Юрий Герман - Один год
- Теперь входите в свою комнату без всякого стука! - сказала Нюта.
Он вошел и закрыл за собой дверь. Возле окна, в смешанном и неярком свете наступающих дождливых сумерек и нескольких свечей, стояла Катерина Васильевна в белом платье, с непричесанными, не высохшими еще волосами, с обветренным за нынешний день лицом, с мягким, настойчивым и глубоким блеском глаз. Руки ее были опущены, словно она не знала, куда их девать, и вся она как бы стеснялась себя самой, того, как безыскусственно хороша она и как ничего для этого не сделала, никак не потрудилась, даже над прической не задумалась. "Вот и вся тут, - говорил свет ее глаз, - вся, какая есть и какая родилась! Лучше я быть не могу, а хуже ты меня не раз видел. Нравлюсь ли я тебе, любимый человек, такая?"
Но ничего этого она не произнесла. Помолчав, чтобы он разглядел ее и порадовался, как она только что порадовалась сама на себя перед Нютиным зеркалом, Катя деловито и даже церемонно сказала:
- Присаживайтесь, товарищ начальник, чувствуйте себя как дома. Есть очень хочется. Сейчас мы будем обедать - борщ, и перец фаршированный, и фрукты, и вина. Присаживайтесь!
Иван Михайлович сел.
Села и Катя. И тихо спросила:
- Что смотрите? Все думаете - засылать сватов или стрекача задать? Как хотите, товарищ начальник, или сватов засылайте, или в беззаконии жить станем, но только я вас никуда и никогда от себя не отпущу. И не робейте меня, потому что я и есть теперь и до гроба ваша личная жизнь. Ясно?
- Ясно! - задохнувшись, сиплым голосом сказал он. - И как это ни странно, Катя, я и сам нынешней ночью этими же словами думал - до гроба.
- То-то! - гордо ответила она. - А то - страшно ли было лететь, какая погода в Ленинграде! Дурачок какой!
Миллионы в валюте
За окном часовни лил дождь, а Жмакин, отработав смену, читал газеты. Разобравшись в декларации народного собрания Западной Белоруссии о национализации банков и крупной промышленности и закурив, он опять через коммутатор вызвал город и милицию, но телефон Лапшина был занят. Нынче бывший милиционер Демьянов сказал Жмакину, что Лапшин вернулся из отпуска с женой и приступил к работе, но дозвониться до Ивана Михайловича Алексей никак не мог.
Он опять почитал о войне в Западной Европе, - там между Мозелем и Пфальцским лесом стреляли пушки. Вздохнув, Жмакин солидно покачал головой и сказал, как говорили многие пожилые шоферы автобазы:
- Да, пахнет порохом...
- Чем пахнет? - сонно спросил задремавший было Никанор Никитич.
- Войнишкой пахнет, - сказал Жмакин и принялся считать получку. Деньги он раскладывал в маленькие пачечки, обертывал в бумажки и на бумажках писал: "в счет погашения бывших долгов", "щиблеты", "на семью". Получив паспорт, он тотчас же переедет в Лахту. Никанор Никитич накинул плащ и ушел в столовую.
Разобравшись с получкой, он еще раз снял телефонную трубку, но теперь был занят коммутатор автобазы. Когда Жмакин повесил трубку, в комнате стало совсем темно. Тяжелые капли дождя били в стекла. Кто-то застучал в дверь.
- Открыто! - крикнул Жмакин. - Давайте!
Опять застучали.
Жмакин отворил дверь и попятился назад. На крыльце часовни стоял высокий незнакомый человек в милицейской форме, другой поменьше, в кепке и в кожанке, а сзади был дворник автобазы, толстый Антоныч.
- Вы Жмакин? - спросил высокий.
- Я, - слабея, ответил Жмакин, - я и есть Жмакин.
- Пройдемте, - сказал высокий, слегка грудью напирая на Жмакина.
Они вошли в часовню и закрыли за собой дверь. Дворник зажег электричество. Жмакин взглянул в лицо высокому. Это был человек с выщербленными передними зубами, с бесстрастным и сухим загорелым лицом, со светлыми пустоватыми глазами. Загар у него был красный, не здешний, и лицо было спокойное, уверенное.
- Так, - промолвил он, оглядывая часовню, - вы, гражданин, присядьте и отдохните, а мы произведем обыск.
- Ордер у вас имеется? - спросил Жмакин. Он старался собраться с мыслями и даже подумал, что надо "взять себя в руки", но тотчас же забыл о своем намерении.
- Насчет ордера ему надо знать! - сказал высокий. - Ни в чем не повинный человек, чистый как слеза, он беспокоится, как бы его не забрали даром. Все у нас имеется, все, детка, - полуобернувшись к Алексею, добавил он, - мы люди законные, и дела наши законные.
Растворив дверцу шкафа, он остановился, как бы в недоумении, и легонько засвистал.
- Это не мои вещи! - чуть громче, чем следовало, сказал Жмакин. - Это чужие вещи...
- Еще бы! - с усмешкой согласился тот, что был в кожанке. - Разве у таких парнишечек, как ты, свои вещи бывают?
Тяжелой походкой парень в кожанке прошел в алтарь и начал там что-то двигать и ворочать. Высокий неторопливо собирал деньги, только что разложенные Жмакиным в пачечки. Дворник Антоныч сидел возле двери на скрипучей табуретке и, укоризненно вздыхая, курил козью ножку. На воле шел дождь, медленный, все начинался и никак не мог начаться по-настоящему.
Жмакин дрожащими руками вытащил папироску и закурил. Мысли мешались в его голове. Он то корил Лапшина за подлость, то прислушивался к неровному робкому шуму дождя, то опускал глаза, чтобы не встретиться взглядом с Антонычем, то думал о том, как его поведут по двору и как все увидят конец его жизни.
- Ладно, хватит, - сказал высокий тому, кто был в кожанке, и, повернувшись к Жмакину, добавил: - Собирайтесь.
Посасывая папироску, Жмакин собрал себе арестантский узелок: смену белья, мыло, носков, легонькое дешевое одеяло, купленное на заработанные деньги, и, изловчившись, новую бритву "жиллет", чтобы лишить себя жизни. Бритву с конвертиком он покуда зажал в кулаке. Потом он накинул на плечи макинтош, надел кепку поглубже, до ушей, и перепоясался, точно готовясь к длинному этапному пути.
- Пошли! - приказал высокий.
Жмакин подчинился, как подчинялся при арестах, в тюрьмах, на этапах. Больше он уже не принадлежал сам себе, он опять перестал быть человеком свободным, тем человеком, которому никакие пути не заказаны. "Ну что ж, подумал Жмакин и зажал в кулаке бритву. - Еще поглядим!"
Вышли на крыльцо. Антоныч густо закашлял - перекурился своей махоркой. Двор был мокр от прошедшего дождя. Смеркалось, но тучи пронесло, и вдруг посветлело. Пахло бензином и свежей дождевой водой. Мальчишка сторожихи бегал в сапогах по лужам. Двор был пуст и удивительно тих и чист.
Пока Антоныч закрывал на замок часовню, все ждали. Парень, что был в кожанке, стоял на крыльце, ступенькой ниже Жмакина, и вдруг Жмакин как бы узнал его. Он и точно знал его, этого парня с голосом без выражения и с несколько бараньими глазами. Где-то они несомненно виделись, и не раз виделись...
Но Жмакин не додумал, увидел во дворе Никанора Никитича. Педагог шел неторопливо, в черном прямом стареньком плаще, в мягкой шляпе, с тросточкой, прицепленной за руку.
- Не надо закрывать, - сказал Жмакин, - хозяин идет квартирный.
Краска кинулась ему в лицо. Никанор Никитич шел по двору, напевая. Ноги его ступали криво по крупным булыжникам. Пока он не видел еще Жмакина, но встреча должна была произойти с минуты на минуту.
- Пошли, - с тревогой и с перехватом в голосе сказал тот, что был в шинели, и, опередив Жмакина, пошел по двору.
- Живо! - приказал тот, что был в кожанке.
Жмакин съежился и пошел между ними, опустив глаза. Он не видел, но чувствовал, как миновали они Никанора Никитича. Он даже услышал его слабый старческий кашель и почувствовал запах нафталина. Потом, оглянувшись, он заметил Антоныча, объясняющего что-то старику.
"Кончено!" - решил Жмакин.
Ах, если бы сейчас дежурил Демьянов! Если бы он хоть вышел проверить, что это за люди и почему они забрали его. Может быть, это штуки Митрохина? Или за венок его взяли, за тот венок с муаровой лентой, который послал он плешивому Гвоздареву? Конечно, за венок!
Но Демьянова нет, хотя, впрочем, не он ли стоит снаружи, сухопарый, длинный, нескладный, попавший в глупую беду, бывший его враг, а нынче одна надежда - старый милиционер Демьянов! Главное, чтобы узнал Лапшин. Он разберется. Не мог он позволить.
И когда его ведут мимо Демьянова, он толкает его плечом и хрипит:
- Меня забрали! Лапшину...
Но договорить он не успел. Его так ударили, пихая в машину, что он выронил лезвие, зажатое в кулаке. Он слышит свисток, это свистит Демьянов, ах, не свисти, Демьянов, звони, звони скорее на площадь, там разберутся, и Лапшин отдаст приказ отпустить его, нельзя же кончать человеку жизнь за глупую шутку с венком! Но машина уже мчится, свистка не слышно, Жмакин зажат в углу тяжелым неподвижным плечом, все действительно кончено...
Он говорит, не глядя на своего соседа, но громко и внятно:
- Вас товарищ Лапшин прислал?!
Безнадежно. Ответа не будет.
- Если вас не товарищ Лапшин прислал, тогда вы, может быть, не знаете, что я имею бумаги...
Молчание. Автомобиль мчится по узкому проспекту Маклина. Рядом грохочет трамвай.
