бы не получилось смешно. А что же тут смешного, если я люблю вас.
Она опять вздохнула, вглядываясь в его ожидающее, бледнеющее лицо.
- И вы, наверное, любите меня. Не будем больше говорить про самолет и про погоду. Если это можно - женитесь на мне, пожалуйста! Я буду вам верной и хорошей женой, и вам никогда со мной не будет скучно, Иван Михайлович, я так думаю. Я даже уверена в этом.
Голос у нее сорвался, она отвернулась и, не глядя на Лапшина, попросила:
- Не отвечайте мне сейчас ничего. Я просто хотела, чтобы вы поняли в первые же минуты, почему я решилась приехать. Я поняла, что пропаду без вас, что уже пропала...
Лапшин поднялся, чтобы подойти к ней, но в дверь постучали, и он остановился посредине комнаты. Явилась Нюта с подносом в сопровождении всего выводка. Дети несли тарелки, вилки, ножи, соль, перец.
- Ну, милости прошу, - говорила лекаренковская супруга, гремя посудой и сверкая зубами, глазами и чешуей сарафана, - милости прошу к столу, не побрезгуйте, гостья дорогая, долгожданная, нашим хлебом-солью, кушайте, отдыхайте...
Лапшин и Катя стояли бледные, слушали молча. Наконец Нюта сообразила, что трещит "не в добрый час", и дверь плотно закрылась. Катя дрожащей рукой налила себе большой стакан вина, исподлобья взглянула на Лапшина и почти шепотом сказала:
- Вы у меня один на всем свете, Иван Михайлович! Если я что-то выдумала и вам это неприятно, я сегодня же уеду. Но... понимаете... просто романчик между нами не может быть... И вы не тот, и я не та. Налить вам винца?
Он взял бутылку и сам налил до краев. Опять стало слышно, как свистит морской ветер. Сердце у Лапшина тяжело и сильно билось, он все еще был бледен и молчал. - Теперь скажите что-нибудь! - велела Катя.
Иван Михайлович улыбнулся странной для его лет, совершенно мальчишеской улыбкой.
- Не знаю, - медленно произнес он, - не знаю, как сказать. Но вы, Катя, гораздо лучше, чем даже я про вас думал.
Теперь он прямо и спокойно смотрел в ее круглые, ясные, счастливые глаза:
- Очень я за это время намучился. И никогда не забуду, как вы мне нынче помогли. Я, знаете, всегда думал: вот возьму и спрошу - пойдешь за меня замуж? И не мог. Глотка ссыхалась. И все, точно как вы, рассуждал, но слов не мог найти настоящих.
- Я нынешние слова долго в уме складывала, - призналась она, и вино в ее стакане расплескалось. - А сказала совсем иначе. Но все-таки сразу сказала, и, видите, теперь легко. Значит, мне не уезжать назад сегодня?
- Нет! Что вы! - испугался он.
- Ну, тогда выпьем. Вы умеете напиваться?
- Не знаю! Наверное, умею.
Катя выпила залпом все вино, и он тоже выпил вслед за нею.
- Я вам не буду мешать! - робко произнесла она. - Честное слово, Иван Михайлович. Мне просто нужно, чтобы вы были. Это, наверное, глупости, но без вас все ложь.
Вино сразу ударило ей в голову, глаза мгновенно заблестели, щеки жарко зарумянились.
- Это как же? - не понял он.
- Так! Ложь! Я не могу вам объяснить, но мне всегда кажется, что есть люди, которые делают жизнь, а есть, которые ее потребляют. И эти потребители очень любят прикидываться делателями. Впрочем, все это вздор. Главное, что вот вы тут.
Через стол она взяла его за обшлаг широкими ладошками и спросила:
- Это вы, Иван Михайлович? Не молчите, пожалуйста, говорите тоже, а то мне будет казаться, что я вас насильно хочу женить на себе... Кстати, мне никакой женитьбы не нужно, вы не воображайте. Вы можете жить у себя, а я у себя. И в загс мы не пойдем. Я просто хочу знать, что вы мой человек. Выпьем?
- Выпьем.
- Ужасно напьюсь! - пообещала Катя. - А потом хмель пройдет и окажется, что ничего этого не было. Что все я придумала! А вы выскочите в окно.
- В какое окно? - удивился Лапшин.
- В обыкновенное. У Гоголя про это написано. Ну, посудите сами, зачем я вам? Далеко не девочка! Посредственная артистка! - она стала загибать пальцы. - Внешность - заурядная. Это минусы. Теперь плюсы...
Внезапно стало резко темнеть, ветер с моря завизжал пронзительнее, с треском захлопнулась фрамуга.
- Шквал! - сказала Катя. - Всех наверх свистать! Бом-брам-стеньги на рифы ставить! Да, Иван Михайлович?
- Да! - ответил он спокойно и радостно, любуясь ею. Удивительно она умела веселиться, не кривляясь, редкостно умела всегда оставаться самой собою.
- А как я вас буду называть? - спросила Катя. - Ваня? Это же глупо, вы начальник, у вас разные там револьверы, и вдруг Ваня. Хотите, я вас буду называть товарищ начальник?
Опять хлопнула фрамуга, Нюта из деликатности стала закрывать окна снаружи. Теперь было очень душно, кровь стучала в висках, дышать стало совсем нечем.
